и,  щуря глаза от  солнца, всматривается в
зубчатый  горизонт.  Потом   долго  говорит  шепотом   с  Лихановым,  вторым
проводником,  и что-то чертит концом палки на снегу.  За обедом старик вдруг
объявляет:
     --  Однако,  наледь может долго не пустить нас,  надо стараться  искать
другой дорога.
     -- Куда же пойдем? -- спрашиваю я. -- Кругом снег, горы, тайга.
     --  Вот и я думаю, как попадать будем на Маю? Хребет должен близко,  да
никто  не  знает, есть-нет  перевал  на ту сторону. Ходить туда надо, хорошо
смотреть. Ты как думаешь?
     -- Ты  проводник,  тебе  и  аргал  (*Аргал  -- длинная  палка,  которой
управляют упряжными оленями) в руки. Завтра можно разведать. Кто пойдет?
     --  Однако, я,  -- говорит  Улукиткан.  --  Лиханов тут останется: надо
узды, лямки починить, нарты просмотреть, лепешек напечь. Ты пойдешь со мной?
     -- Пойду, если возьмешь.
     -- Хорошо, рано утром будить буду.
     Мы  разгрузили нарты,  собрали  упряжь,  развесили  на  солнце  одежду,
постели. Млела тайга, овеянная  теплым ветром, вылуплялись из таявшего снега
грани черных  скал.  Казалось,  вот  сейчас  защелкает  глухарь, выползет из
берлоги  батюшка медведь,  полетят на  север  угловатые  стрелы быстрокрылых
птиц.  Но  природа  не раз обманывала нас мартовским ветерком,  и  мы сейчас
недоверчиво прислушиваемся к шелесту крон многоярусных елей,  к стуку дятла,
шороху оседающего снега. Тут еще зима.
     Олени, поднявшись с лежбищ, лениво потягиваются и один за другим уходят
в тайгу. День  кончился.  Через час погас  костер, и  на лагерь легла темная
ночь.
     С вечера я подготовил продукты, лыжи, карабин.
     Улукиткан хочет взять с собой трех оленей.
     --  Тепло стало,  лес  потемнел, -- говорит он, -- снег  будет, а  то и
пурга. Боюсь, задержимся, надо постели брать.
     -- Разве надолго пойдем?
     --  Кто  знает. Может,  не скоро перевал  найдем  или  зверь попадется,
далеко уведет, -- ответил он, не отрываясь от работы.
     Вспугнутой птицей  пролетела  ночь.  Обжигая лицо, тянет предрассветный
ветерок. Нас провожают  недоуменным  взглядом привязанные Бойка  и Кучум. Мы
идем  вверх  по распадку,  навстречу  утренней  заре.  Впереди  Улукиткан  в
старенькой латаной  дошке, с пальмой в руке,  с берданой на левом  плече. Он
ведет на длинном поводке трех оленей с легкими вьюками и, горбя спину, месит
широкими лыжами снег, а легким взмахом пальмы рассекает запушенную изморозью
чащу.
     Светлеет  холодная  просинь  неба.  На  ослепительной  белизне  зимнего
покрова  ночные хищники  оставили  следы  разбойничьих  набегов.  Вот  вдоль
колоды,  едва касаясь снега, прошмыгнул ловкий соболь. У края он приподнялся
на  пень,  выглянул,  затем вернулся,  обошел  колоду, прополз на  животе до
сугроба... Два-три прыжка --  и  у кровавой лунки осталась куча куропаточьих
перьев. Позже следом соболя сюда прибежал голодный колонок. Зверек порылся в
перьях, слизал со снега кровавую накипь и, вспугнутый рассветом, ушел в свое
скрытое убежище. Но,  уходя,  он  не  забыл зарыть под валежину  несъедобное
крыло.
     Солнце, поднявшись высоко, греет тайгу. У горизонта копятся тучи. Олени
дышат тяжело, идут рывками.
     Лес редеет. Наплывает крутизна ближних отрогов.
     Наш путь пересекло небольшое  стадо сокжоев (*Сокжой  -- дикий северный
олень). Улукиткан голой рукой ощупал след старого быка, дважды  проткнул его
пальцем  и. склонив  тощую  грудь на рукоятку  пальмы,  смотрит прищуренными
глазами в сторону ушедшего стада.
     -- Недавно прошли -- след не пристыл. Голодные, где-то близко жируют.
     -- Почему ты  думаешь, что они голодные? -- спросил я. Старик удивленно
посмотрел на меня:
     --  Глаза есть,  а слепой! Смотри хорошо: зверь мордами тыкал  снег  --
корм искал; значит, правда голодный.
     Распадок сузился,  завернул  влево, и  мы стали подниматься  по крутому
бесснежному гребешку. Неожиданно поднялась в воздух стая куропаток  и белыми
хлопьями пронеслась над перешейком.
     -- Однако, тут  перевал в  другую речку,  -- сказал старик, наблюдая за
удаляющейся стаей птиц.
     -- Если это перевал, хорошо: тут можно на  нартах  подняться, -- говорю
я.
     Улукиткан повел плечами.
     --  Выйдем наверх,  смотреть будем,  --  может,  правда, хорошо попали.
Только почему  эвенки тут раньше  не  ходили?  --  раздумчиво говорит  он  и
смотрит на небо, уже затянутое взлохмаченными тучами.
     Берем последний подъем по  надувному снегу. Горячий пар окутывает морды
оленей, на  скулах  старика  размякла загорелая  кожа, распахнулась дошка, и
грязный,  липкий пот слепит ему глаза.  Но вот переломилась крутизна -- и мы
на  перешейке.  За ним скалистый склон и  глубокая  падь, убегающая на юг. А
дальше белеют купола гор и ремни плоских  хребтов. Беглым взглядом Улукиткан
окинул простор и вдруг помрачнел.
     -- Тут не пройти, перевал там,  за падью, -- и  замахал рукой в сторону
хребта.
     Улукиткан присел на корточки и стал торопливо затягивать ремешками свою
дошку на груди.
     -- Что  же делать будем?  Непогода идет. Может, спустимся в падь и  там
заночуем? -- спрашиваю я, вздрагивая от озноба.
     -- Что ты! Ходить туда нельзя, худое место.
     -- Почему?
     Улукиткан  смотрит вниз  на  выкрои  стылых  болот, на  сутулые отроги,
прикрытые темными пятнами лиственничной тайги. О чем-то  печальном напомнила
ему падь.
     --  Место узнаю, -- сказал он, помолчав немного. -- Видишь, возле сопки
ельник?  На  краю  его  сын младший похоронен. Медведя  в берлоге добывал  с
товарищем. Ружьишко плохое  было -- кремневка. Собаки подняли зверя, а ружье
не вспалило, обсеклось. Насел медведь на парня, а он понадеялся на товарища,
да напрасно. Оробел тот, сбежал, как пакостливая росомаха,  а собаки молодые
были -- не отстояли. Очнулся сын:  один,  глаз нет, ноги помяты, зима. Полез
по снегу, все думал -- товарищ  вернется, да так и не дождался... Худой люди
есть!.. -- гневно добавил  старик. -- Бросать товарища  в  беде -- все равно
что  убить  его,  даже  хуже!..  Нашел  я  сына  после  и  там,  у  ельника,
похоронил... Не поедем тут, сердцу больно. Нехорошо и покойника беспокоить.
     Улукиткан поднял  конец  поводного  ремня и потянул  след  на север  по
отрогу. Шел не оглядываясь, торопливо,  как олень от  выжженных мест. Только
за  сопкой, когда не  стало видно ни  пади, ни плоских  гор, он остановился,
поправил вьюки на  спинах оленей  и в раздумье, куда идти,  окинул  взглядом
местность.
     Слева в долине чернела гарь. Впереди, сквозь непогодь, маячили  далекие
хребты.  А справа, на  широкую  седловину,  выткнулся  малорослый  осинник с
черным  на  середине  пятном,  напоминающим   вывернутый  корень.  Улукиткан
насторожился и, не отрывая глаз  от  осинника, на ощупь  отвязал  бердану от
вьюка. Вдруг он согнулся,  стал  боком пятиться  назад к пригорку,  таща  за
собою  животных.  Я, не понимая, в чем дело, тоже пригнулся и последовал  за
ним.
     -- Сохатый! -- произнес он, весь загораясь.
     Вмиг  слетела  с  Улукиткана  печаль,  забыт  покойник.  Куда  девалась
старость, боль в сгорбленной спине! С ловкостью юноши он сбросил с переднего
оленя  вьюк,  достал из кармана затвор,  завернутый  в тряпочку, и,  зарядив
бердану,  повел  оленя  на пригорок. А мне  серьезно пригрозил  пальцем, как
непослушному мальчишке: дескать, не выглядывай, не спугни зверя.
     Но кто мог вытерпеть, чтобы не подсмотреть, зачем он взял с собой оленя
и  как  он будет  с  ним  скрадывать сохатого!  Я достаю из  потки  бинокль,
поднимаюсь на пригорок,  осторожно выглядываю. Сохатый все там же, в чаще. Я
вижу  его широкую грудь. Вот он  поднял неуклюжую, громадную голову и ломает
толстыми губами осинник,  но вдруг,  словно ужаленный, встревожился, торчком
поставил срезанные вкось уши.
     Где же Улукиткан?  Я  вижу  только оленя --  он медленно шагает, как бы
намереваясь обойти зверя  слева. Сохатый пугливо выскакивает  из осинника. В
его позе растерянность. Два-три  прыжка,  и  он  останавливается, видимо, не
может понять, кто это ходит.
     Где же,  действительно,  старик?  Почему  он не стреляет? Меня начинает
охватывать тревога: зверь уйдет!
     А олень  замедляет  шаги, останавливается, и  я вижу, как  из-под  него
появляется  горб  старика, просовывается вперед ствол берданы.  На несколько
секунд все  замирают: и сохатый, и  Улукиткан,  и олень.  Кажется, даже тучи
прекратили свой бег. Но вот в стылой тишине тяжело грохнул выстрел. Пугающий
звук расползся по горам. Сохатый упал в снег.
     Улукиткан не подошел к  убитому зверю, словно  и  не  было выстрела. Он
уселся на снег, вытащил ножом из  берданы пустую  гильзу, завернул  затвор в
тряпочку и опустил  его глубоко в  карман.  Затем  не  торопясь он достал из
шапки иголку с ниткой и стал пришивать к дошке оторвавшуюся завязку.  "Какое
равнодушие!" -- подумал я, наблюдая за стариком.
     Но вот он встал и, горбя старчески спину, вернулся с оленем к пригорку.
     -- Удача нам с тобой: и зверь большой и место хорошее таскать мясо.  Не
часто  так бывает. Ты кушаешь печенку?  -- вдруг спросил он и, не дождавшись
ответа, добавил: --  Сырой  печенка хорошо, шибко  хорошо! Сейчас обедаем  и
ночевку искать будем.
     Мы взвалили на оленя вьючок и пошли к убитому зверю.
     Но его на месте не оказалось.
     -- Как так -- и шкура и печенка совсем ушли?! -- сокрушался старик.
     Мы подошли к лунке, где был свален  пулей сохатый. От нее  по снегу шел
кровавый след. Зверь уходил  по  крутому склону в падь и был от нас метрах в
трехстах.
     Улукиткана снова не узнать. Тут уж некогда доставать из кармана затвор,
искать в подсумке патрон без осечки. Второпях он даже забыл перекинуть через
плечо бердану. Несколько  секунд  --  и из-под широких камусных лыж  старика
легкой пылью взвихрился снег. В  левой руке у него пальма, в правой ременный
аркан  --  маут. Пригибаясь  почти до  земли  и  подавшись вперед, он птицей
понесся за зверем.
     Сохатый, почуяв погоню,  пугливо  шарахнулся  в сторону, бросая тяжелое
тело вперед,  разгребая грудью метровый снег. Какую-то долю минуты Улукиткан
и зверь  мчатся рядом. Но вот над головою сохатого кругами взметнулся аркан,
и на короткой шее захлестнулась петля. Старик  подтягивается на ремне ближе,
и оба  со  страшной скоростью катятся вниз. Блеснула пальма,  сохатый торчмя
зарылся в снег, и в облаке поднявшейся пыли мелькнули широкие лыжи старика.
     Меня не  без основания  охватила тревога за  жизнь проводника. Много ли
нужно старику?  Споткнись  он на бегу, упади -- и  не заметишь,  как  из его
тщедушного тела выскользнет жизнь.  Я сбросил  с оленей  вьюки и,  дав  волю
лыжам, вихрем скатился к Улукиткану.
     Он лежал  в глубокой яме,  выбитой  в  снегу при падении. Лыжи сломаны,
вязки на  дошке  оторвались, шапка скатилась далеко вниз. Старик стонал.  На
его лице -- нестерпимая боль.
     Я бросился к нему, ощупываю ноги, руки...
     -- Говорил, худое место, -- процедил он сквозь сжатые зубы.
     У Улукиткана вывих левой  ключицы. Я хватаю его  руку  и сильным рывком
пытаюсь вправить ее  на место. Пока не удается эта операция, старик неистово
кричит.
     Пытаюсь его поднять,  но, увы,  ходившие восемьдесят лет  по земле ноги
отказываются  служить: одна  сильно ушиблена,  у другой, видимо,  растяжение
сухожилия.
     Что  же делать? Куда идти? По  вершинам туповерхих гольцов уже завывает
неумолимый буран, а по седловине колючий  ветер  перевеивает  сыпучий  снег.
Мимо нас в падь торопливо проносится стая белых  куропаток.  Вечер  темнит и
без того  мрачное  небо. Нет  времени для  раздумья. Вспоминаю, что  наверху
остались олени.
     -- Худое тут место,  надо уходить, обмануть смерть. Только как пойдешь?
Может, мне остаться тут?  -- говорит он спокойно и смотрит на  меня усталыми
глазами.
     "Бросить товарища  в беде --  все равно что убить его,  даже  хуже", --
вспомнились слова старика. Я подбадриваю его:
     -- Дойдем, не так уж далеко.
     Кормлю Улукиткана теплой печенкой, растираю ему ушибленную ногу,  потом
ем  немного сам, с  неприятным предчувствием  прислушиваюсь к  разыгравшейся
непогоде.  Со  страхом  думаю,   как  вытащить  беспомощного  проводника  на
седловину. Там спальный мешок, две шкуры, потники, -- возможно, спасемся.
     Я поднимаю Улукиткана,  натягиваю  на  его голову ушанку,  перехватываю
дошку маутом.  Старик с трудом становится  на одну ногу, второй припадает на
носок. Отдаю ему свои лыжи, и мы покидаем "худое место".
     Старик с трудом толкает лыжи вперед, тяжело стонет и часто приседает. Я
бреду  по  снегу,  придерживая  его  со спины. Резкий  ветер  слепит  глаза,
заползает под одежду и холодными щупальцами впивается в тело.
     Старик  явно  слабеет,  он  виснет на моем  плече. Идти  становится все
труднее. Я оглядываюсь -- почти ничего не пройдено.
     -- Тебе плохо, Улукиткан?
     --  Плохо,  нога  совсем не  слушает, а ходить  надо;  пусть  смерть не
подумает,  что  тут  ей пожива  есть,  --  говорит  он и,  стиснув  челюсти,
переставляет крошечными шажками лыжи.
     Только бы не потерять способность ориентироваться в обстановке!
     Иду  сзади Улукиткана,  меж  широко  раздвинутых  лыж, придерживая  его
обессилевшее тело. Увязаю в снегу по колено и глубже.
     Осинник уже  близко.  А  вокруг по-зимнему  злится  пурга.  Надвигается
темень.
     Я  падаю  в  изнеможении, но сейчас  же поднимаюсь, охваченный недобрым
предчувствием, иду дальше --  иду потому, что хочу  жить,  и слышу, как  под
старенькой, латаной дошкой проводника в щупленьком теле  также бьется жизнь.
"Еще немного, а там и верх", -- проносится в голове.
     Мы идем, идем долго, и все-таки ценой безмерного физического напряжения
нам удается выбраться наверх.
     Улукиткан  прикрывает лицо  накрест сложенными руками. Валится на снег.
Оленей нет, они ушли, связанные друг с дружкой поводными ремнями. Да и не до
них сейчас! Где и как спастись от непогоды  без  костра,  на гладкой снежной
седловине?  Бегу  к  осиннику,  нахожу  колоду,  разгребаю  под  ней   снег,
перетаскиваю туда вещи.
     А над стариком пурга уже насыпает снежный курган...
     Но жизнь не сдается.  Улукиткан  поднимается и, преодолевая мучительную
боль, бредет к осиннику. Я стаскиваю с него  унты, дошку  и заталкиваю его в
спальный мешок. Набрасываю поверх две шкуры, потники, брезент и тоже залезаю
к нему в спальный мешок. Буран, словно потеряв  жертву,  злобно мечется  над
нами.
     В  спальном мешке тесно.  Я слышу, как спокойно бьется  сердце старика,
как  все  еще  вздрагивает его  худенькое  тело. Но он уже не  стонет, и моя
тревога утихает.
     Какое блаженство  --  тепло!  После  только  что пережитых минут и наше
тесное ложе под колодой в снегу кажется роскошным.  Верно,  счастья без горя
не бывает.
     Улукиткан долго ворочается, что-то достает из кармана.
     -- Лепешку хочешь?  Надо хорошо  кушать, потом не пропадешь, -- говорит
он, просовывая ко мне руку
     Жуем молча.
     В мешке душно. Хочу забыться,  уснуть, но не могу -- страшно при мысли,
что  это, может быть, последний  сон.  Хоть  мы  и укрылись от  непогоды, но
опасность замерзнуть еще витает над нами.
     Все  тяжелее  становится  засыпающий  нас снег. Словно  из  подземелья,
доносится протяжный гул  -- это  мечется не в  меру  разыгравшаяся  пурга по
обледенелым вершинам Джугдыра.
     --  Как  думаешь,  Улукиткан,  мы  еще  увидим  день?  --  спрашиваю  я
осторожно, скрывая тревогу.
     -- Человеку даны глаза,  но они не  видят, что делается за горой. Зачем
было мне стрелять зверя, если бы я знал, что так плохо получится! -- ответил
старик.
     Ночь тянется  как вечность. Поет, злится пурга, насыпая  сугробы. А  мы
счастливы и оттого,  что тепло, и оттого, что не нужно  месить  ногами снег,
подставлять лицо беспощадному ветру.
     Кто  знает,  как долго мы находились в забытьи...  Наступил ли день или
все еще продолжается ночь?
     Буран, не ослабевая, воет над седловиной. Стужа нашла нас и под ворохом
теплой  одежды. Чувствую, как леденеют ступни  ног, стынут  коленки и  холод
медленно, неумолимо подбирается к сердцу. Кровь отступает внутрь и уже слабо
пульсирует в конечностях.
     "Неужели конец?"
     Пораженный этой страшной мыслью,  я почти  физически ощущаю грань между
жизнью и смертью. Усилием воли гоню прочь безразличие.
     -- Улукиткан, ты слышишь? Уходить надо, иначе пропадем.
     -- Обязательно ходить надо, смерть ищет нас, только нога совсем опухла,
все равно что дерево стал.
     -- Ничего, помаленьку  доберемся  до тайги, разведем костер, согреемся,
-- подбадриваю я старика,  а  сам с ужасом  думаю, как далеко  от нас лес  и
огонь и как же я понесу старика...
     Пытаюсь приподняться и не могу -- над нами могильный сугроб.
     -- Кто там ходит, или мое ухо обманывает? -- шепчет тревожно старик.
     Прислушиваюсь. Жду. Скрипнул снег под чьими-то шагами.
     -- Однако, смерть наболтала, что мы умерли, -- хищник пришел проверять,
-- снова говорит старик.
     Кто  может бродить по седловине в такой страшный  буран?  Что ему здесь
нужно?..
     Снова скрип  снега, и невидимое нам существо начинает разгребать сугроб
над нашим изголовьем.
     --  У, проклятый, уходи, а  то встану  --  шкуру  выверну! --  грозится
Улукиткан.
     Тишина.
     Но вот снова  заработали лапы. Уже слышно прерывистое дыхание. "Неужели
медведь?" --  мелькнуло в голове,  и стало не по  себе от этой близости. А в
мешке как  в гробу: не повернуться, невозможно вытащить нож, да и  что с ним
сделаешь в этой тесноте!
     -- Э-э!  --  вдруг протянул облегченно  старик. -- Однако, это Бойка  с
Кучумом. Люди нас ищут!
     Я, с трудом приподнявшись, сбрасываю с мешка одежду, высовываю из снега
голову.  Дневной свет  слепит  глаза. Собаки бросаются  ко мне,  лижут лицо,
радуются, и вместе с ними по-детски радуюсь я.
     С  края седловины доносится выстрел. Пока одеваюсь,  из  мутной снежной
завесы  появляются проводник Лиханов и Василий Николаевич. На поводу  у  них
небольшая связка оленей.
     Мне  хочется обнять  собак, прижать  их к себе, дать почувствовать свою
любовь  к ним, но так  холодно, что  даже  на минуту нельзя  оставаться  без
движения.
     Я не расспрашиваю  товарищей, как они догадались о нашей беде, в голове
одна мысль: бежать от этого "худого места", и как можно скорее.
     Мы  освобождаем Улукиткана из  мешка, натягиваем на  его застывшее тело
фуфайку  и  дошку. Идти он не может: нога так распухла,  что не помещается в
меховом  чулке.  Мы  заматываем ее в  теплое,  связываем  две  широкие лыжи,
усаживаем на них Улукиткана и уходим в буран. Лиханов  задерживается, вьючит
оленей и догоняет нас на спуске в распадок.
     У кромки леса мы остановились, разожгли костер. Только тот, кто испытал
на  себе смертоносную силу северных  ветров, кто  боролся  с пургой, стужей,
может понять, каким для нас счастьем был сейчас огонь!  Улукиткан, распустив
вязки на дошке, полной грудью  глотал теплый воздух.  Он смотрел  на огонь и
радовался, словно ребенок, впервые увидевший нарядную игрушку
     Меж тем Василий Николаевич рассказывал:
     -- Утром рано в лагерь пришли связанные  олени. Ну, думаем, не иначе --
беда стряслась с нашими,  и решили с Лихановым  идти искать.  А погода,  как
назло, не унимается, света белого не видно. Вышли на хребет --  ни следа, ни
примет, все замело. Мы и кричали и стреляли... Если  бы  не собаки -- ни  за
что не нашли бы.
     Ко  мне  подошла  Бойка  и  смотрит  упрямо  в лицо, как  бы  старается
разгадать мои мысли. Я подтаскиваю ее к себе, обнимаю, и мне почему-то вдруг
становится  неловко  перед этим  существом  за то, что  мы  часто  не  ценим
по-настоящему  его  преданности и  само  слово "собака" произносим  иногда с
презрением.
     ...К вечеру  мы были в лагере на берегу Купури. Стужа выморозила наледь
на реке, и мы мо