рванулся и чуть не сбил меня с ног.
     -- Звери  пасутся  за  крайним  гребешком,  взгляните-ка, -- шепчет мой
спутник, освобождая мне место и прицыкнув на Кучума.
     Но разве  вытерпит  собака,  когда ее ноздри  наполнены запахом  зверя,
когда до слуха долетает  шорох камней под копытами! Кучум  даже не пошевелил
ухом в  сторону  Василия  Николаевича, словно  не слыша сердитого требования
стоять смирно, и продолжал нетерпеливо повизгивать.
     Через окуляры бинокля ясно вижу  на каменистой проталине трех небольших
баранов. Они копытят землю, доставая корм.  Снизу появляется  четвертый. Это
старый бородач,  почти  белый, с роскошными  увесистыми рогами.  Он  взмахом
головы отпугнул одного из молодых и стал тоже копытить, часто опуская голову
к лунке. Я залюбовался красавцем.
     -- Хватит. Надо что-то делать, времени не остается, -- говорит  Василий
Николаевич, тормоша меня за плечо. -- Ты пристраивайся с винтовкой пониже, а
я попробую забежать и пугну их сюда.
     Последние слова он бросает уже на бегу.  Кучум неудержимо  тянет его за
собой,  и  они  быстро  скрываются в  котловине.  Я осторожно  спускаюсь  до
скалистого гребешка, укладываюсь меж камней с винтовкой наготове.
     Солнце, задержавшись на склоне  зубчатого отрога, на минуту выхватывает
из синих теней снежные рубцы откосов, на которых должны появиться бараны. Из
ущелья тянет ледниковым холодом.
     Василия Николаевича не  слышно.  Тишина. Вдруг ухо улавливает  странные
звуки -- не  то  отдаленную музыку, не то шорохи тяжелых глыб. Оглядываюсь в
неясной тревоге. Подножия гор уже сжимает тьма. По ущелью к  вершинам ползет
туман. Кажется, что я один в целом мире встречаю эту холодную  и чужую ночь.
Не зря ли я послушался Василия? Не лучше ли было спускаться к табору?
     До слуха долетает смутный шум, напоминающий ворчание зверя. По привычке
прижимаю к  плечу винтовку. Проходит две-три минуты, кажущиеся бесконечными.
Туман бесшумно, воровски подкрадывается к вершинам.
     Вот  стукнули камни,  и  сердцу  вдруг стало  тесно  в  груди.  Холодок
пробегает по телу. Стук приближается.  Сомнений нет -- на меня бегут бараны.
Напрягаю зрение: боюсь прозевать, не прошли бы стороною  к  нижней  террасе.
Вижу:  из  дальней  лощины вырвались  белые комочки  и  замерли на скалистом
пригорке, метрах в пятистах  от  меня. Звери стоят неподвижно, откинув назад
головы.
     Но  вот опять слышится  стук камней. Бараны  бегут гуськом по  косогору
вкось от меня.  Их шесть. Старый круторог  заметно выделяется среди  молодых
одногодков.  Он  ведет  табун  осторожно,  часто  останавливается  и,  ломая
направление, бросается то вверх, то вниз: видимо, еще не может определить, с
какой  стороны  опасность.  За ним-то я и слежу -- за  каждым его поворотом,
прыжком.  Но   круторог  проявляет  изумительную  осторожность  и,  кажется,
намеренно обходит меня.
     Звери, перемахнув последнюю лощину,  выкатились  на  гребешок и по нему
рванулись  вниз. Как  ловко они скачут короткими прыжками с камня на камень,
ставя почти вместе ноги! С какой гордостью старый вожак несет голову, бросая
по сторонам беспокойные  взгляды! Теперь табун почти вне опасности.  До него
метров  триста...  В  бегущего  зверя на таком расстоянии  мне,  конечно, не
попасть. Какая досада!
     Вдруг  вперед   выскакивает  один  из   молодых   баранов,   неожиданно
сворачивает в мою сторону и увлекает за собой остальных. Вот они  уже близко
-- метров  полтораста. Я прицеливаюсь.  Старый круторог, будто  предчувствуя
роковую развязку, упорно увертывается  от мушки, показывая мне из-за  камней
то спину,  то  голову.  Бараны уже проходят  по освещенному склону,  вот-вот
нырнут в лощину. Как их остановить?
     Я  свистнул.  Табун  остановился,  а встревоженный круторог  вскочил на
камень, окинул беспокойным взглядом вершины гор.
     От  выстрела вздрогнули скалы, заметались в  теснине раскатистые звуки.
Баран вздыбился,  отбросил назад  тяжелую голову, словно прощаясь с небом, и
тяжело рухнул на россыпь. Внезапно опомнившись, он поднялся, хотел прыгнуть,
но снова упал и вместе с камнями покатился вниз. Табун круто повернул  назад
и, пугливо шарахаясь из стороны в  сторону,  понесся  на  запад,  к  высокой
скале. Там он и скрылся.
     На  горизонте  догорает  багровый   закат.  Вершины  кутаются  в  синий
завечерок. Я встаю, не сводя глаз  с лощины. Вижу, к тому месту, где скрылся
табун, поднимается  раненый круторог. Он бредет тяжело и медленно, с  трудом
удерживая на  ослабевших ногах полутораметровую тушу.  Но голова по-прежнему
гордо  несет  могучие  рога.  Теперь  он  даже  не  оглядывается,  тревожное
предчувствие гонит его дальше от рокового звука, отнявшего у него силы. Ему,
видимо, хочется  добраться до скалы. Кто знает, может быть,  там, в  тени ее
карнизов, он родился, и, открыв первый раз глаза, увидел эти угрюмые вершины
скученных  гор,  скользкие  стены провалов,  полосы  многолетних  снегов,  и
полюбил их на всю  жизнь. И вот сейчас он, может быть, торопится  взобраться
на скалу, чтобы в последний  раз взглянуть с высоты  на окружающий  мир,  на
родные утесы и на этом закончить свой беспокойный жизненный путь.
     Эти  мысли проносятся в  моей  голове в  то время, как круторог,  теряя
последние силы, взбирается на первый карниз, нависший над пропастью. Я вижу,
как он медленно поворачивает голову и  долгим, испытующим взглядом смотрит в
мою  сторону. Давно затих стук камней под ногами  убежавшего  стада.  На дне
глубокого ущелья затаился туман. Настороженно приподнялись утесы.  Круторог,
не отрывая от меня своего  взгляда,  вдруг  беспомощно обрывается,  скользит
серым комком  по  карнизу...  Я слышу рокот  сползающих в  пропасть камней и
удары тяжелых рогов о скалы.
     Еще  минута --  и  все  затихло.  Ничто  уже  не напоминало о  погибшем
крутороге.
     Из  ущелья  давит  тьма.  В кровавую  зарю  зубцами  впился почерневший
хребет.  На стоянку  возвращаться  в  такой  темноте  рискованно  --  кругом
затвердевшие  надувы,  провалы.   Окликаю  Василия  Николаевича,  но  он  не
отзывается. Стою еще несколько минут в раздумье: что  делать? Поблизости нет
ни деревца, ни защищенной площадки  для  ночлега.  Решаю пробраться к скале,
откуда  упал круторог. Осторожно крадусь по  россыпи.  На скалистые вершины,
спокойно отдыхающие в  вышине, легли тяжелые тучи. За резным краем скалы еще
розовеет полоска неба, но свет быстро меркнет. Неслышно падает ночь.
     Потемну добираюсь до  скалы.  Василия  Николаевича  и  здесь  нет;  он,
вероятно, где-то в стороне  и не  слышит меня. Разыскивать его бессмысленно.
Да  и мне  к нему  уже не  подняться. Мирюсь  с мыслью,  что придется одному
коротать  ночь  под  этой  негостеприимной  скалой. Мокрая  от  пота рубашка
холодит тело, мороз щиплет лицо, хватает за руки.
     Прежде всего нужно  приготовить  место  для  отдыха.  Нахожу  карниз  с
небольшой  площадкой  и  на  нем  пытаюсь  устроить  себе ложе. Что-то  надо
подстелить --  ведь на голом  камне и десяти  минут не просидишь.  Обшариваю
щели в скале,  выдираю вместе с корневищами скудные лишайники, но  их  очень
мало,  не набрать столько, чтобы хватило подложить под бок.  А предательский
холод уже  сковывает тело, начинает бить  озноб. Темнота ослепила глаза. Что
делать?..
     Вдруг высоко надо мною протяжно гремит россыпь и слышится голос Василия
Николаевича:
     -- Ого-го!..
     Я   обрадовался.   Зажигаю   клочок    бумаги,   чтобы   указать   свое
местонахождение,  прислушиваюсь  к   шуму   скатывающихся   камней.  Василий
Николаевич спускается осторожно, ощупью.
     --  Черт остроухий,  куда  тащишь?  Не  видишь --  обрыв! --  ругает он
кобеля.
     -- Спускайся правой лощиной! -- кричу я ему и снова зажигаю бумагу.
     Из темноты вначале  появляется Кучум, отпущенный Василием Николаевичем,
а затем и он сам с огромной охапкой сушника за спиною.
     -- Где это ты набрал?
     --  Да там, где бараны  паслись.  Из-за  этого  и задержался. Без  огня
ночевать неласково, да и мясцо охота поджарить...
     -- Насчет мясца -- баран велел тебе низко кланяться.
     -- Как так? Сам слышал -- пуля попала в зверя.
     -- Попала,  да не задержалась:  он  выбрался  сюда на выступ и свалился
вниз.
     Василий  Николаевич,  сбросив сушник,  подходит к краю  обрыва и  долго
смотрит вниз, хотя там, конечно, ничего не видно.
     -- Неужели не  найдем? Жаль... -- угрюмо  говорит  он.  Окинув  стоянку
усталым  взглядом,   добавляет:  --  Неловкое  место,  придется  эту   ночку
померзнуть, постучать зубами.
     -- Памятный будет Становой!
     Пламя костра отбросило от скалы мрак ночи.
     --  Нет  ли  у  тебя  чего-нибудь  съедобного,  червячка  заморить?  --
спрашиваю я Василия Николаевича.
     Тот  обшаривает   свои   карманы,   сопровождая   поиски  назидательным
ворчанием:
     -- Помните,  Улукиткан  говорил  нам:  "Не  ленитесь  таскать  с  собой
котомки: в нашем  деле их  тяжесть -- помога". Вот она, житейская-то истина!
Сколько  раз  мы  уже  бывали наказаны, и  все не  впрок!..  Пора,  кажется,
запомнить:  идешь от палатки хотя бы на десять метров -- бери  ломоть хлеба,
проверь, есть ли с собою спички...
     -- Что-то, Василий, ты долго ищешь? -- перебиваю я его монолог.
     -- Не помню,  куда засунул. Был кусочек медвежьего мяса. Давеча на горе
достал, посмотрел  --  он весь замусоренный, в  табаке.  Бросил Кучуму, тот,
окаянный,  обнюхал, но  есть не  стал.  Думаю: врешь,  проголодаешься -- сам
попросишь...  Куда же  я  его положил? Разве  за пазуху... Так и  есть, тут.
Будете? -- спросил он, подавая мне кусочек мяса.
     -- Дели пополам.
     Костер все же немножко скрашивает нашу стоянку. Стланиковые дрова горят
жарко, но их у нас всего часа на полтора, на ночь не хватит. Сушим портянки,
белье;  сухая одежда  --  самое  важное в такую холодную  ночь, под открытым
небом, да еще без костра.
     Последние вспышки  огня тщетно пытаются  отпугнуть  наседающую темноту.
Голод, как червь, точит нутро.
     Очень досадуем, что упустили барана.
     Как  томительно тянется эта ночь! Ни огонька, ни звездочки на небе.  Мы
сидим на узком карнизе, прижавшись спинами друг к другу,  и страшно мерзнем.
Я чувствую,  как трясется Василий Николаевич, и сам  еле  сдерживаю дрожь. А
вокруг нас и над нами непроглядная тьма...
     --  Что-то долго  нет  зарницы,  --  устало говорит,  наконец,  Василий
Николаевич.
     Я зажигаю спичку, смотрю на часы:
     -- Начало второго, до утра еще далеко...
     -- Поди,  Сашка заждался нынче.  Суп  переварился, и лепешки остыли, --
начинает разговор Василий Николаевич. -- День-то у нас  вроде как с прорехой
получился. Надюшка всегда мне говорит: "Чего ты по тайге шатаешься, мокнешь,
мерзнешь? Образумься, отогрей себе место  дома и живи  по-людскому". Вроде и
правда. Другой сейчас, поди, спит на  подушке, в тепле, под  него не дует. А
тут, как налим на остроге, трясешься, и некуда тебе податься...
     Он  помолчал,  поерзал по  холодной  плите и  снова  продолжал дрожащим
голосом:
     -- Нет, пусть кто другой спит на подушке, это его дело, а мы как-нибудь
до утра продюжим. Там, глядишь, солнышко вылезет, отогреемся --  и опять нам
будет хорошо. Только вот есть охота  -- верите,  до злости! Попади сейчас на
зубы сам черт -- только хрустнул бы!
     -- Холодно... -- вырвалось у меня, а зубы неудержимо стучат.
     Василий  Николаевич  поднимается,  разгибает  застывшие  конечности  и,
подбоченившись, топает ногами и поет:

     Я на горку шла,
     Тяжело несла,
     Уморилась, уморилась,
     Умо-ри-ла-ся!

     Но его ноги не поспевают за напевом и явно не в такт ковыляют по снегу.
Руки крест-накрест хлещут по бокам, а тело содрогается, как от укусов.
     Холод  выживает  и  меня  из-под  скалы.  Я  присоединяюсь   к  Василию
Николаевичу, и  мы,  как помешанные,  топчемся на  одном  месте,  без  конца
повторяя  один  и тот  же  куплет.  Посмотрел  бы  кто-нибудь  со стороны --
непременно  принял бы нас за  горных духов,  по  преданиям,  появляющихся  в
скалах в темные ночи.
     Природа  продолжает отдыхать в тяжелом забытьи. Не откликаются  на нашу
песню утесы, звуки  глохнут  рядом. Чтобы  согреться,  мы начинаем разбирать
россыпь,  бесцельно  перетаскиваем  камни  и,   немного  отогревшись,  снова
усаживаемся на карниз  с желанием хотя  бы на часок  уснуть.  Но холод чутко
сторожит наш сон.
     Кажется, никогда мы еще с  таким нетерпением не ждали утра, как в  этот
раз. Оно подкрадывается медленно, в  глубоком  молчании гор. Робкий  рассвет
сдирает с угрюмых вершин густой мрак. Выплывают грозные контуры скал. Высоко
над нами зашумел ветер -- предвестник бурана.
     Что же делать? Возвращаться на стоянку  или все же  попытаться добрести
до  намеченного  гольца?  Голод  упрямо  напоминал  о  себе,  уставшее  тело
требовало тепла  и отдыха, но  мы решили  идти к гольцу -- ведь погода может
надолго испортиться и задержать нас.
     Василий Николаевич идет за рюкзаками, а я спускаюсь ниже по скале, хочу
узнать, что сталось с круторогом. Кучум бежит следом за мною.
     На  уступе,  откуда  упал  круторог,  я  нашел  только  кровавый  мазок
величиною  с  ладонь. Ниже, на последнем снежном прилавке,  заметна глубокая
вмятина  от удара тяжелого тела, но барана не видно. Он скатился в пропасть,
и в этом последнем затяжном прыжке, вероятно, и оборвалась его жизнь.
     Серое  и очень  холодное  утро широко  раздвинуло  горы. Ветер забивает
туманом лощины. Слышится отдаленный гул скал. Я взбираюсь на верх террасы  и
с тревогой поглядываю на тучи, сплошным фронтом двигающиеся к востоку.
     Место,  где  паслись  бараны, представляет собой большой корытообразный
склон,  с  солнечной  стороны   отрога  пересеченный  оврагами  и   длинными
гребешками  развалившихся  скал.  Сверху склона идет  звериная тропа, хорошо
заметная даже на  россыпях. На  глаза  попадаются  пучки сухой  высокогорной
травы да пятна различных лишайников.
     Задерживаюсь  у  лунок,  выбитых копытами животных на припеке.  Здесь я
нахожу  остатки недоеденных  корешков  каких-то  многолетних растений. Их  и
добывают  бараны  в  мелкой дресве отогретых  склонов.  Они  оставили  следы
кормежки и  на ягеле, местами сплошь покрывающем россыпи.  Да и  сухая трава
кое-где ощипана -- это тоже их работа.
     Продолжаю  продвигаться к  западному  краю ската. Натыкаюсь на  баранью
тропу.  Она глубокой бороздкой пересекает  снежное  поле  и приводит меня  к
скалам,  беспорядочно разбросанным  за  изломом. На  карнизах видны  лежбища
баранов, клочья  шерсти,  старый и свежий помет. Животные здесь  находились,
видимо, долго  --  может быть, всю зиму,  добывая корм по склонам  солнечных
террас.
     Кое-где на каменистых пригорках  разбросаны мелкие кусты стлаников.  Их
корни, очень толстые и  длинные,  расползлись  далеко  по щелям  к  соседним
уступам; это дает возможность такому неприхотливому  растению,  как стланик,
получать необходимое количество влаги для существования на скупой каменистой
почве.
     Разжигаю  маленький  костер под навесом большого камня.  И  лишь только
тепло костра коснулось тела, как неодолимый сон навалился на меня.
     Василий  Николаевич  пришел  с  Александром.  Тот,  обеспокоенный нашим
отсутствием, решил, что с нами стряслась беда, и рано утром вышел на поиски.
У места, где мы оставляли рюкзаки, они и встретились.
     -- Думал, конец вам, добегались, а оно, видно, еще  протянете, -- шутит
Александр, усаживаясь около костра.
     -- Интересно, что бы ты стал делать? -- спрашиваю его.
     --  Я  уже думал об  этом  по пути  сюда:  распишу,  мол, на скале  всю
историю. Дескать, погибли так-то и так. Потом вспомнил: писать нечем -- даже
химического карандаша нет, и решил --  пускай еще поживут, раз такой случай.
--  Александр  громко  смеется,  и  скалы,  может  быть  впервые  услышавшие
человеческий смех, откликаются веселым эхом.
     Пока  Александр  готовит чай  и  подогревает  лепешки,  мы  с  Василием
Николаевичем отдыхаем.
     Теперь,   поскольку   третий  спутник  здесь,  с   нами,   можно  иначе
распределить день. Василий Николаевич хочет идти искать убитого барана.
     -- Мало что сверху не видно. Скатиться баран мог и в доступное место...
Нельзя бросать убитого зверя, -- говорит он с явным упреком  в мой адрес. --
Спущусь на табор, стану на лыжи и  ущельем проберусь под ту  скалу. Может, и
найду...
     Мы  все  трое  выходим  на  верх  гребня  и  там  разделяемся:  Василий
Николаевич с Кучумом возвращаются на  табор, а мы с Александром идем дальше,
к хорошо теперь заметному гольцу.
     Ветреная погода  не предвещает  ничего  хорошего. Хмурятся  отяжелевшие
тучи, готовые упасть на нас. В  тумане прячутся  подножия скалистых гор.  Мы
идем, как  в продушине, оставляя на снегу хорошо заметный след; на  россыпях
ставим  торчмя  приметные камни, чтобы не сбиться на обратном пути, если нас
застигнет туман или пурга.
     Гребень сплошь завален разрушенными скалами. В поисках подхода меж ними
извивается наш след. Приходится по нескольку раз взбираться на промежуточные
высоты, опускаться на дно седловины.
     Подходим   к  намеченному  гольцу   с  северной  стороны.   Теперь   он
представляется  нам  в  виде провисшего  стога, с  двумя вершинами по краям.
Ветер то и дело меняет направление. Туман уже перехватил последнюю седловину
на нашем пути  и может скоро окутать голец.  Неужели придется вернуться ни с
чем, а  потом повторить  этот маршрут?  Ведь  чтобы решить задачу, нам нужно
побыть на вершине гольца всего лишь с  час, -- разумеется,  при условии, что
мы  увидим с высоты далекий горизонт и сможем наметить  более удобный подъем
для выноски на голец груза.
     На седловине сбрасываем  рюкзаки,  поднимаемся налегке. Александр  идет
ходко. Подъем не очень крутой,  и в три часа дня нам удается  взобраться  на
верх гольца. Он действительно представляет собой одну из значительных вершин
Станового в этом районе.
     Туман,  незаметно подкрадываясь, окутывает  горы. Уже  исчезли цирки  и
глубокие ущелья,  на  поверхности  торчат только  горбатые  вершины,  словно
острова неведомого архипелага. Дорога каждая минута.
     Я  достаю  журнал, буссоль, усаживаюсь на  камень.  По бумаге торопливо
скользит  карандаш,  зарисовывая  горизонт.  Намечаю  на  соседних  гребнях,
расположенных  примерно  в двадцати  пяти  километрах от  нас,  вершины  для
будущих геодезических пунктов, измеряю азимуты на них.
     Не оправдалась моя надежда увидеть  с гольца хребет развернутым планом,
со всей сложной сетью его отрогов, лощин, поподробнее разобраться в рельефе.
Я  не  отчаиваюсь: мы непременно посетим  эти  горы  еще раз,  летом;  тогда
природа доверчивей  откроется  перед нами,  и можно  будет  составить  более
полное представление  о  Становом. Но  и  сейчас,  при  беглом знакомстве  с
хребтом, уже ясно,  что  лежащее от нас  на  запад пространство -- это очень
сложные  нагромождения  гор и, несомненно,  самая приподнятая  часть хребта.
Здесь еще много уголков, куда не ступала нога человека.
     Гольцы,  как бы отдаляясь друг  от друга, медленно погружаются в туман.
Сквозь  него слева  слабо видна  знакомая вершина  Джугджурского хребта,  на
которой  мы  были.  Она  заметно  возвышается  меж   двух  сопок,  округлая,
увенчанная причудливыми зубцами руин. Эта вершина служит нам сейчас надежным
ориентиром среди беспорядочно разбросанных гор. Внимание  привлекают  горные
нагромождения в  юго-восточном  направлении, куда,  как мне  кажется, должен
выйти Лебедев после окончания работы на Саге и где мы должны встретиться.
     На этом приходится сегодня закончить свою работу. Я испытываю некоторое
удовлетворение  -- наши  усилия  не  были  напрасными:  нам  удалось собрать
сведения,  необходимые  для проведения геодезических  работ в  районе  стыка
Станового, Джугджура, Джугдыра, определить их границу