-- Я бы сделал лабаз вон  там, в  чаще, --  и  показываю ему на  густой
ельник.
     -- Ага. Может, и там... Мало-мало кушаем, потом искать будем.
     -- Что искать?
     -- Лабаз.
     -- Какой? -- удивляюсь я.
     -- Ты хорошо смотрел, а голова  работай плохо. Помнишь, Осикта говорил,
один люди, имя  его  Карарбах,  давно-давно  ходил через Становой,  назад не
вернулся. Это он тут табором стоял.
     -- Да ты что,  Улукиткан!  Ведь это было лет тридцать  назад,  а  то  и
больше, как можно угадать, что тут была стоянка Карарбаха?
     Он смеется.
     --  Говорю тебе, где бы  человек ни  ходил,  след от  него не отстанет.
Разве  не  видишь?  Рог, что лежал под елью,  он  от  седла. А  на  нем  что
вырезано? Два креста. Это родовая метка Карарбаха, я знаю. Хороший люди был,
шибко жалко.
     -- Он что, умер? -- удивился я.
     -- Однако, пропал. Тут ему беда случился большой, вот и не вернулся...
     И  старик стал рассказывать,  последовательно  восстанавливать  картину
происшедших здесь так  много лет назад событий.  Никогда еще он  так меня не
поражал своей  способностью  логически  анализировать  неприметные  для  нас
факты.
     -- Если глаза твои  не знают, что видят, пусть уши помогут им.  Слушай,
старик будет толмачить. Я искал тут огнище, а  его нет,  значит, у Карарбаха
не  было  чума. Однако, без огня люди жить не  могут. Как думаешь, зачем  он
сюда два камня прянес, рядом положил?.. Не знаешь? Тут стояла его палатка, а
на камнях  железная печь.  Посмотри,  с  какой стороны около  камня железная
печь.  Посмотри, с какой стороны  около камня есть  уголь. В  той стороне  у
печки дверцы были и выход из палатки. Теперь ты понимаешь? Иди, найди уголь.
     Действительно, возле одного камня я под мхом нашел несколько угольков и
легко представил, как стояла печь и палатка.
     -- Теперь слушай и думай: почему Карарбах оставил тут на колышке седла?
Оленей потерял! Такие седла из рога и  кости эвенк зря  не  бросит. Вот я  и
думаю: если он всех оленей потерял, то вещи  бросил тут  в  ельнике; не всех
потерял -- ушел через перевал дальше. Но Карарбаха потом у нас ничей глаз не
видел, значит, пропал он  за перевалом.  Ай жалко! Хороший люди был. Ты вари
чай, а я смотреть буду, нет ли близко лабаза...
     И старик ушел в ельник.
     Уже  полдень. Млеет тайга, облитая золотой благодатью  солнца. Резвясь,
шалят сквозные ветерки. В небесной лазури ни единого облачка.  В  природе --
сонливый покой. Кажется, надолго установилась погода.
     Где же взять воды для чая? Ручей  шумит далеко  и глубоко в Щели. Разве
посмотреть, нет  ли на  мари льда?  Беру топор, сдираю толстый мох. Под  ним
оказывается вечная  мерзлота.  Это  уже выход  из положения! Срубаю  верхний
слой, добираюсь до коренного льда, набираю его  полный котелок, а сам думаю:
вот это будет чай! Ведь льду, вероятно, много тысяч лет!
     В те  далекие времена,  вероятно, здесь, где сейчас  марь,  было озеро.
Может  быть,  перед  тем, как ему  замерзнуть  навечно,  из  него  пили воду
мамонты, гигантские олени или какие-нибудь другие доисторические животные...
     Улукиткан  вернулся  с  находками: принес  изъеденные  ржавчиной  кусок
железа от печки и котел, роговые кольца от узд и всякую мелочь.
     -- Видишь?  -- говорит  он. -- Улукиткан не зря думал. Карарбах потерял
всех оленей, вернулся назад на Зею. Без оленей зачем  ему идти за перевал? А
потки  положил  на  маленький лабаз,  видно, хотел скоро прийти  за ними, но
смерть  поймала  его  раньше.  Лабаз  давно упал,  все  сгнило,  только  это
осталось. -- И старик бросил все на землю.
     Решаем  подняться  на вторую террасу,  чтобы  окончательно  убедиться в
наличии прохода. Пересекаем  ельник, выходим к шумливому ручью.  Он падает с
террасы,  дробится  о подстерегающие его внизу  камни и прозрачными  струями
сочится между валунов. Столбы пыли окутывают  водопад, береговую  зелень,  и
кажется,  будто  здесь,  в  каменной  щели,  купаются   призраки,  взмахивая
прозрачными крыльями.
     Мы еще не подошли к  водопаду, как  ветерок набросил  какой-то знакомый
запах  цветов,  да   такой  сильный   и  приятный,  что   мы  с  Улукитканом
остановились. Здесь, в суровом крае, цветы почти без аромата, это не юг, где
растительность соревнуется не  только в формах, но и в запахах. И вот  такая
радость  --  где-то близко  живет  пахучее растение! Где  оно? Какое? Мы без
сговора идем навстречу запаху.
     Да ведь это душистый рододендрон! -- вдруг осенила меня мысль.  С этими
цветами я встречался на белогорьях Восточного Саяна. Даже там,  среди пышных
альпийских лугов, среди благоухающей зелени, он  -- самый душистый цветок, и
запах его человек улавливает на большом расстоянии.
     Запах привел нас к водопаду. На высоком каменистом борту, среди мелкого
стланика  мы  увидели  заросли   душистого   рододендрона.  Это  низкорослое
многолетнее  растение,  характерное  для  гольцовой  зоны   гор,  растет  по
россыпям. Мелкие  бледно-розовые и белые цветы издают резкий запах. В  нем и
ванильная  пряность,  и гвоздичная свежесть, и  еще  что-то  присущее только
этому виду рододендрона. Я набиваю им рюкзак.
     Как  обрадуется  Василий  Николаевич, увидев этот  цветок! На Восточном
Саяне, где он родился  и где в погоне за соболем  и в охоте на марала прошли
его молодые годы,  душистый рододендрон  называется "белогорским чаем".  Его
заваривают  кипятком и пьют как  чай. Бледно-розовые цветочки напомнят моему
другу родные горы...
     Ниже водопада переходим ручей и начинаем подниматься за террасу. Подъем
крутой, по  густому ельнику.  Пол мягкий, почти  нет  камней.  Это  радует и
обнадеживает  нас. За  крутизной снова  равнина с ворчливым ручейком,  видна
третья  терраса, вероятно последняя. По ней лепится мелкий лес, спускаются к
подножию "свежие" полосы  россыпей.  Теперь хорошо  обозначилась  седловина,
образовавшаяся между сильно разрушенными скалами. Тут глазу простор.
     Нет сомнения, мы находимся на том самом пути, по которому шел в детстве
Улукиткан.  Но  старик  все  еще  присматривается,  прощупывает  напряженным
взглядом рельеф, что-то ищет.
     Мы  поднимаемся  на  одну из возвышенностей (морену)  на краю  террасы,
смотрим на свой след, на юг,  и перед нами распахивается даль, вправленная с
боков в строгую  рамку  ближних  скал.  Темные хребты  с облезлыми вершинами
пересекают  широкое пространство,  поднимаются крепостными валами,  грозными
утесами,  чтобы  преградить  путь  Зее,  священной  дочери  эвенков.  Но  не
укараулили ее, недосмотрели: убаюкали их ветры весенние да туманы долгие. По
эвенкийским преданиям, проточила Зея  гранит, раздвинула горы и вырвалась на
простор. И мы видим с террасы,  как убегает вдаль,  меж темных  хребтов,  ее
текучий голубой хрусталь.
     Улукиткан  садится на камень  и долго смотрит вдаль, протирая дрожащими
руками  глаза.  Жесткие  брови хмурятся,  а в глазах блестит что-то хорошее,
теплое,  словно  он сделал  какое-то важное открытие.  Хочет  старик  что-то
сказать и не может, кажется, вспыхнувшие мысли затуманили ему голову. Но вот
он  выпрямляется  и,  ткнув  кривым  пальцем  в  пространство,  взволнованно
произносит:
     -- Все  это я  видел давно-давно, когда с матерью переходил Становой. С
тех пор прошло много времени, я стал совсем другой; эти скалы, вот тот голец
и все-все как  было раньше, так и осталось. Значит,  сон  не обманул,  нашли
перевал. Теперь ходить  дальше нам  не надо,  поверь  старику,  проход через
хребет тут!
     -- Ты уверен, что сон помог нам?
     -- Что ты за люди, --  возмутился старик. -- Три каменные цветка, что я
во сне положил в котомку, расклевали птицы. Правда? Это -- три дня, что мы с
тобою  напрасно ходили по горам. Четвертый цветок я унес с собою -- это наше
счастье. Скажи, разве не на четвертый день мы нашли проход? Как можно сну не
верить!  Без веры даже сильный  человек все  равно, что  упавший лист:  куда
хочет, туда и несет его ветер.
     Солнце косыми  лучами  греет костлявую  грудь  старика, ветер,  теплый,
южный,  ласково шевелит седеющие  пряди  волос  на его голове. А вокруг  так
хорошо, так просторно, как никогда не было в этих горах.
     Отдохнув с полчаса на верху второй террасы,  мы отправляемся в обратный
путь.  Улукиткан  идет  впереди.  Теперь  в  его  движениях уверенность,  он
спокоен. Старик намечает  между камней будущую тропу для  каравана. Я  делаю
топором  затесы  на  деревьях.  На этот раз  мы  окончательно убедились, что
подъем  на  верх первой террасы  вполне  возможен  с  оленями,  но  придется
приложить много усилий, чтобы прорубить проход сквозь чащу леса, покрывающую
эту террасу.
     Так  был  открыт  забытый  эвенками проход через  Становой, сослуживший
добрую службу в течение  многих последующих лет  нам  и другим  экспедициям,
работавшим в этом районе.
     В  лагерь  вернулись до  захода солнца.  Василий Николаевич с Лихановым
ушли  на охоту на  тот  самый голец, куда ходили  мы с  Улукитканом в первый
день, но еще не вернулись. Вспыхнул костер, закипел чайник; мы еще не успели
взяться за кружки,  как вскочил  Кучум  и насторожился.  Из  чащи  появилась
Бойка. Она с разбегу бросилась ко  мне, лизнула  Улукиткана, затем подошла к
сыну. Тот обнюхал ее  всю: губы,  шею,  бока,  грудь, и я подумал: вероятно,
Кучум  пытается угадать, где  была  мать, какие события  ее  сопровождали  и
довольна ли она своей прогулкой.
     -- Геннадий, -- говорит Улукиткан, -- надо много дров готовить, сегодня
долгий ночь будет.
     -- Почему долгий, разве ты не устал?
     --  Устал,  да  ничего. Василий зверя убил, зубам  работы хватит на всю
ночь. Мясо есть, так сон в обиде не бывает.
     -- Откуда ты узнал? -- удивляюсь я.
     -- А разве ты не видишь, как долго Кучум обнюхивает Бойку, она принесла
запах убитого зверя, иначе он  даже не подошел бы к ней. Василий обязательно
убил, -- уверенно заявляет старик.
     А в это время слышится треск сучьев, шаги, раздвигается чаща. На поляну
выходят  Лиханов и Василий  Николаевич,  на сгорбленных спинах они  несут по
полтуши барана.
     Мы помогаем  охотникам  снять  добычу.  Лагерь  оживляется.  Вспыхивает
обновленный  костер,  гремит посуда.  От  радости  не  знаем, куда  посадить
Лиханова и Василия Николаевича. Они принесли в лагерь запах свежей баранины,
растревожили  наши аппетиты.  Да  разве  только наши? Посмотрите,  как Кучум
нацелил глаза на куски, облизывается, сгоняя с губ набегающую слюну.
     Над огнем повис тяжелый котел. Пополз по тайге запах парного мяса. Люди
повеселели и оттого, что наконец-то найден перевал, и  оттого,  что к  ужину
будет, наконец, подана ароматная баранина именно в этот торжественный  день!
Тут уж было за что выпить по стопке коньяку.
     Я не ошибусь, если  скажу,  что среди парнокопытных  зверей, заселяющих
обширную Сибирь, мясо снежного барана  по вкусу не имеет себе равного. В нем
к знакомому запаху обыкновенной баранины примешивается тонкий, свежий аромат
альпийских лугов.
     Мы  долго сидим за ужином. Над лагерем трепетно и ярко мерцают  звезды.
Дремлют утесы-великаны. Молчит,  задумавшись, старушка  тайга.  Живет только
костер да людской говор... Вот когда я за много дней нашего путешествия усну
спокойно, с полным сознанием того, что наши усилия увенчались успехом.
     --  Ты что-то, Улукиткан, грустный? Нездоров,  что ли?.. -- спрашиваю я
старика, когда мы остаемся вдвоем у затухающего костра.
     Он  смотрит  на  меня  спокойно,  но глаза  печальные. Молчит; хмурятся
густые  брови. Мысли где-то далеко.  Но  вот  морщины  на  его  лице как  бы
оживают.
     --  Улукиткан  обещал  тебе  показать  перевал? Показал.  Теперь сердце
старика  не  болит,  можно оставить твой табор.  Стар  я идти  дальше. Зачем
уносить свою могилу так далеко от мест, где вся жизнь...
     -- Неужели ты, Улукиткан, решил  нас покинуть? Ты  же хотел на перевале
поохотиться за бараном... -- перебиваю я его.
     -- Человек хочет много, да  руки короткие. У оленя одна думка -- ягель;
у меня одно горе -- старость. Куда мне с ней идти? Кому надо мое горе!
     -- Ты плохо себя чувствуешь? Скажи, что болит, я дам лекарство, а утром
вызову по радио врача.
     -- Нет, не надо. Сколько латок  ни клади на старые штаны, они новыми не
будут.
     -- Почему же ты так вдруг засобирался?..
     --  Далеко уйдем  -- не выдержу, опять беды со мною наберешься. Отпусти
старика, -- и он строгим, просящим взглядом посмотрел на меня.
     Рядом  гасли  последние  вспышки костра.  От  реки  полз  туман  седыми
лохмами. Наступило самое глухое время ночи: без звуков, без шороха, и только
где-то за темными  грядами лиственниц  невнятным шепотком  играли бубенцы да
изредка властно ухал филин.
     Мы  оба  молчим. Меня этот разговор застал врасплох. Я  не ожидал,  что
старик  преподнесет мне  такой неприятный сюрприз. Ведь и ему  не так  легко
проститься  с  нами. И мне  невольно вспомнился наш длинный тяжелый  путь по
скупой, забытой людьми земле: купуринские наледи, пурга на перевале, сон под
снегом. Мысль о том, что нас покидает человек, которому мы все обязаны своим
успехом, а я и жизнью, -- больно сжала сердце.
     Но имею  ли я право уговаривать старика? За восемьдесят лет своей жизни
он научился управлять собою. Пусть решает сам, как ему лучше поступить.
     Все  это нагрянуло  неожиданно, и  я  не могу прийти в себя. А  старик,
понурив голову, сидит  задумчивый, но живая игра морщин да содрогание ресниц
и  губ выдают  внутреннюю борьбу,  видно, и  у  него  тугой  косой  сплелись
мысли...
     -- Ты о чем сейчас думаешь, Улукиткан? -- не выдерживаю я.
     Он поднимает на меня печальные глаза:
     -- Надо  бы самому проводить вас за хребет, да не вернуться мне одному.
Вот  и думаю,  как пойдете дальше, -- места дикие, горы, чаща. Не везде реки
бродить можно. Сердце мое долго болеть будет.
     --  Нам нелегко будет  без тебя,  Улукиткан.  Старик проводит  рукой по
морщинистому лбу, словно хочет отстранить какие-то мысли:
     -- Ты  напрасно думаешь, если дятел не  стукнет,  то день  не начнется.
Как-нибудь пройдете, а старика  не тащи дальше... Когда нет пороха, ружье --
только тяжесть.
     -- Хорошо,  Улукиткан, ты  поступишь так,  как  подсказывает тебе  твое
сердце.  Ты  слишком много сделал для  нас, чтобы мы не  согласились с твоим
решением.  Я   верю  в  твое  желание  сопровождать  нас  и  дальше,  но  ты
действительно  уже не в  том  возрасте, чтобы слепо подчиняться желанию.  Уж
если ты решаешься вернуться, скажи, что тебе нужно для обратного пути?
     -- Пусть Майка  пойдет со мною,  она принесла мне много счастья, больше
старику ничего не надо.
     -- Майка пойдет с тобою, и ты возьмешь все необходимое, чтобы в пути не
думать  об одежде и пище,  а об остальном мы побеспокоимся сами. Не думал я,
Улукиткан,  что  сегодняшний  счастливый   день   закончится  для   нас  так
печально... Тяжело расставаться с тобой...
     -- Когда я был слепой, то узнал  своих  друзей; мне тоже больно бросить
их,  да что  поделаешь. Старый люди все равно что птица без  крыльев.  Ты не
обижайся... -- и Улукиткан, растревожив головешкой  затухающий костер, долго
смотрел, как тлели в синеватых вспышках угли.
     Теперь  я окончательно  поверил,  что старик всерьез решил покинуть наш
табор. Жалко  было расставаться  и  с  Майкой. Уходит  от нас самое пожилое,
мудрое, чей опыт  оберегал  нас от  многих неприятностей, и  самое  молодое,
радовавшее нас жизненной свежестью, приносившее нам немало приятных минут!
     Пора спать.
     ...Когда я проснулся,  все были на ногах.  Из  тайги к дымокурам пришли
олени.  На огне  доваривался  завтрак.  Первая мысль была  об  Улукиткане. Я
оделся и вышел  из палатки со слабой надеждой, что он  за ночь  изменил свое
решение. Но старик уже собрался  в обратный  путь. Одет он был точно так же,
как  при  первой нашей  встрече на  зейской  косе:  на нем  была все  та  же
старенькая дошка, вся в  заплатках, без шерсти, со следами  костров, дождей,
длительных походов, и лосевые  штаны, перехваченные ремешками ниже колен. На
ногах новые олочи, будто нарочно припасенные для этого случая. Спецодежда, в
которой  он ходил  последнее время,  была  упакована с  продуктами  и всякой
дорожной мелочью в потках. Все это без слов говорило о непоколебимом решении
старика.
     Кто  поведет  теперь  наш  караван  к  перевалу,  кто  найдет  проходы,
переправы,  кто  предскажет  погоду,   кто  теплыми  словами  отогреет  наши
загрубевшие сердца  в тяжелые  минуты! Конечно,  поведет Лиханов.  Но старик
слишком избаловал  нас своей  заботой,  чтобы  мы  могли скоро забыть о  его
отсутствии.
     За завтраком решаем вопросы нашего дальнейшего путешествия к Алданскому
нагорью. Выслушиваем  длинное напутствие  Улукиткана. Не надеется старик  на
наш  опыт,  тревожится  за  нашу  судьбу, обо всем хочет предупредить, и  от
неуверенности за  благополучный исход  нашего предприятия  у него болезненно
морщится лицо.
     Но день торопит нас.  Уже  свернуты  палатки, налажены  вьюки.  Все  мы
готовы  покинуть  лагерь,  чтобы  продолжить  свое  путешествие.  Помощником
Лиханову будет Василий Николаевич. Чтобы не  задерживать  караван на подъеме
через заросли, я пойду с Геннадием вперед. Мы прорубим лазейку через стланик
до верха  первой  террасы, а  часа через три  нашим следом  Лиханов  поведет
завьюченных оленей.
     И вот наступила минута прощанья с  Улукитканом. Я  чувствую, как что-то
тяжелое  клубком  подкатывается  к горлу,  в мыслях чехарда, язык не находит
нужных  слов. А старик стоит  у костра, сложив на животе сцепленные пальцами
руки,  все  такой  же  маленький,  щупленький и,  как  всегда,  покорный. Он
пытается улыбнуться, но глаза  вдруг  начинают  мигать  часто-часто  и  губы
дрожат.  Он подходит  ко мне,  обеими  руками берет мою руку,  хочет  что-то
сказать... И не может...
     -- Мы  всегда  будем вспоминать тебя,  Улукиткан, как лучшего друга, --
говорю я.  -- Ты много сделал нам,  многому научил, ты заставил нас полюбить
свой замечательный народ и этот дикий край. Спасибо тебе за все! На перевале
мы  выложим большой тур в честь нашей  признательности тебе. В нем я оставлю
записку: "Перевал этот открыт Улукитканом". Пусть те, кто будет пользоваться
им, благодарят тебя. Скажи, что ты хочешь, и я выполню твое желание!
     Улукиткан держит мою руку, пристально  смотрит  мне в глаза,  и я вижу,
как по его лицу расплывается теплота.
     --  Сердце лучше  слышит, чем  ухо, лучше видит, чем глаз,  ему  больно
покидать ваш табор. Теперь наши дороги разные:  твоя тропа  уйдет далеко  за
хребет,  а  моя совсем  в  другую  сторону.  Ты  спрашиваешь, что  бы  хотел
Улукиткан? Пусть еще раз когда-нибудь мое сердце  услышит твой голос. --  Он
помолчал,  сдвинул жесткие брови и продолжал: -- Помни, если  на  твоем пути
будут  удачи,  даже много -- не гордись.  Но если постигнет горе,  не  теряй
головы, без  него  счастья не  бывает. Не  забудь, что толмачил тебе  старый
Улукиткан...
     ...Я ухожу  с Геннадием.  В тайге  тихо, лишь под ногами  шуршит густой
брусничник. На повороте оглядываюсь. У костра одиноко стоит Улукиткан, машет
нам на прощанье шапкой. Он покинет лагерь последним, после того, как караван
тронется к перевалу.
     Наша задача --  наметить более  плавный  подъем на перевал и  прорубить
проход сквозь стланиковые  крепи,  по которому можно будет  пройти груженому
каравану  и  по которому  позднее  полевые подразделения  экспедиции  смогут
внести наверх тяжелые геодезические инструменты.
     Потянулась  тропа от  табора по восточному истоку до исполинской скалы,
полезла наверх по уступам в гущу зелени. От стука топоров пробудилась тайга.
Заплясало по утесам голосистое эхо, пополз по ущелью чужой, незнакомый звук.
     И, словно угадав в них шаги человека, в недобром предчувствии застонали
скалы.
     Ощетинился  стланик,  встал  непр