-  продолжал он начатый
разговор.
     -- Знаю, да не все.
     -- Тогда  слушай. Который медведь сала  к зиме не припасет, больной или
старый, он  не  ляжет в берлогу. Зимой туда-сюда  шатается, пока не околеет.
Его и называют  "шатун". Понимаешь? Такой  зверь шибко сердитый, оборони Бог
встретиться. Людей  совсем  не боится, олень ловит, собак ест, в чум  лезет,
дурной делается... Жили мы  тут во время первых холодов (*Первый  холод -- в
ноябре), пушнину добывали. Как-то пришел я на табор  рано, собаки убежали за
сохатым. Старушка  стала  в чуме  белок свежевать,  а  я  раздул  огонь  под
лиственницей -- чаю захотелось. Дождался, когда вода закипела, снял котелок,
к чуму  идти повернулся,  да вижу  -- большой медведь на  пути стоит, откуда
взялся  -- не знаю. Хотел я  за  дерево спрятаться, да не  успел, догнал  он
меня. Я и  плеснул ему в  морду  кипятком.  Зверь  заревел, придавил  меня к
земле,  хрустнула кость, и больше ничего не помню...  Проснулся, чума близко
не  видно,  место  вроде  незнакомое,  тело  болит,  парка в крови. Вижу  --
поволока по  снегу, значит,  медведь  меня  сюда притащил,  хотел  спрятать.
Пришла жена, говорит:  "Убила  амикана, он от кипятка  ослеп, ходил по лесу,
как пьяный, на  дерево,  на пни натыкался...  Худой  зверь,  говорит,  шибко
худой, мяса кушать не могу. Собаки тоже не ели... Настоящий шатун был..."
     Над  марью  просвистел  ястреб,  отбросив в  полете  угловато  согнутые
крылья. Возле леса он  вдруг взвился высоко свечой, и в его когтях  я увидел
серенький  комочек -- только что пойманную птицу.  Холодный ветер всколыхнул
стальную гладь болота. Пестрыми хлопьями копились в небе облака, и по долине
лениво ползли их причудливые тени.
     -- Суп  готов, --  определил  Улукиткан  по запаху, --  кушать надо  да
ходить будем. Ладно ли ты поведешь след?
     -- Расскажи, как идти.
     -- Тут  тесок мой  был: сохатого  под  перевалом  тогда убил, метку  на
деревьях  делал,  старушка по ним мясо  вывозила.  Только редкие  они,  да и
затянуло их теперь корой. Тебе не увидеть.
     -- Пойдем без затесов...
     --  Хорошо.  Поставь  меня на  полдень и направь  мою  руку на  вершину
ключа... Правее видишь голую сопку?
     -- Вижу.
     -- Перевал под нею справа. Идти нужно ключом до первой разложины справа
и по ней подниматься до сопки, а там хорошо увидишь проход.
     -- Неужели ты все это помнишь? -- спросил я старика.
     --  Как не помнить, если  тут был, -- спокойно ответил он.  --  Говорю,
человеку надо раз посмотреть --  и  навсегда запомнит. Беспамятному тут  все
равно, что ночью.
     Счастье  наше,  что  у  старика  такая  чудесная  память,  иначе  я  не
представляю, что делал бы со слепым в этой глуши...
     Мы пообедали. Солнце за полдень. Я пошел  собирать оленей,  а Улукиткан
взялся мыть посуду. Это была его первая попытка найти себе дело, -- оно было
ему  крайне необходимо,  чтобы  облегчить  существование  в  окружившей  его
темноте.
     Караван медленно пробирался  вдоль безымянного  ключа на юг.  Мы шли по
мари, затянутой  редколесьем.  Низкорослые и  горбатые  деревья  росли здесь
клоками, местами образуя довольно широкие  перелески. Какими жалкими кажутся
эти  деревья, вступившие  в  борьбу с  заболоченной  почвой!  Вершины  у них
засохшие,  стволы  дупляные, растут  деревца,  склонившись набок и с  трудом
удерживаясь корнями в мягкой моховой подушке.
     -- Держи солнце в правом глазу!  --  кричит  мне всякий  раз Улукиткан,
когда я сворачиваю с нужного направления, чтобы обойти препятствия.
     Старик  напряженно  следит  за мною,  проверяя направление  по  солнцу,
которое  он  ощущает на  своем  лице;  местность же, по которой мы идем,  он
хорошо представляет по памяти.
     С трудом  пробираемся до первого распадка. Здесь я  поправляю  вьюки на
оленях, выжимаю портянки и, не задерживаясь, веду караван дальше. Теперь наш
след идет на запад.
     Сразу с места начался подъем. На смену марям с гор спустились стланики.
Под  ногами --  толстый слой зеленого мха, в котором тонешь до колен.  Олени
тоже  идут тяжело.  Из открытых  ртов  свисают влажные языки.  От учащенного
дыхания у животных раздуваются бока.
     Улукиткан слез  с седла,  идет пешком, держась рукой за поводной ремень
переднего оленя.
     --  Солнце не теряй, иди за ним,  пока не выйдешь наверх, -- напоминает
слепой.
     Но вот мхи остались позади. Мы  вступили в молодой  лиственничный  лес,
который  прикрывает подгольцовую зону гор.  Здесь, помимо стлаников,  растет
большими кустами ольховник. Почва каменистая, идти по ней легко...
     Как только кончился подъем и  мы оказались  на верху отрога, старик  не
замедлил напомнить:
     -- Теперь опять держи солнце в правом глазу. Скоро должна быть та гора,
что я показывал тебе с табора.
     Действительно,  когда  через  час  мы  вышли из леса, километрах в двух
впереди я увидел затянутую россыпями сопку. Правый склон ее врезался глубоко
в отрог, образуя широкую перевальную седловину, за которой виднелись далекие
горы.  Теперь  сомнения,  все  еще терзавшие  меня,  казалось,  окончательно
исчезли и я без колебаний доверил себя слепому проводнику.
     Пробираясь косогорами к сопке,  мы неожиданно натолкнулись на  звериную
тропу  и  по  ней  легко вышли  на  перевал. По моим  расчетам, мы  достигли
водораздельной  линии  главного Джугдырского хребта, и  я,  конечно, не могу
удержаться,  чтобы не взглянуть на хребет, тем  более  что  необходимо  было
разобраться в местности, по которой меня вел Улукиткан. Я оставил  караван с
ним на седловине, а сам поднялся на верх сопки.
     Солнце клонилось к закату.  Воздух был неподвижен, царила тишина. На юг
и на север тянулась волнистая линия Джугдырского хребта. Ничего в этих горах
не  привлекало взора: все было серо и пустынно. Странным  было бы услышать в
этом мертвом покое крик  птицы или увидеть зверя. Хребет,  убегая  далеко на
юг,  терял  высоту и,  расплываясь по широкому горизонту, исчезал в синеющей
дали.  Отсюда  более отчетливо открывался бассейн реки Купури, через которую
лежал наш путь. Непрерывные цепи гор в хаотическом  беспорядке заполнили там
видимое  пространство. Место дикое,  мрачное.  Справа горбились  заснеженные
сопки. Под ними смутно чернели узкие входы в глубокие ущелья. А левее лежали
руины развалившихся гребней, крепко заплетенные стлаником.
     Я долго всматривался в незнакомые очертания гор, преградивших нам путь.
Кажется,  никогда не сгладятся  в памяти мрачные хребты, застывшие  грозными
контурами у горизонта,  пугающая чернота лесов, пасти провалов. Не забыть  и
раздумий над всем этим диким величием. Болезненной раной воскрес все тот  же
вопрос: куда идти? Даже опытному  глазу  трудно  разобраться в этом  сложном
рельефе. Казалось невероятным, что слепой проводник  сможет провести караван
через этот лабиринт  гор и сумеет обойти  подстерегающие нас препятствия. "В
горе нельзя  терять  голову", --  вспомнилось мне, и  я, отбросив  сомнения,
спустился с сопки.
     -- Хорошо ходил? -- спросил Улукиткан, когда я подошел к каравану.
     -- Видел  горы, тайгу, а где проход лежит, не мог определить. Как бы не
сбиться нам с пути... Слепой улыбнулся:
     --  Эко  боишься! Старый  люди  не  заблудятся. Лишь  бы  речку  Купури
перебрести, а потом  ладно пойдем.  Это время воды  много в ней, где найдешь
брод?.. -- сказал он уже тревожно.
     Звериная тропа  ведет  нас  за  перевал и  там  неожиданно теряется. По
каменистому  склону, прикрытому ржаво-красным мхом, спускаемся к ключу  и по
нему выбираемся в ущелье. Нас встречает холодная струя воздуха.
     Оказывается,  дно   ущелья   покрыто  прозрачно-синеватой  наледью.  На
поверхности толстого, пятиметрового льда торчат одни лишь вершины деревьев.
     Как только мы вышли на лед, олени заупрямились, начали падать, путаться
в ремнях, сбрасывать вьюки. Пришлось свернуть к берегу и пробираться чащей.
     День  кончался. Опустилось  солнышко  за  черную полосу  лиственничного
леса. В  ногах накопилась усталость.  Глаза давно ищут место для ночевки, но
старик настаивает на том, чтобы пройти наледь.
     Олени  едва  плетутся.  Впереди  тяжело  клубится дымчато-серый  туман.
Черными сугробами встают перед нами береговые кусты. На тайгу сошла  тишина.
Но  вот  справа  прорвался шум реки. Мы  сворачиваем  на  него и выходим  на
широкую поляну. Наледь осталась позади.
     Ищем место для стоянки. Старик  помогает мне развьючить оленей, разжечь
костер.  Ужинаем  у огня. После  утомительного перехода кружка горячего  чаю
кажется чудесным напитком. Улукиткан устало жует лепешку, прикрыв сомкнутыми
веками глаза.  Сутулый,  черно-пепельный,  он кажется совсем  стареньким, но
таким близким мне -- неотъемлемой частью моей жизни!
     --  Ты сразу  спи,  -- говорит  он. -- Волку голод, а человеку сон дает
силу. Смотри, утро не прозевай.  У меня остается совсем мало дней, идти надо
скорее: чего доброго, пропаду до Джегормы -- горя наберешься.
     Голос  Улукиткана  звучит  глухо,  чуть  слышно. Он  зябко вздрагивает,
накидывает  на  плечи  дошку  и  снова  отдается  тяжелым думам. Он не видит
звездного неба, склонившихся над ним деревьев,  бивака, костра, для него все
утонуло в  непроницаемом мраке.  Теперь  только  слух  связывает  старика  с
окружающим миром. Прошумит ли  ветерок, пискнет ли  пробудившаяся птица  или
булькнет  вода,  старик   настораживается,  на  лице  сейчас  же  появляется
выражение пытливости, старания  разгадать, что обозначает  этот звук. Всякий
раз, когда я задерживаю взгляд на старике, жгучая обида подступает к сердцу.
Природа одинаково беспощадна ко всем, однако хочется,  чтобы этому человеку,
чья любовь к ней была превыше всего, она уготовила более легкий конец.
     Над биваком сгустилась тьма.  От  оврагов несло  заплесневелой сыростью
отпотевшего льда, отогретым мхом и мокрой  древесной корою.  Улукиткан уснул
раньше  меня.  По  его  спокойному  дыханию и появившейся  улыбке на суровом
обветренном лице, да и по тому, как вольно лежит его уставшее маленькое тело
на меховой подстилке,  можно догадаться, что  сон отвлек  старика от мрачных
дум.
     Ночь, холодная, немая, промчалась незаметно.
     -- Вставай! Слышишь, вставай!.. Дятел долбит,  скоро утро, --  бормотал
надо мной Улукиткан.
     Я открыл глаза, поднялся  и замер от удивления:  на костре варился суп,
на вертеле жарилось медвежье мясо;  чашки,  ложки, соль  были  разложены  на
брезенте и ждали нас. Старик дорезал  лепешку. Меня осенила радостная мысль:
проводник прозрел!.. Я вскочил, хотел  было крикнуть от  радости, но вовремя
удержался. Ничего не изменилось. Слепой смотрел в сторону,  не глядя  на то,
что делали руки. Я удивился: как мог он принести воду, найти дрова, развести
костер, приготовить завтрак?
     На земле  лежал тонкий  ременный маут. Им  Улукиткан  ловил  непокорных
оленей.  Одним  концом   маут  был  соединен  сейчас  с   длинной  веревкой,
привязанной к дереву близ костра.  Мне  стало все  ясно.  Слепой брал в руки
второй конец маута и шел с ним к ключу за водой, собирал дрова и возвращался
по веревке к стоянке.  Таким образом он  без посторонней помощи мог  уходить
метров  на  сорок  от  костра.  Улукиткан  понимал,  что  нельзя  ему  долго
оставаться в бездействии, наедине со своими мрачными думами.
     -- Почему же ты не разбудил меня? Мне легче принести воды и приготовить
завтрак.
     --  Тебе легче,  это  правда,  но старику обязательно  что-нибудь  надо
работай, чтобы смерть не застала без дела.
     -- Ты, видимо, опять не спал?
     --  Пошто  не  спал?  Даже во сне видел  день,  солнце,  тайгу, медведя
большого  стрелял,  только  сон обманул меня... -- И  его надтреснутый голос
дрогнул. -- Не надо мне спать.
     -- Не  отчаивайся.  Нам бы добраться до Джегормы, там вызовем  доктора,
он, может, вернет тебе зрение, и мы еще пойдем с тобою на Становой...
     --  Нет,  -- перебил  меня Улукиткан,  --  не видать мне  больше своего
следа,  как тени не видать солнца.  Два раза цветок не  цветет. -- И, сжав в
кулак узловатые пальцы, он постучал ими в грудь: -- Тут есть свой доктор, он
говорит, что все кончено...
     После  завтрака я пригнал оленей, но  расставить  их  в том порядке,  в
каком они шли всегда, не  смог. Как ни присматривался  я, у  всех  одинаково
длинные  головы, темные пухлые  рога, все они  одинаковы и  по масти, только
ездовой выделяется своим крупным ростом и длинной  гривой под шеей. Пришлось
просить  Улукиткана.  Он  ощупал  животных  и  с   ловкостью   зрячего  стал
привязывать их друг к другу. Но вдруг лицо его просияло, он обнял тонкую шею
худого оленя и торопливо заговорил на своем языке.
     Я смотрю на  эту  сцену, не понимая,  что случилось, но  до слез рад за
Улукиткана.
     -- Ты молчишь, -- сказал он,  повернув  голову ко  мне.  --  Однако, не
узнал потерянного вчера оленя: он догнал нас, не оставил бедного старика! --
И, снова обращаясь к животному, тихо продолжал: -- Нехорошо нам бросать друг
друга, и ты старый, а я к тому же и слепой, пойдем вместе до конца...
     Через полчаса  наш караван  был готов покинуть  стоянку.  Солнце  грело
тайгу. Шумела река мутной весенней водой.
     -- Который  дрова остались, не сгорели, приставь их к дереву, -- сказал
Улукиткан, усаживаясь на оленя.
     -- Это для чего? -- спросил я.
     --  На  земле  они пропадут --  сгниют,  а стоя под деревом, сохранятся
долго. Может, другой  люди придут,  им дрова искать не надо  будет.  Человек
человеку обязательно помогать должен...
     Идем широкой долиной  Иногли.  Река  то теряется  в галечном русле,  то
снова  появляется и, скатываясь по крутым каменистым  перекатам, распадается
на многочисленные ручейки.
     В четыре  часа мы услышали  отдаленный  шум  и  скоро увидели Купури. Я
остановил  караван   на  берегу,  пораженный  картиной  весеннего   паводка.
Полноводная река  неуемно металась под  тяжелыми  утесами. Бешеными скачками
проносилась она по скользким  валунам, вздымая высоко  мутные валы. Страшная
сила источила  берега, ржавой пеной  покрылись  заводи.  Плыл мусор,  мелкие
льдины,  смытые деревья. Ветер, низовой, холодный и резкий, накатывал  гряды
пенистых  волн.  Река  злобилась,  ревела.  Нечего было  и думать перейти ее
вброд.
     --  Эко  дурной,  будто  не  знал,  что  нам  на  другую  сторону  надо
перебираться, -- сказал старик, бросая незрячий взгляд поверх реки.
     -- Что делать будем? -- спросил я его.
     -- Смотри, справа наносник есть?
     -- Есть.
     -- Значит,  старик хорошо помнит устье  Иногли... К  наноснику держись,
там ночевать будем.
     -- Тут нам долго придется жить: паводок не скоро спадет, -- говорю я.
     -- Пошто не спадет? Эко не знаешь.  Ночью приморозит, воды мало станет,
утром вброд перейдем...
     В ущелье холодно  и сыро.  Гулкое эхо среди скал вторит  свирепому реву
реки. Останавливаемся  у края наносника, под  стеной  высокоствольного леса.
Олени,  получив свободу, с жадностью набрасываются  на  прошлогодние  листья
тальника, а мы принимаемся устраивать лагерь.
     Майка,  набегавшись  за день,  лежит  под  елью  с  закрытыми  глазами,
разбросав  ноги и прислушиваясь к удаляющимся шагам оленей. Слепой  сложил в
кучу вьюки, достал из поток посуду, продукты. Я принес дрова, натесал щепы.
     Пользуясь вынужденной остановкой,  мы  решили  напечь побольше лепешек,
отварить  в  дорогу остаток медвежьего  мяса, починить  одежду, узды, седла.
Старик хочет помыть  голову.  Я уже много дней  хожу небритый;  надо уделить
время и дневнику.
     Далеко растянулся дым  по свежему вечернему воздуху. Небо потемнело,  и
резко похолодало. Я вышел на берег. На складках угрюмых гор угасли последние
розоватые блики. Все стихло. В галечных берегах мирно плескалась река. Вода,
оставив на отмелях золотистый кант из принесенной  хвои, медленно отступала.
Ниже  и выше устало перекликались перекаты. Но вот сумерки накрыли  реку,  и
только   вверху  еще  голубело  ласковое  небо,  пронизанное  нежным  светом
угасающей зари. Жалобно и тоненько  пискнул в лиственницах  одинокий рябчик.
Просвистела стайка  гоголей. Где-то  робко, впервые этой  весной, прокричала
кукушка...
     Во второй половине  июня ночи здесь, за 56-й параллелью, очень короткие
-- не успеешь уснуть, как тебя уже будит рассвет.
     Утро в тот памятный мне день двадцать второго июня было неприветливое и
холодное. По ущелью гуляла колючая низовка (*Низовка --  ветер, дующий снизу
по распадку). Старая лиственничная тайга шумела глухо и тревожно.
     За каменистыми  уступами пугливо  затаился туман. Река, после трудового
дня, присмирела и  лишь  отдаленным шепотом  перекатов  напоминала  о  своем
буйном нраве. Ночной заморозок сковал снег в вершинах ключей, и вода в русле
упала больше чем на метр. Вольно раскинулись каменистые косы, далеко от воды
отступили  кусты.  Над  перекатом  в  седой  испарине  морозного  утра висел
стеклянный звон речной струи.
     Нужно  было немедленно перебираться  на противоположный  берег: вот-вот
поднимется солнце над горами, и река снова задурит. Где же перебраться через
нее?
     Выше  стоянки  река  скатывается  длинной  шиверой  (*Шивера  -- мелкое
каменистое  место на реке),  заваленной черными обломками  скал. Течение там
очень быстрое, оленям не перейти. Я спустился ниже стоянки. У поворота  река
плескалась  по широкому перекату. Маленький островок, всего в  десять метров
длиной,  делил  реку на две  протоки. Место  оказалось вполне доступным  для
брода, но при одном условии: надо было  с нашего берега попасть на островок,
а затем уже переходить через вторую протоку.
     Ниже островка реку сжали крутые берега. Мощный поток, скользя по узкому
проходу, с грохотом падал  на  гребни валунов, как бы  подстерегающих  внизу
добычу.
     Я прошел еще дальше, но лучшего места для  брода не нашел и вернулся на
табор  с  решением перейти  реку у  островка. Улукиткан уже поджидал меня  с
завтраком. Едва сели мы, как послышался крик ворона, пролетавшего над лесом:
"Кра-а... кра-а..."
     --  Что  каркаешь, проклятый, и  без тебя у нас не все  ладно, убирайся
отсюда! -- пригрозил слепой. -- Ты хорошо глядел? -- вдруг спросил он меня с
явным беспокойством.
     -- Вода спала, оленям  по брюхо будет, не  выше. Камень только на броду
скользкий. Думаю, перейдем.
     -- Непременно перейдем. Ворон зря болтает...
     В восемь часов мы  покинули стоянку. Солнце раскаленным шаром  катилось
по  яркой синеве неба. Тайга  курилась сизой дымкой. Но день  был ветреный и
холодный. У  переката  задержались.  Я  спрятал под шапку  спички,  проверил
вьюки, поводные ремни, еще раз осмотрел перекат.
     -- Ты ладно иди, не торопись, держи маленько навстречу воде, так лучше,
-- напутствовал меня старик.
     -- Может быть, перенести тебя? Тут недалеко.
     --  Эко перенести! Зачем? Олень перейдет. Беда -- брода не вижу и повод
в чужой руке... Трогай! -- сказал он решительно.
     -- А с Майкой как же? Ей не перейти.
     --  Ладно,  что вспомнил. У  старика  совсем пропала память. На вьюк ее
привяжи.
     -- Может, лучше на руки взять?
     -- Как хочешь, только не бросай, не отпугивай счастья.  Майка удачу нам
несет.
     "Боже, он еще верит в счастье, ждет удач! Какая же  цепкая  жизнь свила
гнездо в этом жалком, старческом теле!" -- подумал я.
     Поймать  Майку стоило больших усилий. Она по резвости уже  не  уступала
взрослому  оленю  и  была  очень  дикой.  Попав  в  руки,  Майка  как  могла
протестовала:  вырывалась,  била крошечными копытцами о  землю, кричала. Но,
оказавшись  на  моих  плечах,   вдруг  успокоилась,  будто  поняв  опасность
переправы.
     Мы тронулись. Подошвы сапог скользят на камнях переката. Иду осторожно,
но  тороплюсь -- холодная  вода перехлестывает за голенища, ноги  невероятно
стынут. Хорошо,  что  течение не  быстрое,  мы  благополучно  выбираемся  на
островок.