мки, но  Александр молча достает
кисет,  привычным движением руки отрывает клочок бумажки  и начинает вертеть
неизменную козью ножку.
     --  Так что, Василий, надо  полагать, женка  сегодня  не приснится,  --
говорит он, передавая приятелю щепоть табаку для трубки.
     Василий  Николаевич  меряет  взглядом  оставшийся  до седловины подъем,
покачивает головой.
     -- Пока взберемся на перевал, в глазах двоиться будет, -- отвечает он и
окутывается дымом.
     Уже  полдень.  Отогретые  солнцем  россыпи  украсились  узором  цветных
лишайников. На пригорке  ноздрится снег. Темнеют увалы. В испарине весеннего
дня отдыхает лес. Еле уловимый ветерок разбрасывает по  горам запах набухших
почек, прелых листьев. Неохота вставать, но время поторапливает нас.
     Впрягаемся трое в одну нарту: Василий Николаевич с Александром впереди,
я сзади. Идем без лыж. На подъеме  промоины, террасы, заледеневшие  бугры. К
обнаженным  камням  липнут  полозья.  Последние  сто  метров преодолеваем на
четвереньках,  впиваясь  пальцами  в  твердый  снег  и  вдавливаясь  в  него
коленями.
     Наконец мы на перевале. Немного передохнув, тем же порядком вытаскиваем
вторую нарту и  начинаем спускаться к Удюму. Идем широким коридором в тисках
однообразных  гор. Снег размяк, но  лямки теперь не жмут плечи,  нарты  сами
сползают вниз. За первым  правобережным распадком открылась широкая долина с
лиственничным лесом.
     "Ки-ки-ки",  -- кричит  дятел, как бы оповещая  жителей  леса  о  нашем
появлении. Он отлетает метров на  двести, прилипает к дереву, дожидается нас
и снова отлетает вперед. Так дятел и доводит нас до небольшой поляны.
     Спускаемся ниже к густому ельнику и совершенно неожиданно натыкаемся на
останки  старинного  табора пастухов-эвенков. Табор был, наверное, здесь лет
двадцать пять назад. Пни  от  срубленных деревьев уже сгнили, как и палки от
чумов.  Сделанные  на  деревьях  затесы оконтурились  толстыми  многолетними
рубцами.  Медвежий череп, положенный в развилину ели, позеленел от времени и
врос в кору. Жаль, что  с нами нет Улукиткана, он, наверное, расшифровал бы,
что означают вырезанные фигуры на  старой засохшей лиственнице, напоминающие
не то большекрылых птиц,  не то  злых духов,  изображенных в виде чудовищных
зверей. По  незаметным для  нашего  глаза  следам  и  отметкам старик многое
рассказал  бы о том, кто  были эти  люди, откуда они приходили сюда, зачем и
куда ушли.
     Вблизи старинного табора мы поставили свою палатку. До намеченной вчера
вершины от  лагеря остается всего  пять-шесть километров. Она  возвышается в
виде острого  конуса, заметно  перекрывая своею высотой все соседние вершины
гребня. Подъем снежный и не очень крутой, только последний отрезок, метров в
пятьсот,  затянут  крупной  россыпью  и  справа урезан  невысокими  скалами,
поднимающимися до самого верха.
     Разжигаем костер, варим ужин и с  аппетитом, присущим людям, работающим
постоянно на  свежем  воздухе, утоляем  голод.  Нам  не  надо  изощряться  в
приготовлении  кушаний,  сдабривать  их  приправами  и  специями.  Тут  пища
необычайно вкусна  именно  в  натуральном  виде,  со своим мясным или рыбным
ароматом, да  было  бы ее  вдоволь. Наш  сегодняшний  ужин состоит  из куска
отварного мяса, бульона, кружки сладкого чая и лепешек.
     В  печке  потрескивают  дрова,   уютно  освещая  внутренность  палатки.
Усталость  упрямо напоминает о себе, но обстановка невольно заставляет  меня
раскрыть дневник и час-другой посидеть над записями.
     В десять  часов утра восемнадцатого апреля  я и  Василий Николаевич уже
находились на последнем подступе к главной вершине боковой гряды.
     Тонут в пространстве соседние  отроги, и  синева неба  простирается  до
далекого  горизонта. Все  шире  и  величественнее  раскрывается  перед  нами
панорама гор, но я сдерживаю любопытство, стараюсь не смотреть по  сторонам.
Хочется  одним   долгим,  запоминающим   взглядом   охватить  все  с  высоты
господствующей над местностью вершины.
     На последнем подъеме  напрягаю  все силы  и по пологому  гребешку почти
бегом выскакиваю на верх гольца.
     Трудно  передать радость  этой минуты,  незабываемое чувство  восторга,
которое охватывает меня всякий раз, когда я достигаю какой-то  высоты и вижу
своими  глазами все то, что  еще  недавно казалось недосягаемым. Ради  таких
минут человеческого  торжества над природой стоит  идти еще  дальше и  выше,
взбираться на надувы, карабкаться на скалы, спускаться на дно ущелий...
     Полуденное солнце сквозь перистые  облака бросает на  горы снопы яркого
света, и необозримо широкая горная панорама развернулась перед  нами во всем
своем многокрасочном, праздничном великолепии.
     С  вершины,  где мы находимся, более  доверчиво  раскрывается восточный
край  Алданского  нагорья. По  высоте оно  лежит метров на тысячу  ниже этой
вершины.  Лиственничная тайга,  раскинув широкие полы,  затемнила  бугристую
землю.  В  белесоватую даль нагорья  вонзились  заледеневшие  стрелы  рек, в
широких падях вырезались замерзшие болота.  Изредка белеют снежные продушины
плосковерхих  сопок. Нагорье  серо, неприветливо, безлюдно. Ничем  не радует
этот холодный северный пейзаж.
     Лес,  покрывающий Алданское нагорье,  широким  фронтом  наступает и  на
отроги хребтов, несколько  оживляя их суровый  облик.  Деревья взбираются по
крутизне,  по  щелям, даже  по  скалам,  селятся  всюду,  где есть  хотя  бы
горсточка  почвы для первого ростка. Но на  подступах к вершинам они  обычно
гибнут в раннем возрасте, не выдерживая борьбы с ветрами и стужей.
     До  верхней  зоны леса  поднимаются  только  лиственницы,  видимо,  это
единственная  порода  деревьев, способная  отвоевывать для  своего потомства
новые места на более высоких отрогах. Но какими жалкими кажутся эти деревья,
вклинившиеся в откосы мертвых курумов,  и какой ценою они платят за жизнь!..
Их стволы изогнуты вместе  с кронами в покорном поклоне  солнцу. Такую форму
лиственницам придали губительные ветры, дующие  здесь чаще всего  с севера и
северо-запада. Корни деревьев  обнажены, верхушки засохли, да и  сами стволы
почти  мертвы. Жизни-то в них всего-навсего капелька,  бережно  спрятанная с
подветренной стороны под узкой полоской коры. Деревья чаще стоят в одиночку,
каким-то  чудом  удерживаясь на  голых  камнях. Они  напоминают  изувеченных
воинов,  уцелевших  среди  погибших  товарищей.  В  таком  почти  омертвелом
состоянии эти смельчаки еще продолжают бороться за свое существование.
     Джугджурский  хребет  протянулся от  нас  широкой полосою  на  восток к
Охотскому морю  и виден  на  большом расстоянии.  Мы стоим на  его  северной
гряде, обрывающейся крутыми откосами к Алданскому нагорью. Насколько хватает
глаз, до  темно-лазоревого  неба поднимаются мрачные и однообразные вершины,
то куполообразные, то со  срезанными макушками, напоминающими столовые горы.
На  фоне снежных  полей  контрастно выделяются  руины  прежних  утесов.  Как
мрачные тени, проступают извилины глубоких ущелий. Неизгладимая печаль лежит
на развалинах этих гор.
     С  высоты, на  которой  мы  находимся,  виден  близкий край Станового и
одинокая  вершина  далекого  гольца,  по  форме  напоминающая  стог.  Первое
впечатление,  полученное мною при взгляде на район  стыка хребтов со стороны
Купуринского перевала, сейчас подтвердилось. Становой действительно здесь не
обрывается, а уходит дальше на восток широким разметом вздыбленных вершин. У
истоков  Удюма  он немного  понижается  и отбрасывает на север мощный отрог,
похожий   на  слоновий  хобот.   Ответвление   заканчивается  куполообразной
вершиной, по высоте не уступающей многим вершинам главного хребта.
     Естественной границы между хребтами не существует,  очевидно, правильно
считать,  что  Становой  заканчивается  этим   северным  отрогом  и  Майским
перевалом -- самой глубокой здесь седловиной.
     Вокруг нас еще  лежит зима, и под ее плотной шубой спрятан растительный
покров  гор.  Нужно  много теплых дней, чтобы на северных отрогах "прозрели"
россыпи, поднялись придавленные снегом стланики, заговорили ручьи. Нет здесь
и баранов.  Они перекочевали  за хребет  на припеки.  Там  для них весна уже
оттаивает травянистые склоны, обнажает пушистые  ковры влажных лишайников. В
залесенных  лощинах  изредка  попадаются на глаза  белые  куропатки,  желна,
дятлы, кедровки-кукши, поползни,  синицы. Этих птиц мы видели гораздо больше
на южных склонах гор и по Майской долине, где теперь уже теплее. А здесь все
живое  как  бы  замерло   в  томительно  долгом  ожидании  вешнего  тепла  и
пробуждения.
     Я  заканчивал  зарисовки  и  измерение  азимутов  на  вершины хребтов и
нагорья,  когда  из  ближайшей  расселины поднялся  в воздух старый ворон со
щербатыми  крыльями,  вероятно,  проживший всю свою долгую  жизнь под  сенью
скал. Он  покружился над  нами и улетел обратно, уронив с высоты протяжный и
грустный крик.
     На  обратном  пути в  лагерь увидели  свежий  след  медведя, пересекший
недавно  нашу  тропу.  Он  ушел  на  юго-восток,  оставив на снегу  глубокую
борозду, ровную, как натянутый шнур.
     -- Сегодня восемнадцатое апреля? Поздновато вышел  топтыгин из берлоги,
-- сказал Василий Николаевич. -- Значит, весна не за горами.
     На следующий день, лишь солнце выглянуло  из-за гор, мы  двинулись вниз
по  ущелью Удюма, намереваясь пробраться как можно  дальше в глубь Станового
хребта.
     Долина Удюма в районе  слияния двух верхних истоков широко  раскинулась
меж  залесенных  отрогов.  Темная наледь  перехватила ее  каменистое дно. Мы
сворачиваем по ней влево и продолжаем свой путь вверх по ущелью.  Теперь нам
хорошо видны  последние отроги Станового,  все  выше поднимающиеся  к  небу.
Ущелье становится тесным. Над головами смыкается горизонт.
     Подвигаемся медленно. Русло реки местами перехвачено ледяными уступами.
Лесная чаща, прикрывающая россыпи, раздвигается только под ударами  топоров.
Лыжи грузнут в промерзшем снегу, нарты тяжелеют...
     После  полудня справа показалась  лощина с  небольшим  островком тайги.
Добираемся до него и тут, у подножия  последнего отрога Станового, разбиваем
наш  лагерь.  На  этот  раз  располагаемся  не  в  ущелье,  а  на  небольшой
возвышенности, запирающей левый лог. Тут тепло.
     Не успели  мы выбрать место для палатки,  как к  нам  пожаловала важная
гостья -- кукша. Усевшись на вершине ели, птица начала вертеться, хвастаясь,
как на смотринах, то светлой  грудкой,  то  рыжим хвостом. И  вдруг,  словно
узнав кого-то из нас, подняла крик: "Эй!.. Эй!.. Эй!.."
     --  Ну, разболталась, кума! -- откликнулся Василий  Николаевич. -- Чего
ты  тут бедуешь,  дуреха, в этакой  пропасти, в снегу? Посмотри, даже дерева
доброго нет. Летела бы на юг,  в  хорошую кедровую тайгу, поближе  к солнцу,
непутевая ты птица!
     Мы разжигаем  костер, подвешиваем  котел с  мясом,  чайник  и, усевшись
вблизи, молча наблюдаем, как огонь пожирает дрова. Лень  пошевелиться -- так
хорошо у костра!  Будто  чьи-то теплые руки закрывают усталые глаза,  клонят
голову и влекут куда-то от скал, лямок, трудных дел...
     Становится легко-легко, и я засыпаю...
     Острый, едкий запах будит  сознание.  Что-то горит. Хочу крикнуть и  не
могу  проснуться.  Все  же  острое ощущение  тревоги заставляет меня открыть
глаза. На Александре горит  телогрейка,  огонь,  вероятно,  уже  добрался до
тела, но крепок сон уставшего человека.
     --  Горишь!!! --  кричу  я, зная магическую силу  этого слова. Оба  мои
спутника  разом  вскакивают.  Александр  сбрасывает  с   себя  телогрейку  и
затаптывает ее в снег.
     --  Просил  тебя, Василий,  не  подкладывай еловых дров! Вишь, как  они
искрятся!  -- говорит он  с сердцем и хватается  за бок. -- Должно,  здорово
припалило. А мне казалось, будто солнце пригрело...
     После  обеда до сумерек остается еще часа четыре, и мы решаем сходить в
разведку на ближайший гребень хребта. Может быть, в  этом районе еще сегодня
нам  удастся увидеть  господствующую вершину  и  просмотреть  подход  к ней.
Попутно вынесем наверх инструмент, рюкзаки с продуктами и походной мелочью.
     Связываем  пару  лыж, укладываем  на  них багаж,  впереди  пристраиваем
ремни.
     --  А  что, если  мы  возьмем с собой и полушубки?  Думаю,  утащим?  --
спрашивает  у меня Мищенко. --  Если  завтра не  успеем закончить  работу на
хребте, то и заночуем наверху, место под скалой найдется...
     -- Тогда  уж клади и чайник, а я захвачу сухую  жердь вам на дрова. Чай
на гольце -- куда с добром! -- предлагает Александр.
     Мы  с  Василием  Николаевичем  впрягаемся  в лямки; Александр, привязав
толстый конец сухой  жерди  к  багажу,  налегает на другой конец  всей своей
огромной тяжестью и подталкивает груз сзади. Впереди  черным комочком скачет
Кучум.
     Над  нами  молчаливо  возвышаются поднебесные  зубья, прикрытые  легкой
тенью набежавшего  облачка. Все выше, все ближе подбираемся к границе унылых
скал. Языки отогретых солнцем россыпей все чаще перехватывают лощину.
     Добравшись  до первой плосковерхой скалы,  мы услышали крики  кедровок.
Птицы  взлетели в воздух пестрыми хлопьями и  с криком скрылись за  соседним
гребнем. В это время кедровки -- единственные  обитатели гольцовой зоны гор.
Они еще с осени напрятали здесь стланиковых орехов и теперь,  по мере таяния
снега, прилетают сюда из тайги кормиться.
     Лощина  суживается, врезаясь в крутогрудые  откосы стен. Ущелье выводит
нас  в котловину,  напоминающую  небольшой цирк, откуда  до  верха  остается
километра полтора каменистого подъема.
     Немного  отдохнув,  мы  снова  набрасываем  на   плечи  рюкзаки,  берем
инструмент, полушубки,  жердь  и не торопясь  взбираемся на гребень. Обидно,
что и отсюда нам не удается  разглядеть  панораму Станового -- ее  заслоняет
высокий отрог, тянущийся с востока на запад, всего в двух километрах от нас.
     -- Сходим? -- спокойно  предлагает Василий Николаевич, кивнув головой в
сторону ближней вершины. -- Не спускаться же на стоянку...
     -- Боюсь, запоздаем.
     --  Что  вы,  солнце  еще  высоко,  успеем  обернуться,  --  говорит он
уверенно.  -- Александр пусть идет  на табор. Пока поставит  палатку, сварит
ужин, и мы вернемся. А ежели  темнота нас там прихватит, спустимся по гребню
в ущелье.
     -- Попробуем!..
     Складываем груз под камнями в приметном месте, идем  налегке: у меня --
только винтовка, а у Василия Николаевича -- бинокль и на поводке Кучум.
     Александр, проводив нас, спускается в лощину.
     --  К  ужину  свежих  лепешек  испеки!  --  кричит  ему  вслед  Василий
Николаевич.
     Поднимаемся  по узкому гребню, образовавшемуся из каменных глыб. Справа
-- склон, имеющий  вид обвалившихся стен, с торчащими шпилями,  а  слева  --
снежная крутизна.  Идем  осторожно:  уж  очень  скользко  --  того  и  гляди
сорвешься...
     Через полчаса мы наверху.
     Открывшийся отсюда вид сторицей вознаграждает нас за усилия, заставляет
забыть усталость... Перед нами впервые открылся Становой хребет! Бесконечные
гряды  гор заполнили широкий горизонт и  подняли высоко к небу  свои измятые
вершины.  Всюду  видны глубокие лощины, куда стекают снежные обвалы.  Словно
гигантским резцом  кто-то выгравировал  на фоне  неба грозные контуры  скал,
нависшие над окаменелыми потоками.
     Становой, как и Джугджурский хребет,  дает  много ответвлений  на  юг и
круто  обрывается  на север,  образуя  хорошо  заметный  спад  к  Алданскому
нагорью.  Ответвления   начинаются  остроконечными   вершинами,   но  дальше
переходят в плоские, вытянутые перпендикулярно оси хребта сопки.
     Отсюда  мы  увидели  и  западную  часть  Алданского  нагорья. Угрюмый и
бескрайний океан тайги там пронизывают светлые ленты заледеневших рек, видны
застывшие озера.  На сотни километров раскинулся лес,  то редкий, стелющийся
по  маристым низинам,  то сплошным ковром покрывший возвышенности и  широкие
поймы рек.
     Под нами из узкой  расщелины  вырывается Саракенда, левый приток Удюма.
Раздвинув плечи скал,  река в бешеном разбеге несется на  север  по довольно
широкой, сплошь залесенной долине и теряется в сумрачной дали.
     Василий Николаевич, красный,  потный, но  довольный, уселся на  выступе
скалы и,  закурив, продолжает  любоваться  панорамой. Кучум,  высунув  язык,
пристроился около него и отдыхает.
     Просматривая горизонт, километрах в семи от нас я заметил продолговатую
вершину. Не  ее ли мы наблюдали с  Джугджурского хребта?  Завтра  попытаемся
подняться туда.
     Вечереет. Неприветливо смотрят на  нас все в багровых  отсветах вершины
гор. Темнеет в ущельях. Сумерки окутывают далекое нагорье. Заметно холодает.
Пора  возвращаться, но Василий Николаевич  предлагает  спуститься  до  южной
террасы и  оттуда попытаться  определить более доступный подход к намеченной
вершине.
     Спускаемся по скользкому надувному снегу рывками, от россыпи к россыпи.
За терраской -- крутой  склон, усеянный мелкими скалами, уже  освободившийся
от снега.
     Когда  мы  подошли  к  краю  террасы,  Кучум  вдруг  вырвался вперед и,
натягивая поводок, замер.
     -- Где-то близко зверь,  --  шепчет мне Василий  Николаевич  и начинает
искать  в  карманах трубку. --  Запропастилась,  окаянная!  Когда  надо,  не
найдешь!
     Он закуривает и по дыму определяет течение воздуха.
     -- С того края набрасывает  запах. Должно, из-за террасы -- говорит он,
огорченно поглядывая  на солнце, и я вижу, как у него нервно дрожат веки. --
Подержите-ка кобеля, а я просмотрю места.
     Мы  с  Кучумом  отходим  в  сторону. Кобель  встревожен. Он  пристально
всматривается в зубчатый срез склона, освещенный закатом, и медленно шевелит
ушами,  как бы  настраивая слух. Его  влажные ноздри  беспрерывно  втягивают
холодный воздух,  текущий  со  склона. Кто-то  там  ходит.  Я  смотрю  туда,
прислушиваюсь,  но,  увы,  ничего  не  замечаю.  А Кучум  нервничает,  тянет
поводок, ноги, как пружины, готовы бросить вперед гибкое тело.
     Василий Николаевич  достает из-за пазухи  бинокль,  приготавливается  к
обзору. Биноклем он владеет в совершенстве, а  это  очень важно для охотника
-- любителя горных  охот. Ведь в естественных  условиях чаще всего замечаешь
зверя  во  время его кормежки  или переходов,  но  увидеть  без  оптического
приспособления, скажем,  отдыхающих баранов,  сокжоев  или  медведя  даже на
открытых   горах   почти   невозможно.   Вот   почему  биноклю  и   отведено
первостепенное место  в охоте на зверя, но  нужно  уметь пользоваться  им  и
обладать терпением.
     На охоте  лучше  иметь  бинокль  с  шести-,  максимум  с  восьмикратным
увеличением. Его преимущество -- большой угол зрения -- пять-шесть градусов,
тогда как у восьмикратного -- всего полтора градуса. Легко подсчитать, какой
выигрыш во времени дает  просмотр участка с помощью шестикратного бинокля. К
тому же он гораздо легче других, а это тоже имеет значение при горной охоте.
     Василий  Николаевич достает из кармана гимнастерки фланелевую тряпочку,
бережно вытирает ею стекла  бинокля, затем усаживается под навес, прижимаясь
спиной  к скале,  локти  кладет  на  приподнятые колени и  коротким взглядом
определяет,  с какого  места  начать обзор. Прильнув глазами  к  стеклам, он
замирает.  Теперь  -- ни  камень,  ни кустик,  ни  тень,  ни  выпуклость  не
ускользнут от  его взгляда.  Подозрительные  предметы  он  осматривает более
тщательно. Когда видимая местность  хорошо проверена  и никаких сомнений  не
остается,  он  передвигает бинокль вертикально или  горизонтально,  но всего
лишь на половину поля зрения. Такой прием позволяет каждый участок осмотреть
дважды.  Вот  и  сейчас  он  терпеливо  "исщупывает" весь шероховатый  склон
террасы, совсем забывая о том,  что  солнце уже  у  горизонта  и  что  нужно
торопиться. Неожиданно  Василий  Николаевич  взмахом руки  подзывает меня  к
себе. Стоило мне пошевелиться, как Кучум