ы,  дымящиеся дымокуры,  тени
пасущихся оленей и печальные лица эвенков как бы создают реальную обстановку
тех далеких времен. Так долго мы сидим вокруг костра.
     Наконец Василий Николаевич говорит:
     -- Мясо готово, можно ужинать.
     Все зашевелились, стали усаживаться поудобнее.
     -- Завтра задержались бы  на полдня, дело есть, -- вдруг сказал Осикта,
обращаясь ко мне.
     -- Какое дело?
     -- Надо бычков  холостить. Нам с  Тешкой не осилить, а  мужики в колхоз
ушли за продуктами, не скоро вернутся. Помогать надо.
     -- В этом деле мы плохие помощники.
     -- Ничего, поглядишь -- научишься,  может, пригодится.  Улукиткан шибко
мастер холостить оленей, его просить будем.
     -- А твои зубы разве притупились? -- спрашивает Улукиткан.
     -- Не кусают, как нужно... Ну как, задержитесь? "При чем тут зубы?"  --
подумал я и ответил старику:
     -- Если в этом есть необходимость, останемся на полдня.
     Пока Василий  Николаевич  выкладывал пахучее  оленье мясо  в берестяной
чуман,  Геннадий  разлил   по   кружкам   спирт.  Старики   многозначительно
переглянулись. Спирт для них и теперь остается магической приманкой.
     -- За ваше здоровье, старики, за гостеприимство, за долгие  годы жизни!
-- сказал я.
     -- Спирт пьешь? -- послышался вдруг сзади тягучий грудной голос.
     Рядом  стояла  древняя  старуха. Я  даже  вздрогнул, до  того она  была
страшная.
     А старуха перегнулась через костыль и, протянув костлявую руку, взяла у
меня кружку  негнущимися, узловатыми пальцами.  Она долго заглядывала внутрь
ее, щуря слезящиеся глаза.
     --  Спирт...  --  повторила  она  хрипло, и ее  лицо перекосила  кривая
улыбка.
     Широко открывая беззубый рот, она жадно глотнула из кружки раз, другой,
но  вдруг  поперхнулась, затряслась в надсадном кашле  и,  не удержавшись на
слабых ногах, повалилась на землю. Я усадил ее рядом с собою.
     -- Мать Тешки. Давно она старушка, -- сказал Улукиткан сочувственно.
     Геннадий  подал   ей  кусочек   мяса.   Она  пальцами  растеребила  его
мелко-мелко и, бросив в рот, долго шевелила губами.
     Все выпили, кожа на скулах стариков покраснела, они оживились.
     Я не сводил  глаз со старухи. Какая древность! Рука  времени беспощадно
разрисовала ее лицо  морщинами. Желтое, сморщенное, оно как бы  одеревенело.
На  голове копна нечесаных волос,  жестких,  серых. На костлявой груди висит
металлический крестик. Старушка напоминает скелет, обтянутый кожей.
     Она одета  в такую же старенькую,  как  и сама, оленью  парку и лосиные
штаны, Бог знает когда сшитые  и, видимо, с  тех  пор не сменявшиеся. Вот  и
весь наряд. Нательного белья нет. Грудь открыта. Ноги босые.
     -- Сколько Тешкиной матери лет? -- спросил я Улукиткана.
     Он  перевел ей мой  вопрос. Она  медленно,  будто  опасаясь,  чтобы  не
скрипнула ее  худая, негнущаяся шея,  повернулась  ко  мне. Вблизи  ее  лицо
показалось еще  более ужасным. В нем почти не было  признаков жизни. А голос
шел  откуда-то  изнутри, словно по  ржавой трубе, слова вылетали прерывисто,
вместе с кашлем и хрипом.
     --  Жизнь не  годами меряют, а  делами, --  переводил мне Улукиткан. --
Иной  человек  не может добыть и одной белки, не умеет ножом разделать тушку
зверя, не угадывает погоду, он  даже не родил ребенка, а годы имеет большие.
Что скажет тебе его седая голова? Вот я и толмачу: годы ни при чем. Ты лучше
спроси, что останется после меня в жизни, как я жила, спроси...
     И вдруг затяжной кашель оборвал ее голос.
     Сознаюсь, я не ожидал такого ясного по мысли ответа.
     -- Неужели ее еще беспокоят какие-то заботы? -- спросил я старика.
     -- Под старость сон отлетает, а забота живет, -- ответил Улукиткан.
     -- О чем же ей заботиться? -- О детях.
     -- Но ведь они сами уже старики!
     --  Для матери все равно  дети.  Мы замолчали,  каждый думал  о  своем.
Черная ночь  сковала тайгу. Несказанно  широко  распахнулось звездное  небо.
Влажно  дуло  с  ключа. Кто-то подсунул в  огонь головешку. Снова  глубокая,
немая тишина.  И вдруг из-за поскотины  донеслась песня, тягучая, грустная и
долгая,  как  нартовый  след  по  тундре.  Ее пели  женщины-пастушки.  Песня
наплывала из темноты волной, тревожа печальными звуками уснувшие дебри.
     Старушка откашлялась, пожевала пустым ртом и снова начала  рассказывать
о себе. Улукиткан переводил каждое слово.
     --  Тешка  был  самый  младший,  а впереди еще пять,  значит,  не даром
прожила.  Говорю,  человек  обязательно должен родить  ребенка,  научить его
жить. Вот и думала: подрастут дети, женятся -- и с плеч забота. Но забота не
ушла. Однако, сыновья хорошие.  Не обижаюсь, их доброту всегда чувствует мое
брюхо. И все же не всегда они разумны. Видишь, вот уже и старость придавила,
а сердце все еще болит за них. Все думаю: может, что случилось с ними, опыта
у них мало,  когда в тайгу  уходят. Сломали  сложенную прадедами жизнь, идут
без тропы, не знают куда; говорю -- не слушаются.
     --  Пора  тебе  не  беспокоиться о  детях, у них  уже внуки, у них своя
дорога. О себе подумай!
     -- Что ты! Зачем плохое говоришь? -- И она погрозила кривым пальцем. --
Я мать и хочу умереть матерью.
     В чуме заплакал больной ребенок. Кто-то завздыхал, заворочался, и снова
все стихло.
     -- И все же, сколько ей лет? Может, ты, Улукиткан, вспомнишь?
     --  Растеряла  она  их,  свои годы, как олень прошлогоднюю  шерсть.  Ни
счета, ни зарубок не осталось. Давно она старушка, шибко давно.
     -- Прошу, спроси ее еще раз, пусть вспомнит. Все же интересно.
     Она  внимательно выслушала Улукиткана.  Задумалась,  уронив  голову  на
приподнятые коленки. Наконец снова раздался ее хриплый голос.
     --  К Становому  пойдешь --  увидишь гарь  у речки  Луча. Давно большой
огонь  ходи  по тайге, все пожирал. Сколько  мне лет было -- не знаю, однако
при моей жизни к той поре пять раз  подыхали и  нарождались  новые олени.  А
случился  пожар две  зимы  раньше, как  мать Осикты  медведь  в чуме задрал.
Спроси его, когда это было, потом сам скажешь, сколько лет мать Тешки топчет
землю.
     Пытаюсь разобраться в задаче, однако решить ее  можно только  с помощью
самих же эвенков. Поэтому спрашиваю:
     -- Сколько лет живет олень?
     -- Однако, десять.
     -- Значит, старушке было  тогда лет пятьдесят.  А  когда был пожар  или
когда погибла твоя мать, Осикта? Тот повел плечами.
     --  Давно,  не  помню,  память  стала  дырявая, ничего  не  держит.  Но
подожди... когда мать померла, тот год я сына  таскал к попу-якуту крестить.
Тогда самая большая  цена на белку  была. Ты,  Улукиткан, наверное, помнишь?
Почему тогда много давали за шкурки?
     -- Хороший год был, как не помнить, в  турсуках белка  не залеживалась.
Все помню, только забыл, почему большой цена на белку была.
     -- Ну, а когда все же это было?
     -- Сейчас думать будем, как тебе объяснить.
     Я не стал мешать им вести свои подсчеты.
     Летосчисление  у эвенков  было особое, связанное с какими-то  памятными
событиями,  происшествиями в природе и в  личной жизни кочевников.  Миграция
зверей,  урожайные годы на белку или  на соболя, большие  наводнения, лесные
пожары,  сильные  снежные  зимы,  крутые морозы,  эпидемии,  массовая гибель
оленей, очень  низкие или очень высокие цены на пушнину -- вот приметные для
них  "затесы" на древе  времени.  Эти события  и служили  вехами,  делившими
прожитую   жизнь   на   большие   и  малые   отрезки.   Такое  летосчисление
свидетельствовало  о  долгой изолированности эвенков от  общей  человеческой
культуры.
     --  Спирт  пьем,   потом  думаем,  --   говорит  Тешка,  пяля  на  меня
посоловевшие глаза и с трудом ворочая языком. -- Тешка  говорить будет,  как
узнать, когда тайгу огонь  кушай. Тешка  знает. Мимо гари  аргишить  будешь,
сруби там старый толстый дерево, узнай, сколько ему лет. Столько лет и гари.
Ага, понял?
     Да, я понял...
     Старуха попросила еще немного спирта,  выпила, поднялась и заковыляла в
чум. Там долго ворчала, устраивалась возле дымокура.
     Василий Николаевич, Геннадий  и Лиханов тоже идут спать. Я один остаюсь
со стариками. Бормочет  ручей.  Из тайги доносятся  сонные  вздохи. Шербатый
месяц выплывает  из-за  густых  вершин старых  лиственниц,  плывет  по небу,
обливая  тусклым  светом бледную  хвою. Просторнее становится в  лесу. И мне
кажется, что это  стоянка с древними чумами, старухой эвенкийкой, с  тягучей
пастушьей  песней, -- что  все это находится не в  реальном  мире,  а в моем
воображении.
     В костре догорают последние головешки. Старики не идут спать.
     -- Тащи еще спирт, гулять надо, -- уговаривает  меня Осикта, слизывая с
губ олений жир.
     -- Сегодня хватит, болеть будете, а завтра утром рано работать надо.
     К Осикте присоединяется и  Тешка. Никакие отказы  не  помогают. Уж и не
рад, что  угостил их спиртом. "Какое же  раньше это  было  страшное орудие в
руках купцов, чиновников,  проходимцев; ведь в  таком состоянии, как сейчас,
эти старики за спирт ничего не пожалеют, с покорностью примут любые условия,
подпишут  себе смертный приговор,  ноги целовать будут, благодетелем назовут
подлеца", -- думаю я и остаюсь глухим к просьбам стариков.
     -- Сегодня  хватит,  не дам, -- заявляю  я  категорически и, пожелав им
спокойной ночи, иду в палатку спать.
     Лунный свет полосами голубого дыма  льется по просветам уснувшего леса,
белые совы бесшумно скользят по воздуху...
     Я уже засыпал, когда чья-то тяжелая рука легла на спальный мешок.
     -- Кто это?
     И слышу тоненький голосок старика:
     --  Не  обижай Улукиткана. Он не хочет тебе плохо. Может,  больше  я не
увижу  Осикту, Тешку,  тропа наша короткая  стала. Они просят  спирт,  я  не
должен их обижать. Дай маленько!
     Разломились  мои  мысли,  отмякло сердце, жаль стало Улукиткана.  Может
быть,  действительно это последняя  их встреча, стоит  ли ее омрачать  из-за
глотка  спирта?  К  тому  же, что особенного случится со  стариками здесь, в
тайге: выпьют, вспомнят былое и уснут.
     --  Ладно,  Улукиткан,  налью  полкружки,  и  на  этом  кончайте.  Пора
отдыхать.
     --  Отдыхать обязательно надо.  Потом ходить будем  Становой. Улукиткан
перевал покажет, -- говорит он охмелевшим языком.
     На  короткое  время  наступает   тишина.  Затем  опять  будят  меня.  Я
поднимаюсь.
     Осикта, щуря глаза, показывает кончик указательного пальца.
     -- Ма-а-лень-ко уважь.  Дай  вина, завтра  жирный  олень режу,  угощать
буду, -- говорит он, и из-под узеньких век смотрят просящие косые глаза.
     -- Вина нет, идите спать, ведь  утром работать надо. Слышится обиженный
голос:
     -- Вперед гуляем... Потом  Улукиткан  холостить  олень будет, ево  зубы
острый... Хе-хе!.. Дай спирту...
     -- Не дам... -- и забираюсь поглубже в мешок.
     Уже  на  исходе  ночи  я  услышал возню  и  приглушенный стон. Пронзила
страшная мысль: Осикта  с Тешкой  душат  Улукиткана. Вскочил, как ужаленный,
выбрался из  палатки.  Но  увидел другое. У  затухающего костра сидя  дремал
Улукиткан, уронив на  грудь седую,  словно заиндевевшую, голову. Рядом комок
сцепившихся в драке тел Осикты и Тешки. Старики уперлись лбами по-звериному,
сопят, дышат прерывисто,  пальцы запутались,  перевились в  жестких волосах,
ноги беспомощно роют землю.
     -- Кэ-ты!.. -- вырывается из охрипшего горла у одного.
     -- Кэ-ты!.. -- кряхтит другой.
     --  Улукиткан,  ведь  они  же  изуродуются! --  кричу  я и  бросаюсь  к
дерущимся.
     Старик очнулся и жестом руки остановил меня.
     -- Ничего, они просто гуляют, хорошо гуляют, -- протянул он спокойно.
     -- Да ты посмотри, что они делают!
     -- Говорю, не мешай, они гуляют, скоро кончат.
     И я действительно вижу,  как мякнут руки дерущихся, остывает  их злоба,
стихает  пьяная  перебранка.  Наконец  старики  угомонились,  мягким  комком
припали  к застывшей  земле, да так и уснули, не  вытащив  пальцев  из чужих
волос.
     Улукиткан,  нетвердо держась на ногах,  подошел к уснувшим, прикрыл  их
дошкой, подоткнул полы под бока, и скоро по становищу поплыл их мирный храп.
     -- Тебе тоже надо поспать, -- предложил я старику. -- Иди в палатку.
     -- Я тут  у костра маленько сплю. -- И он, подсунув в огонь два бревна,
стал  готовить постель: под бока бросил старенькую телогрейку,  в  голову --
седло, осмотрел небо, прислушался, сказал твердо: -- Скоро утро, -- и тут же
уснул.
     В далеком небе застенчиво мигают  звезды. И над притихшей тайгою плывет
с ржавых  троелистовых болот  лиловый  холодный туман, плывет не  торопясь к
краю ночи.
     Мне тоже хочется вздремнуть, но я  глушу в себе сон. Поправляю  костер,
усаживаюсь поближе к  теплу.  Раскрываю  дневник. Беру  в руки  карандаш,  и
события последних дней словно оживают, мысли текут нестройной чередой.
     Сквозь прозрачный  туман  уже скупо сочится  рассвет.  И ночь бежит  на
запад,  поспешно  сдирая с пробудившейся тайги  кое-где зацепившиеся складки
своего черного полога.  Уже  почти не  видно  звезд. Только запоздавшая луна
застряла посреди неба.
     Пробуждается становище. В чумах людские голоса,  детский  плач. В  лесу
птичья перекличка.
     Пришли пастушки. На их лицах следы бессонной ночи. Молча здороваемся за
руку.  Рукопожатие обязательно у эвенков. Они осматривают  спящих  стариков,
удивляются и вопросительно смотрят на меня.
     -- Пьяный? -- спрашивает старшая,  та самая, что  вчера подошла к нам с
ребятами.
     -- Вчера немножко выпили.
     --  Худой ты  люди, зачем  давал!  --  и обе  женщины уходят от  костра
легкими, бесшумными шагами.
     Я обескуражен. Я бы не удивился,  если  бы  они  тоже  попросили у меня
спирта, как это всегда бывало раньше. Но  оказывается, теперь эвенкийки сами
не пьют и мужей оберегают.
     ...А на востоке,  в  оранжевой  мути,  рождалось солнце.  Навстречу дню
молча летели разрозненные стаи воронов.
     Дымились островерхие  чумы. Возле них детвора уже  готовила в путь свой
"караван". Вот они гуськом  двинулись  к нам,  волоча  за собой  на ремешках
костяные бабки, изображающие  оленей. У  костра остановились, осмотрелись и,
осмелев, присели, плотно прижавшись  друг к  другу.  Все  наше для них ново,
интересно. Ведь их представление о жизни, о людях пока ограничивалось только
лесом, горами и тем,  что происходит в родном становище. А сейчас перед ними
странные,  вероятно,  кажущиеся им уродливыми,  лица: детишки  до  сих  пор,
вероятно,  не сомневались  в том, что все люди с плоскими носами, скуластые,
узкоглазые. Сейчас  они  видят иные  лица,  иную одежду,  обувь,  незнакомые
предметы,  слышат  непонятную  речь. Все  это поражает детей, возбуждает  их
любопытство, смешанное со страхом.
     Старики спят. Мы садимся завтракать. Из чума выходит мать Тешки. В руке
у нее туесок, в другой -- посох. Она направляется к нам торопится.
     -- Уходи в лес немедленно, -- шепчет Василий Николаевич.
     Я оставляю чашку с бульоном  и спасаюсь бегством. Детвора роем кружится
возле меня. Нас догоняет табун собак.
     Все  вместе   бродим   по   лесу.  На   зеленом  ковре  брусничника  --
темно-красная  россыпь  ягод.  Это  прошлогодний  урожай,  сохранившийся под
снегом. Ягода от длительных морозов засахарилась,  стала сочной,  мягкой. Мы
едим ее с наслаждением.
     Дети теперь  словоохотливы. Я пытаюсь заговорить  с ними.  Но никто  ни
слова не понимает. Они родились здесь, в тайге, в  семьях кочующих пастухов,
и  знают только свою тайгу.  Здесь они будут жить до  семи лет, а  потом  им
придется переселиться в интернат, чтобы учиться.
     Но  оказывается,  один из них, самый старший, уже  умеет  считать. Его,
вероятно, научила мать. Может, нам удастся побеседовать?
     -- Тебе сколько лет? -- спрашиваю я.
     -- Раз, два, три, четыре, пять, -- отвечает он скороговоркой
     -- Нет, тебе больше.
     -- Раз, два, три, четыре, пять, -- повторяет он.
     -- Как тебя звать?
     -- Раз, два, три...
     Это весь его запас слов, и он их выпаливает обоймой, все разом.
     Остальные в  восторге,  они явно завидуют товарищу, весело  смеются.  И
всем  весело. Так  мы долго  бродим под сводом могучих  лиственниц, собираем
бруснику, перекликаемся.
     А солнце начинает пригревать. Из глубины леса бегут на становище мелкие
гурты оленей. Пора возвращаться и нам.
     Стадо сгрудилось на стоянке, как будто стоянку накрыли серым  войлоком.
Ожили дымокуры. Едкий дым окутывает животных, чумы, ближние деревья.
     Старики  пьют чай.  Я подхожу  к  ним,  здороваюсь. У Тешки во всю щеку
багровый  блин, от рубашки  оторван перед и  на  голом животе большой  отек.
Глаза его виновато смотрят  на меня. Видно, крепко досталось от Осикты. Но и
Осикта хорош.  У  переносицы рана  -- след  Тешкиных зубов,  рот перекосило.
Штаны порваны и обгорели.
     -- Как плохо получилось, -- сказал  я  с искренним сожалением. -- Зачем
вы подрались?
     -- Что ты,  что ты, -- завопили оба старика разом. -- Давно так  хорошо
не гуляли. Голова лечить надо, давай вино...
     -- Если  будете еще приставать --  мы  сейчас же уедем.  Осикта и Тешка
приуныли.
     -- Сегодня, наверное, холостить бычков не будем? -- спросил я.
     -- Как не будем! Чай пьем и начинаем, -- отвечает Улукиткан.
     Признаться,  мне очень хочется посмотреть,  как старики будут холостить
бычков, и я их поторапливаю.
     Молодых  бычков  отделили  от  стада,  согнали  в  шестигранный  загон,
сделанный из толстых бревен. Собрались  все  жители  становища --  не  часто
увидишь такое зрелище.
     Дети облепили изгородь, а мы  все  в  середине.  Ланчаки  (*Ланчаки  --
годовалые животные) настороженно сбились в кучу.
     Поднялся маут. Старики  торопятся. Просвистел в воздухе ременный аркан,
высоко вздыбился пойманный петлей белоногий олень.
     Он  кинулся вперед, но вдруг замер, расставив широко передние ноги, как
в  поединке.  Остальные  бросились  вдоль  загона,  попробовали  перескочить
изгородь, да где там, высоко!
     Белоногого свалили, прижали  острым хребтом к земле.  Забился бычок,  в
глазах  ужас.  Улукиткан сбросил с  плеч дошку,  засучил рукава.  Лиханов  с
Василием Николаевичем растянули бычку задние ноги.
     --  Держите, а  то  ударит,  ишь надулся, баловник,  --  сказал ласково
старик, приседая на корточки.
     Поймал рукою мошонку оленя, подсек ее горстью, затолкнул  в рот горячие
шарики, дважды стиснул зубы...
     Вздрогнул ланчак, глаза его выкатились из орбит, он жалобно простонал.
     -- Пускайте, --  сказал  Улукиткан.  -- Кажется,  не забыл,  как  нужно
делать.
     А олень так и остался лежать на спине, раскорячив вытянутые задние ноги
и весь дрожа. Но вот он вскочил, затряс головой, будто угрожая кому-то.
     -- Дурачок, тебе же лучше! Давайте другой, -- разохотился старик.
     Снова взметнулся маут...
     Через  два часа опустел  загон, разбежались молодые  олени. Под  старой
лиственницей детвора оскопляла своих игрушечных ланчаков.
     Мы собираемся  в путь,  Лиханов со своими  оленями  и  с Геннадием ушли
вперед.
     И опять нас удивляет Улукиткан: как можно в этом огромном стаде оленей,
удивительно  похожих друг  на друга, безошибочно угадать своих?  Для нас все
это еще непостижимо.
     Пора и  расставаться. Вдруг захотелось  еще побыть со стариками,  снова
совершить с ними путешествие  в прошлое.  Жизнь и быт эвенков  все  больше и
больше интересуют меня. Ведь  многие полезные черты этого быта, удивительный
опыт лесных кочевников исчезнут вместе с этими последними стариками. Надо бы
остаться хоть дня на два, многое записать. Но и наша работа не ждет.
     Все  собрались у костра.  В дорогу следует выпить  по  кружке чаю.  Мне
хочется сделать что-то приятное старикам. Я обращаюсь к Осикте:
     -- Что бы ты хотел получить от меня на память о нашей встрече?
     Тот  повел плечами, долго, внимательно рассматривал вещи, лежащие возле
кос