мки, посохи и отправляйся  в далекую дорогу  по самой трудной
тропе.  Если  по  пути встретятся голод, болезни, разные  неудачи и  вы  оба
вместе  дойдете  до  конца --  верь ему,  он твой  друг...  Хорошо  говорили
старики. В своей котомке ты нес  мое горе, мы  голодали, смерть близко жила,
но мы шли одной тропой, значит, ты мой брат!
     Знакомая ласка  вдруг  вспыхнула в его крошечных глазах и, не  потухая,
расплылась  по  всему лицу.  Улукиткан  обхватил меня  сухими  руками, тепло
прижал к груди.
     Мы долго стоим, обнявшись, охваченные неповторимым чувством радости. Он
привез с собою запах городского жилья, Людской скученности, накаленных крыш,
душистого мыла. Все  это чуждо ему, и  все это совсем непривычно  мешалось с
чудесным  запахом первобытной тайги, уже  расцветшего  багульника, прогретых
лишайников, черемуховой коры, лопнувших почек берез, земли.
     Затем  Улукиткан переходит в объятия Василия  Николаевича,  Геннадия. С
Николаем  Лихановым  здоровается  по-эвенкийски -- легким пожатием руки.  Но
глаза старика еще кого-то ищут.
     -- Кучум! -- крикнул кто-то.
     Пес  выскочил из  чащи.  Но  когда  Улукиткан стал  ласкать  его, Кучум
вырвался, отстранился, видно, не забыл, как старый человек томил его голодом
на краю  бурелома и заставил  вести в  лагерь. Улукиткан достал  из  котомки
кусок сахара,  и Кучум сразу стал нежным.  Сладкое он  любил  страшно!  Ради
такого соблазна можно и покривить собачьей душой.
     -- Сахар я не кушал в больнице, собирал для  него. Другой люди, которые
узнали, что он меня слепого в лагерь привел,  тоже посылали ему гостинцы  --
свой сахар. Собака человеку должна быть большой друг, -- и он, прижав Кучума
к себе, поцеловал его в нос.
     Мы  все направляемся  в лагерь.  Я не  свожу  глаз со старика. Кажется,
совсем  не тот Улукиткан вернулся  к  нам.  Чья-то добрая  душа одела его  в
новенькую  хлопчатобумажную пару,  в  сапоги,  сатиновую  телогрейку и  даже
наделила носовым  платком. На голове, сбившись набок,  неловко лежит  кепка.
Сидит все  это на нем тяжело, мешковато и кажется  чужим. Захотелось увидеть
его  в старенькой  дошке,  изрисованной  следами долгих  походов,  в латаных
олочах, лосевых штанах,  с ножом за  поясом и с  древней берданой  на  левом
плече. Таким пришел  к  нам Улукиткан,  таким  мы его  полюбили, и  таким он
остался в нашей памяти. Именно эта одежда лесного человека, бедная, донельзя
потрепанная временем, как-то роднила старика с чахлым лесом, с безжизненными
россыпями, с моховыми топкими болотами. И  невозможно представить его иначе,
в отрыве от этого скудного пейзажа.
     Василий Николаевич спросил:
     -- Значит, доктор набрехал, что ты больной?
     -- Говорил -- шибко больной, все щупал, все слушал, лекарства давал.
     -- Что же он у тебя находил?
     -- Говорил, какой-то диагност тут сидит, --  и старик стукнул костлявым
кулачком по тощей  груди. --  Мясо,  сказал, кушать нельзя, крепкий чаи пить
нельзя, только можно всякое другое: капуста, морковка...
     -- А как насчет спирта?
     -- Однако, тоже нельзя. Даже сало, говорит, тоже худо для брюха.
     --  Тебе, Улукиткан, следовало бы  остаться  в  больнице,  подлечиться,
зачем поторопился? -- вмешался я в разговор.
     -- Э-э, не то говоришь!.. -- всполошился старик. -- Когда я был слепой,
ты вел меня по тайге, давал пищу, укладывал  спать, давал воды умыться. Тебе
было тяжело, но ты не бросил старика.
     -- Тебе же надо отдохнуть после такой болезни...
     -- Отдыхать буду там,  --  и он  посмотрел на небо. -- Знаю,  ты далеко
идешь.  Тут тайга тебе  незнакомая, чужая, ты в ней  сам-то  все  равно  что
слепой. Вот я и пришел проводить тебя.
     -- Но ведь ты делаешь это в ущерб своему здоровью!
     --  За  добро все  отдать не  жалко.  Провожу, потом диагност  выгонять
будет...
     -- У тебя желудок болит?
     -- Раньше нет, но доктор сказал, что болит, -- значит, болит, он знает.
     -- Ну, а раньше ты чувствовал боль?
     -- Нет, а как сказал -- сразу заболел...
     На высоком берегу  Зеи  по-праздничному  трещал  костер. Дым прозрачной
пеленой  ложился на  вершины лиственниц,  как  бы образуя над  ними огромный
шатер. Стояла тишина. Только в дремлющем лесу любовно ворковали дикие голуби
да устало шумела река. Сухим летним зноем дышало полуденное солнце.
     Через  полчаса  мы  пировали  вовсю.  Горсточка  людей,  затерявшихся в
бескрайних  пустынях  Приохотской  тайги  и,  может  быть,   чуточку  в  ней
одичавших,  решила  отпраздновать  возвращение  своего  друга. Разве  мог  я
подумать в те черные дни, путешествуя со  слепым проводником, что наши тропы
с ним Снова сойдутся!
     Василий Николаевич приготовил роскошный обед.
     На  первое было подано  вареное оленье мясо, жирное, горячее, огромными
кусками,  да еще с косточками  -- надо было и  это предусмотреть  повару.  А
главное -- аромат!  Да как же  мясу  не  пахнуть --  варилось оно с лавровым
листом  из  далекой  Абхазии, с  чесноком  из  Алма-Аты,  с  черным  перцем,
выращенным под тропическим солнцем  Цейлона. Подумать только,  какой сложный
путь прошли все эти специи, прежде чем добрались до верховья  Зеи и попали в
наш котел в честь возвращения к нам старого проводника-эвенка.
     Улукиткан  втянул ноздрями  мясной горячий пар,  и улыбка округлила его
лицо. Давненько  не сидел  он в кругу друзей, не дышал таежным воздухом,  не
едал пахучего мяса.
     -- Хорошо! Шибко хорошо...
     Разбежались глаза старика,  не знает, на  каком куске остановиться:  на
одном  сала  больше, другой  --  с  хорошей мозговой косточкой, и  уж  очень
соблазнительны  ребра с жирным  слоистым  мясом. Смотрит Улукиткан на  куски
голодными глазами, кажется -- все бы захватил, да знает -- не осилить.
     Я подал ему свой нож. Привычным движением он подцепил им большой кусок,
взял его в левую руку, и только лезвие ножа замелькало у самых губ.
     Потом  была подана отварная  рыба. Она на  Зее и  так очень  вкусная, а
побывав в руках нашего повара, превратилась поистине в райское кушанье.
     "Пир"  закончился  китайским чаем  с  жасмином,  но  запах  жасмина  не
понравился  старику.  И  Василию  Николаевичу  пришлось  вытащить  из  своих
тайников пачку грузинского чая. Старик насыпал его на ладонь, понюхал. Снова
довольная улыбка расплылась по его загорелому лицу. Он бросил  чай в кружку,
налил кипятку и плотно прикрыл кепкой. Потом пил этот  крепкий, черный чай и
время от времени поглядывал вокруг на родные места.
     Из тайги прибежали  табуном олени, а  с ними появились  полчища  гнуса.
Ожили дымокуры. Едкий дым окутал лагерь. Для животных наступала  мучительная
пора:  за комарами появится паут, самый страшный бич тайги. Сокжои спасаются
от  паутов бегством,  сохатые забираются в  озера,  в  реки, снежные  бараны
предпочитают в  это время  каменистые вершины гор.  Из всех обитателей тайги
домашний олень,  кажется, самый  неприспособленный. Привязанность к человеку
не позволяет ему спасаться  бегством, как это  делает  прямой его  родич  --
сокжой. Отбиваться же  от  гнуса он может только головою, но у него  слишком
короткая и неповоротливая шея. Ногами же он может защищать только живот.
     Если бы человек не спасал оленя дымокурами от гнуса, ему было бы  очень
трудно сделать его домашним. На  обычный костер кладут мокро-гнилой валежник
или сырой мох, дающий много дыма, вот и все. А чтобы олени не опалили  ноги,
дымокур  огораживают жердями, собранными  вершинами  в один  пучок,  как для
чумов. Клубы  едкого дыма,  окутывая животных,  отпугивают  от  них  паутов,
мошку, комаров, мокрецов. В этом дыму олени находят спасение в жаркие летние
дни.
     Со стадом прибежала и  Майка. Ее не узнать: подросла, вытянулась.  В ее
осанке,  в  низко опущенной голове,  в стремительном  беге уже видны повадки
взрослого оленя. Но детское любопытство еще не покинуло ее.
     Улукиткан  обрадовался,  увидев  свою  любимицу.  Ведь  он так верил  в
счастье, которое принесла ему своим рождением Майка.
     -- Майка... Майка... -- тянул он шепотком, шагая следом за ней.
     Майка в руки не  давалась, стала петлять по  кустам, спускалась к реке,
бегала  по  лагерю, а старик  ходил  за  ней следом  с  протянутыми руками и
ласково повторял:
     -- Майка... Майка...
     Наконец  беготня  надоела  Майке,  она  подошла  к  оленям,  окружившим
дымокур, и спряталась между ними.
     Ярко-красное   солнце  медленно  спускалось  к  правобережному  хребту.
Облака, волнуясь, ползли следом за ним, волоча по земле свои  лохматые тени.
В воздухе разлилась  вечерняя прозрачность. Звонче раздавались голоса певчих
птиц.  С  реки  тянуло  свежестью.  Уже  давно  затухли  дымокуры,  и  олени
разбрелись по тайге в поисках корма.
     Улукиткан,  примостившись  между  толстыми  корнями  лиственниц,  уснул
блаженным сном  человека,  у которого наконец-то сбылась мечта и на земле не
осталось  никаких  горестей.  На  его лице  блуждает легкая улыбка.  Отдыхай
хорошенько, Улукиткан, набирайся силы, чтобы,  передохнув, снова двинуться в
дальний трудный путь...
     Через  два  дня  мы  покинули  устье  Мутюков  и  направились  в  глубь
малоисследованных пустырей. Наш караван снова вел Улукиткан, и в тайге снова
слышался его подбадривающий голос:
     -- Мод... мод... мод...