-- Муникан (*Myникан -- заяц), зачем он сюда ходи?
     Действительно, что привело  сюда зайца, на такую высоту,  так далеко от
родного ущелья,  где  он  живет? Не хищная ли птица  занесла его сюда, чтобы
пообедать?  Мы задерживаемся. Все  это загадочно, даже для такого следопыта,
как Улукиткан. Кто  мог  думать,  что  встретит  здесь, в  поднебесье, среди
каменных громад, следы зайца?
     Я спускаюсь  ниже и  там  нахожу  на  снегу двойной след,  значит, заяц
добровольно поднялся на голец и ушел восвояси по северному  гребню в ущелье.
Больше  нам  ничего  не  удалось  обнаружить.  Для чего же  нужно  было  ему
преодолевать такую крутизну, стланиковые  заросли,  россыпи, если здесь,  на
вершине, нет и щепотки зелени или чего-нибудь съедобного?
     -- Однако, он дурной, а может, экспедиция работает, сюда ходи мало-мало
чего-нибудь смотри, как и мы, -- шутит старик.
     А  я  подумал: "Как все же  мы мало знаем  жизнь зверей, их повадки, их
связь с окружающим миром и не ограничиваемся ли мы зачастую слишком простыми
формулами, дошедшими  до  нас от времени Брема! Может быть, в  натуре  этого
четвероногого  трусишки-зайца живет беспокойный бродяга? Не  взобрался ли он
на вершину, чтобы полюбоваться широкой панорамой, просторным небом?"
     Время перевалило за полдень,  когда мы спустились к границе леса. Ветер
стих.  С  востока  придвинулись  кучевые  облака и  загромоздили  небо, а  у
горизонта нависла сплошная пелена, имеющая зловеще-темный оттенок. Улукиткан
с тревогой поглядывает на взбунтовавшиеся тучи и  явно торопится. Солнце еще
удерживало за собой треть неба.
     Миновав двугорбую седловину, мы спускаемся к правому истоку Зеи. Хорошо
заметная  звериная  тропка ведет  нас по густому ельнику, убранному длинными
космами свисающих с крон лишайников. Улукиткан замечает свежий след кабарги.
     -- Сейчас пикать буду, может, самец придет, мясо достанем.
     Мы подходим к толстой ели  и под ней  останавливаемся. Старик снимает с
плеча  бердану,  достает  из  кожаной  сумочки  патрон,  заряженный  крупной
пулькой,  и не  торопясь  вкладывает  его  в ружье.  Из  внутреннего кармана
телогрейки он  вынимает  пикульку  --  несложный  инструмент  для подражания
голосу телка  кабарги.  Она сделана  из  березовой  коры, а по  форме  и  по
размерам  напоминает сплюснутый  наперсток  с  разрезом  по  овалу  и  одной
стороне.  (Осикта  тоже  в тот  раз  добыл  кабаргу  таким же  способом,  --
Улукиткан потом разъяснил мне это.)
     Он подает мне  знак  затаиться,  кладет  пикульку  в рот прямым  срезом
наружу и прижимает ее языком к небу.
     --  Пи-ии...  пи-ии...  --  раздается  тягучий  звук  высокого  тона  и
расползается  внезапной  тревогой  по ельнику.  Его  подхватывает эхо, несет
дальше по склонам,  в глубину  расщелин.  -- Пи-и...  пи-ии...  -- повторяет
старик  и  замирает,  прижавшись спиной  к  корявому стволу,  держа  бердану
наготове.
     Лес вдруг переполняется какими-то таинственными шорохами,  а вывернутые
корни упавших  деревьев, обросшие  мхом, кажутся чудовищами, наблюдающими за
нами из сумрака.
     Старик через две-три минуты повторяет свой жалобный  призыв. Именно так
кричат  оставленные   матерью  телята  кабарги,  если   с   ними   стрясется
какая-нибудь беда.  Вот  мы  и ждем,  надеясь,  что на крик  прибежит самец.
Кажется, сейчас из-за валежника  выдвинется его морда  и, выскочив на тропу,
он застынет  на  мгновенье, а старик успеет прицелиться. В самку  Улукиткан,
конечно, стрелять не будет.
     -- Пи-ии...  пи-ии... -- расползается  по  лесу  крик,  не отличимый от
крика теленка.  Неужели  поблизости  никого  нет?  И  еще более  томительным
кажется  ожидание: уж  очень  хочется посмотреть  на живую кабаргу. Но вдруг
чуткое  ухо  улавливает  где-то  внизу  легкий  шорох,  в другое  время его,
пожалуй, и не  уловил бы,  но  при  этой  напряженности ничто не ускользает.
Улукиткан   подает  мне  знак  не  шевелиться,   а  сам  поднимает  бердану,
пристраивает  ее к  плечу, смотрит влево на тропу, ждет,  затаившись.  Вдруг
слева,  где  тропка  огибает огромный  камень,  вздрагивает  ольховый  куст,
раздваивается, и показывается огромная голова... медведя!.. Пока мы приходим
в  себя,  зверь  высовывается  всей своей облезлой  тушей  на тропу,  сбочив
голову, прислушивается, нюхает  воздух,  знает, что где-то близко теленок, и
тихо крадется к нам.
     Словно  молния,  меня  поражает  страшная мысль: в  бердане  Улукиткана
патрон  с осечкой  и заряд совсем  маленький,  с  круглой пулькой, ею только
разозлишь медведя. Горько сожалею, что нет  со мною карабина. Какой  у этого
зверя огромный череп и как бы он украсил мою коллекцию! Все это проносится в
голове  мгновенно,  с  нарастающей   тревогой.  А  медведь   совсем  близко,
поднимается  к  нам  по тропе, то осторожно вышагивая, то замирает,  пытаясь
разгадать,  где  затаилась  добыча. И  кажется, пошевелись,  и он  мгновенно
накроет тебя.
     Я  глубоко убежден, что в открытом поединке медведь  не посмеет напасть
на  человека,  даже  больше:  достаточно  ему  уловить  его  запах,  как  он
немедленно обратится в  бегство. И все  же  при  неожиданной встрече с таким
огромным зверем,  да  еще если  у тебя, кроме  посоха,  ничего нет в  руках,
невольно  по телу пробегает холодок. Тут уж надо  уметь  собрать всего себя,
чтобы не растеряться.
     Вот медведь  совсем  уже близко от нас,  остановился,  прядет короткими
ушами, видно, понять не может,  почему теленок не кричит. В  его приземистой
фигуре,  коротких,  чуточку   вывернутых  наружу  передних  ногах,  в  низко
опущенной голове -- чудовищная сила. Как он уверен в себе! И от этого у меня
сердце бьется часто-часто.  Мне ничего не остается,  как ждать,  доверившись
Улукиткану.  Перевожу  свой  взгляд  на  него.  Старик  спокоен,   лицо  его
непроницаемо.  Вдруг  его  осеняет какая-то мысль, и улыбка раздвигает губы.
Подумать только, ему еще смешно!
     А в  это  время зверь,  обходя ели, скрывается в  чаще. Старик опускает
бердану,  торопливо  достает   из  сумочки   два   патрона.  Я,   еще  более
обеспокоенный, принужден молчаливо ждать, чем все это кончится.
     Еле уловимым движением Улукиткан бросает  один патрон вниз,  в медведя.
Патрон перелетает  его, глухо  ударяется о камень. Зверь мгновенно замирает.
Он обескуражен, настороженно ждет, не понимая, что это за звук, но на всякий
случай спружинил спину, готовый прыжком накрыть жертву. Подними медведь свою
лобастую морду кверху, он, конечно, заметил бы нас. А  старик бросает в него
второй патрон, тот падает  на тропу,  и зверь,  тяжело подпрыгнув, накрывает
его  передними  лапами, как  лиса  --  мышь. Но  вдруг он  улавливает  запах
человека, что-то страшное отражается на его морде. Одно мгновение -- и будто
какая-то адская сила толкает медведя на камни. Зверь  упал, рявкнул, вскочил
и, охваченный паникой, уже  не разбираясь, что впереди, рванулся сквозь чащу
на дно ущелья. Следом за ним катился, затихая, треск сломанных веток.
     -- Ух... ух... ух... -- доносится снизу медвежья жалоба.
     Улукиткан  обнял корявый ствол ели, места не  найдет,  смеется  от всей
души  и  что-то  кричит  вслед  зверю  на  своем  языке.  Да и  как  тут  не
рассмеяться! Надо же было придумать такую шутку!
     -- Как  прыгал, видал? Все равно  что его  кто  ножом ткнул...  Большой
медведь,  шибко большой, а  испугался, даже упал,  -- и старик снова  громко
смеется.
     Так неожиданно заканчивается наша охота на кабаргу. Спускаемся  на  дно
ущелья.  За  величавыми   вершинами  лиственниц,   за  гранью  скал   хлещет
полотнищами дождь. Ветер в вышине гонит взлохмаченные тучи. Тайга гудит, чуя
непогоду. Мы заторопились, чтобы успеть добраться до лагеря.

     Утром  перед  нами снова  встал все тот же вопрос:  где искать перевал?
Горы по-прежнему кажутся недоступными, а на седловины, которые мы обнаружили
в вершинах  истоков,  не  подняться  с  караваном.  И  все-таки  где-то  тут
Улукиткан переходил Становой...
     Я  достаю карту  масштаба 1 : 1 000  000.  Она издана  в  1927  году  и
составлена  частично по рекогносцировочным данным, а  больше -- по рассказам
охотников  и, конечно, далеко  не соответствует действительности. К тому  же
масштаб карты настолько мелкий, что на ней изображены только основные  русла
рек, и  то приблизительно. Она нередко  подводила нас, и  мы уже давно ею не
пользовались. Да  в  этом и  не  было  надобности при таком проводнике,  как
Улукиткан.  На карте из  всех  истоков Зеи  нанесен  только один,  названный
Тас-Балаган.
     Когда я вслух прочел  это название, сидевшие у  костра проводники вдруг
повернулись ко мне.
     -- Ты что сказал? -- спросил Улукиткан.
     -- Вот здесь на карте указан только один ключик -- Тас-Балаган.
     Старик  встал,  потом снова  сел  и долго смотрел  на карту, ничего  не
понимая.
     -- Это мой Тас-Балаган, другой люди тут не жил! -- в необычном для него
возбуждении вскричал он.
     -- А что означает это слово?
     -- Каменный балаган. Где он тут? Покажи.
     Он  привык все ощущать зримо, натурально,  в естественном освещении,  а
тут огромная горная территория изображена на площади, которую можно прикрыть
спичечной коробкой.
     --  Такой ключ есть километра два-три отсюда, только по нему не пройти,
-- вмешался в разговор Василий Николаевич.
     Улукиткан  задумался:  где-то  близко  почти семьдесят лет  назад он  с
матерью  и сестрою сложил  этот балаган! Кто-то из топографов,  делая первый
абрис этой местности, назвал ключ или весь исток Тас-Балаган.
     Как жаль,  что я не знал до сих пор значение этого  слова, может  быть,
это помогло бы нам скорее найти проход.
     -- Ходи надо, хорошо  смотри надо. Ты пойдешь со мною? -- вдруг спросил
меня Улукиткан, загораясь надеждой.
     -- Пойду.
     -- Тогда торопись, чай пьем -- ходи будем.
     -- А  мне с  Лихановым  разрешите подняться  на  голец,  может,  барана
добудем, -- попросил Василий Николаевич. -- Без мяса ноги еле носишь.
     Я не возражал, тем  более что нам давно пора было подумать о пополнении
поскудевших продовольственных запасов.

     IV. Тайна старой  ели. Проводник  узнает местность. Улукиткан покидает
наш  табор.  На  подъеме  к  перевалу.  Снова   у  нас  радость!  Неприятная
радиограмма.
     Мы с Улукитканом уходим первыми.  Он  -- налегке, но с берданой. У меня
за плечами карабин и рюкзак с лепешками, котелком, кружками.
     День начинается  погожим  утром.  С неба  льется  благодать -- золотая,
горячая.  Пробудились птицы, букашки, на перекатах веселее зазвенел хрусталь
реки.
     Идем  по левому берегу восточного истока,  сжатого крутыми  обрывистыми
склонами. С шумом он проносится мимо, рассыпается белыми кипящими каскадами.
То  справа,  то  слева  чередуются оголенные утесы, и нам  часто  приходится
переходить реку вброд.
     Вскоре  русло  круто  поворачивает  на  север,  и  мы  видим  ту  самую
гигантскую  скалу, которой  любовались с гольца  три дня назад.  Отсюда  она
кажется  еще более могущественной, еще  более  мрачной. Сколько понадобилось
тысячелетий или миллионов лет,  чтобы вырезать в сплошном массиве и отточить
с двух сторон такое чудовище!
     За  крутой  излучиной в русле стали попадаться обломки белого  мрамора.
Они,  будто огромные хлопья снега,  виднеются сквозь прозрачную воду истока.
Неожиданно выходим  к  водопаду.  Какое чудесное  зрелище!  Представьте себе
русло  реки,  перехваченное отвесной мраморной  стеною. Вода,  падая  сверху
тугой скользящей струей,  разбивается  вдребезги  о  белые  обломки  и снова
поднимается ввысь столбами  радужной  пыли, чтобы  повторить  свое  чудесное
падение. В изумительной белизне мрамора, в хрустально-чистой воде, в звонких
брызгах купаются лучи  горячего  солнца.  Сколько тут света, ярких красок, и
как  удачно все они  мешаются.  Добавьте к  этому еще голубое  небо,  темные
откосы  скал, ярко-зеленый  береговой брусничник, окаймляющий белизну пышным
бордюром...
     Но  за  водопадом снова нас окружает угрюмая природа.  Улукиткан  часто
останавливается,   осматривает  все,  оглядывается,  но  тщетно:   ничто  не
напоминает ему место, где когда-то сложил он каменный балаган.
     У ручья мы задерживаемся.
     Усевшись на камнях, старик стал перематывать на олочах ремешки.
     Ручей  ворчит, будто на кого-то гневаясь,  сползает по шероховатому дну
глубокого каньона.  Над ним нависает чаща,  дыбятся кривобокие лиственницы и
стоят поодаль утесы-сторожа. Стланиковые крепи  надежно  заслонили проход  и
прикрыли  густым  сплетением стволов. Буйная лесная  поросль  карабкается по
уступам боковых склонов до карнизов, широкими зелеными волнами перехлестывая
через границу видимого излома.
     -- Будем тут искать. -- говорит Улукиткан.
     Пытаемся подняться по руслу ключа. Как он извивается, глубоко  врезаясь
в  монолитную  стену откоса!  Нам приходится  тратить  много  усилий,  чтобы
пробираться  по  узкой щели между  огромными глыбами, пролезать под ними или
карабкаться  на  их  отполированную поверхность.  Ручей  скачет с  невидимой
высоты, то  разбиваясь о выступы скал, то зарываясь в разно-Цветную щебенку,
то снова  появляясь, чтобы совершить гигантский прыжок вниз. Стены потные. С
нависающих над щелью кустарников капает вода. Камни покрыты слизью. Да и сам
воздух пропитан промозглой сыростью.
     Мы  упрямо продвигаемся вперед,  хотя и очень медленно и  очень тяжело.
Чаще  стали  попадаться водопады. Вот и совсем  не осталось  прохода,  и  мы
вынуждены  выбраться наверх. Теперь нас окружает густой непролазный стланик,
прикрывающий  крупную  россыпь.  Стволы  так  густо  переплетены,  что  даже
лиственницам здесь негде поселиться, и они, чтобы прорваться вперед, обходят
заросли высоко по склону.
     С  чувством какой-то неуверенности, почти слепо,  мы погружаемся в  это
огромное  море  задыхающейся  растительности,  способной  в  короткое  время
измотать силы человека, изорвать одежду, привести его в отчаяние.
     И  все  же  мы,  шаг  за  шагом,  поднимаемся  выше и  выше.  Сам  себе
удивляешься, как  согласованно работают ноги и руки.  Да и не  так  уж плохо
передвигаться  по переплетенным  стволам на четвереньках.  Правда, это очень
утомительно, но не безнадежно.
     На первой  прогалине  мы  остановились передохнуть. Каравану  по нашему
следу  ни  за  что  не пройти, но нас  обнадеживает  другое:  расщелина, что
прилегает непосредственно  к гигантской скале, по крутизне доступна  оленям,
если, конечно, прорубить проход сквозь стланиковую чащу, и наша сейчас  цель
--  идти вперед до тех пор, пока  не наткнемся на непреодолимые  препятствия
или  не  достигнем  вершины  ключа,  а  возможно,  и  водораздельной   линии
Станового.
     Снова проделываем сложные упражнения на стланике. Солнце высоко, тепло.
Природа  нежится в пахучей  зелени и  звуках. Глаза  радуют бездонная синева
неба и южные дали, повитые тончайшей лазоревой дымкой.
     Еще  час мы  боремся с чащей. Но вот она  стала редеть, появились пятна
ягеля, и неожиданно кончилась крутизна. Мы оказались на верху первой террасы
и удивились,  увидев перед  собою почти  ровную местность,  пересекающую всю
расщелину  шириною чуть  ли  не  в два километра. За  ней  виднелась  вторая
терраса, прикрытая густым зеленым лесом. Уж никак мы не рассчитывали увидеть
здесь такой  красивый  уголок. Сразу за краем стланика начинается  бугристая
марь, прикрытая волнистым бледно-желтым лишайником. За ней тайга -- густая и
пышная!  Темные  ели,  белоствольные березы,  угрюмые лиственницы, и, как ни
странно, тут  же целым  полчищем  живут стройные осины! Такое смешение редко
здесь встречается.  Но самое главное -- впереди уже нет сплошных стланиковых
зарослей, и это радует нас.
     Мы вышли  к краю  мари,  остановились.  Улукиткан внимательно  осмотрел
местность.
     -- Смотри, шибко хороший ягель. Если когда-нибудь это место ходил люди,
они непременно  тут кормили оленей. -- Он задумывается. -- Скажи, где бы  ты
стал табором? -- И, не дожидаясь ответа,  продолжает: --  Вон внизу, видишь,
толстый ель, под ней чистый место, сухо, там бы я ночевал.
     -- А для чего это тебе?
     Он удивленно посмотрел на меня.
     -- Человек,  как  бы  далеко  ни ходил, а  след  от  него не отступает.
Говорю,  если  ходил  когда-нибудь  сюда  люди с  оленями,  они там под елью
ночевали или обедали. А ты как думаешь?
     -- Я бы тоже там остановился. Пойдем посмотрим.
     Мы  подошли  к краю  леса,  где  стояла эта  толстая  ель, гостеприимно
склонившая  перед  нами свою  темную  крону.  Под  ней  лежала толстым слоем
осыпающаяся годами хвоя, а рядом пластом зеленый мох -- вот  и все,  что мог
заметить глаз. Но я заранее внимательно  приглядываюсь ко всему,  хочется  в
наблюдательности не уступить старику. Однако тут не оказалось  ни  пней,  ни
старых  затесов,  ни  брошенных  палок от чумов,  ни  остатков  огнища,  и я
тороплюсь сделать вывод:
     --  Видно,  эвенки никогда  здесь  не переходили  Становой,  иначе  они
действительно должны были бы остановиться под елью, чтобы покормить оленей.
     Но Улукиткан будто и не слышал моих слов, он не умел так быстро  решать
задачи.  Как  оказалось, его малюсенькие,  но быстрые глаза искали не прямых
доказательств  пребывания  здесь  людей,  а  каких-то  непонятных  для  меня
нарушений общей гармонии местности.
     Прежде всего  Улукиткан  обратил внимание на бугорок под мхом,  рядом с
елью. Он был чуть заметен и по форме ничем не отличался  от  тысячи бугорков
на марях.
     Я подошел  к старику и  помог ему  содрать мох. Под ним  оказались  два
продолговатых  камня,  положенных  на  расстоянии  полуметра  друг от друга.
Старик улыбнулся.
     -- Видишь? -- сказал он, обрадованный.
     -- Вижу. Камни.
     --  Камни-то  камни,  однако, близко  таких  нет,  их  носил  люди,  --
убежденно говорит старик.
     Я смотрю  на них и  сверху  и с  боков, но, хоть убей, ничего  не  могу
подметить --  обыкновенные  камни, необтесанные. А сам Думаю:  хорошо  бы на
этот  раз мне ошибиться. Улукиткан безнадежно качает головой и, не говоря ни
слова,  продолжает свое обследование.  Мне ничего не остается, как наблюдать
за ним. Наконец он подходит к ели, и снова улыбка освещает его лицо.
     -- Иди, смотри и думай, как  это получилось, -- говорит старик, ткнув в
нарост на стволе ели примерно на высоте немного меньше двух метров от земли.
     Нарост продолговатый, напоминает сжатые губы и еле заметен на стволе.
     -- Тут была какая-то рана, со временем кора затянула ее. Ты думаешь, ее
сделал человек?
     -- Зачем думаю? Знаю. Он вбил  в дерево колышек,  котелок вешал,  ремни
вешал, всякий разный вещи. Потом колышек сгнил, упал, а место заросло корою.
Давай хорошо смотри, может, колышек еще не  пропал совсем,  -- и старик стал
посохом разрывать под елкой многолетние наслоения хвои.
     В выемке между толстых корней  он  нашел  кости.  Время изъело их,  они
позеленели, но без  труда можно было  угадать, что это остатки седла. Теперь
не было  сомнения:  здесь когда-то  были  люди! Внимательно рассматривая, мы
нашли на кости вырезанные  два  креста. И Улукиткан вдруг  помрачнел. Что-то
они напоминали ему или он прочел на жалких остатках кости какую-то трагедию?
     Старик с еще большим вниманием  осматривает ель, топчется возле камней,
что-то додумывает,  видимо,  ему  еще не все ясно. А  я доволен, что найдены
следы пребывания  здесь людей, что наконец-то, может быть,  мы  находимся на
правильном пути к перевалу. Снимаю котомку, собираю сушник, разжигаю костер.
На  душе вдруг становится  необыкновенно легко, и даже окружающие нас  скалы
потеряли свой суровый облик.
     -- Чай варить будем, это хорошо... -- говорит Улукиткан, снимая с плеча
бердану и присаживаясь к огню. -- Как думаешь, если люди был тут и надо было
тут надолго вещи положить, какое место он выбирал для лабаза?