пни срубленных деревьев,  два  огнища, деревянные
каркасы  чумов. Всюду валялась сохатиная  шерсть, кости, олений помет разных
лет.  Это  было  какое-то стойбище,  не  раз  посещавшееся людьми. Улукиткан
оживился, попросил подробно рассказать, что вижу.
     -- Хорошо привел, шибко молодец! -- похвалил меня обрадованный  старик.
-- Тут  пастухи Ироканского колхоза  с  оленями зимою живут,  это  их место,
больше  некому быть... Обманули харги, пусть он караулит  березовые олочи, а
Улукиткан завтра будет на устье Джегормы мясо кушать, сладкий чай пить!
     --  Значит,  узнаешь  место? Мы близко от своих!  -- крикнул я и, не  в
силах  сдерживать охватившее  меня волнение,  обнял слепого.  Какую-то  долю
минуты мы  были самые счастливые люди на нашей планете. -- Как же нам дальше
идти? -- спросил я, опомнившись.
     -- Теперь от заката солнца можно  маленько на полдень свернуть,  где-то
близко должна  марь  большая быть, там есть старый лабаз пастухов,  от  него
тропка пойдет к Джегорме. Говорю, недалеко осталось.
     Нас  окружали  старые ели, но, как я ни  присматривался, не мог по  ним
определить, где север, где  юг, -- кора у деревьев совершенно одноцветная. В
своей беспомощности я признался старику.
     -- Если кора не показывает, то по мху  на ветках смотри, куда идти... С
какой стороны мха больше, там и север. Если одному дереву не  веришь, смотри
на  соседние деревья, не ошибешься. Действительно, почти у всех елей  больше
мха было на одной стороне.
     -- Как  до  воды  дойдем  --  останавливайся,  ночевать  будем. До утра
доживем -- там хорошо будет, -- сказал Улукиткан.
     Надежда воскресила силы, и мы снова тронулись в  путь. День  уже был на
исходе.  Взбитые ветерком  тучи тяжело  нависали над падью.  Хмуро  в старом
лесу, почти ничего  не видно вокруг. Я вел караван  напрямик, руководствуясь
только  каким-то внутренним  чутьем. Усталость, истощение  дают себя  знать.
Кажется, если бы не вера в то, что мы находимся совсем близко от людей, я бы
свалился прямо на следу.  У оленей  от  тяжелых вьюков коромыслом прогнулись
спины, они еле-еле плетутся.
     За  сыролесьем   нас   враждебно   встретила   старая  гарь.   Погибшие
лиственницы,  падая  на  землю,  подняли  корнями пласты  черной, обугленной
земли. Одни деревья сильно наклонились и угрожающе замерли в воздухе, другие
уже  распластались по земле, перегородив сучьями проходы. Пробираться сквозь
этот  хаос  с носилками  стало  невозможно. Старик кое-как тащился пешком за
мной. Наверно, не меньше часа мы пробирались через пятисотметровую гарь.
     --   Однако,  утка  кричит,  марь  близко,  --   сказал  мой   спутник,
останавливаясь и прислушиваясь.
     Где-то позади и правее одиноко кричала утка. Спрашиваю:
     -- Что же делать будем?
     --  Думай, как лучше:  возвращаться с оленями на  марь или тебе  вперед
ходить смотреть, не там ли лабаз.
     -- Схожу посмотрю. А тебе костер разведу, погрейся пока.
     -- Костер хорошо, тело шибко застыло...
     Я  вывел  караван  к  сыролесью,  привязал оленей, усадил  слепого  под
лиственницей, развел ему костер и пошел искать марь...
     Утка не обманула: за  небольшой  гривой стройного  лиственничного  леса
далеко протянулась  бугристая марь. С двух сторон в нее вонзились жала узких
перелесков. Земля была,  словно  оспой,  изъедена  черными рытвинами, усеяна
пухлыми кочками, затянутыми ржавой накипью толстого мха.
     Я  обошел болотце, примыкающее к лесу,  и направился дальше вдоль мари.
Вдруг  из-под  ног  выскочил  заяц. Метнувшись  в  кусты,  он  метров  через
полтораста  остановился,  приподнялся  на  задних  ногах  и  пугливо  замер.
Обрадованно   сбрасывая  с  плеча   карабин,   прижимаюсь   щекой  к   ложе,
прицеливаюсь. Одинокий выстрел всколыхнул сырую тишину. На зайца же  выстрел
не  произвел  никакого впечатления, он только  настороженно  повел  длинными
ушами  и продолжал стоять на задних ногах. Я торопливо прицелился  еще раз и
выстрелил. Косой исчез. Неужели снова  промах? Не чувствуя под  собой ног, я
кинулся туда,  где  был  заяц.  Ага, вот  она, добыча!  Теперь у  нас, кроме
надежды, есть чем утолить мучительный голод. Чтобы не таскать зайца с собой,
да у меня и сил не было для этого, я положил его под приметной  лиственницей
и пошел дальше, вдоль мари...
     Однако вскоре убедился, что до конца ее мне  не дойти. Было уже поздно,
туман  выжимал из леса  густой сумрак. Моросил дождь. Хотел возвращаться, но
тут на глаза мне случайно попалась тропа. "Она, вероятно, идет к лабазу", --
подумал я и зашагал по ней.
     Тропа перевела  меня через  марь, пересекла  перелесок  и действительно
вышла к лабазу. Как я был ему рад! Словно увидел  родной  дом. Теперь уже не
оставалось никаких сомнений, что мы близко от своих.
     Я на минуту  задержался,  чтобы запомнить место  и приметы  лабаза.  Он
стоял на  возвышенности,  и, судя по тому,  что  вокруг  него уже  поднялась
молодая  поросль  леса,  место  это  давно  не  посещалось  людьми.  Об этом
свидетельствовал  и сам  лабаз: крыша у него  прогнила, пол провалился, один
столб  наклонился набок. На деревьях были сделаны зарубки, вбиты колышки, на
земле  валялась  старая железная  печь, ствол  от  старинного  ружья, всякая
рухлядь.  Если бы  Улукиткан  мог видеть все  это, он рассказал  бы о людях,
бывавших  возле лабаза. Место для ночевки здесь очень  удобное: рядом  вода,
хороший  корм для  оленей.  Надо было  поторопиться засветло  привести  сюда
караван.
     Возвращаясь к старику, я намеренно прошел по тропе дальше своего следа,
чтобы не идти по-над топкой марью, а свернуть там напрямик к гари.
     На  пути попалось кочковатое болото. Пока обходил его, густой туман лег
на тайгу, сильнее заморосил дождь.
     Впереди я  увидел просвет.  Быстрыми  шагами  иду к нему, пробираюсь по
чаще.
     Это  оказалась  не марь, а бурелом. Я остановился, осмотрелся кругом --
место  незнакомое.  "Неужели  сбился  с  направления?"  --  подумалось  мне.
Вспомнил, что марь оставалась у меня слева, свернул от бурелома к ней.  Иду,
тороплюсь, а мари нет, все лес да лес, окутанный густым затаившимся туманом.
Вдруг  шорох  крыльев  запоздалый  ястреб низко прошмыгнул над  кустарником,
потревожив полетом отдыхавшую стайку дроздов.
     Начинаю ругать себя за опрометчивое решение идти напрямик. Но я уверен,
караван  где-то  близко.  Крикнул,  прислушался  --  никто  не  ответил,  не
откликнулось  эхо.  Ночь   черным  крылом  придавила  тайгу,  лес  угрожающе
сомкнулся вокруг меня.
     Надо вернуться к лабазу, от него  надежнее  попасть  на стоянку.  Запах
поджаренной зайчатины преследует  меня,  выжимает  слюну.  В  голове  слепой
старик. Согрелся ли он? Не погас ли костер? Иду обратно.
     Вот и болото. Присматриваюсь и в недоумении останавливаюсь:  это не то,
которое я переходил  полчаса назад. Что за дьявольщина! Неужели  сбился? Мне
стало не по себе.
     Что  же  делать?  Улукиткан не должен  остаться один в эту дождливую  и
холодную ночь.
     Смотрю по сторонам, но, кроме мокрого клочка  земли  под ногами, ничего
не  видно. Ужас на  мгновение охватывает меня. Бросаюсь  влево, бегу,  ветки
хлещут по лицу,  спотыкаюсь  о  валежник,  падаю,  вскакиваю и бегу  дальше.
Понять  не  могу, куда  девались марь  и  горелый лес. Вероятно, я  сбился с
направления, когда обходил болото, и ушел в противоположную сторону.
     Ночь сковала  лес,  и я ощутил страшную беспомощность, какую, вероятно,
испытывает  Улукиткан, потерявший  зрение. Пробую  снова  кричать, но вместо
крика  из горла вырывается хриплый стон. Начинаю  понимать,  что иду зря, не
найти  мне  сегодня  старика.  Но  стоит  остановиться,  как   сейчас  же  в
воображении  появляется  лиственница на  краю  гари, с  привязанными  к  ней
оленями, залитый  дождем  огонек  и  слепой старик, промокший,  голодный, со
своими безрадостными думами.
     Так  темно,  что  глаза  уже  не нужны. Идет  сплошной  ливень.  Руками
нащупываю проход. Тут мне напоминает о  себе карабин, висящий  за спиной.  Я
делаю выстрел  вверх. Заворчала старая тайга, запал бескрылый  звук в недрах
промокшего леса.  Жду ответа, жду долго. Ноги подламываются в коленках, руки
хватаются  за  березу.  С  болью думаю  о том, что у старика  все  патроны в
бердане с осечками и, может, ни один из них не разрядится. Стреляю еще раз и
снова напрасно жду ответа. Видимо, я далеко ушел от старика...
     Снова  бреду,   почти  бессознательно   передвигая   отяжелевшие  ноги.
Спотыкаюсь  и   падаю,  чувствуя,  что  подняться  уже  нет   сил.  Какое-то
безразличие  овладевает  мною, ненужным становятся  костер,  тепло, ужин  из
зайчатины. Хочется прижаться лицом к сырой земле и забыться в долгом, долгом
сне. Это минута полной  физической расслабленности... Но вот в памяти встает
образ старика, брошенного  у  гари, и этого достаточно,  чтобы  я  мгновенно
поднялся. Нахожу березку, сдираю с нее кусок коры, собираю на ощупь сушник и
разжигаю костер. Надо восстановить силы до наступления завтрашнего дня.
     Одежда  на мне промокла насквозь,  дрова  горят  вяло. Голод озлобился.
Руки напрасно шарят по карманам: из них давно уже выбраны все крошки.
     Как нелепо спутались события! Надо заставить  себя уснуть,  чтобы утром
пораньше  вернуться   к  слепому.  Прижимаюсь  спиною   к  корявому   стволу
лиственницы, прячу лицо в  телогрейку, засовываю руки под мышки и погружаюсь
в сон. Но это был не сон, а тяжелое забытье. Сквозь дремоту проплывали перед
глазами  все те же горы, болота, беспросветная тайга. То я оказываюсь  возле
старика, счастливым, радостным, то снова один брожу по мокрой земле.
     Проснулся от  холода. Молча, безучастно стоят  почерневшие  от  сырости
лиственницы,  сырая одежда на мне застыла коробом. Голова отяжелела, валится
на грудь. Из-под  седого  пепла сиротливо  смотрят  на меня красные  бусинки
дотлевающих угольков. Заставляю себя встать, разжечь костер.
     Огонь! Что бы я делал без тебя в этой чужой, мрачной тайге!
     Почему-то   вспомнилось  детство,  когда  ездил  на  лошадях  вместе  с
мальчишками в ночное.  На таком вот костре  пекли картошку, и до чего же она
была  хороша!  Никогда  после  не  приходилось  есть такой вкусной картошки.
Многое бы  я  отдал сейчас за  пригорелую корочку, что когда-то  осталась  у
костра недоеденной!..
     Вместе  с запахом картошки  из  тайги вдруг потянуло ароматом  подового
хлеба, испеченного на капустном листе, да так сильно,  что,  кажется,  можно
насытиться одним этим ароматом. То чудится,  будто на костре  жарится мясо и
на угли стекает сочный жир.  Это все  голод продолжает строить козни. Скорее
бы утро!
     Мысли снова и снова возвращаются к слепому Улукиткану. Что с ним? Нашел
ли  он  дров, чтобы  согреться?  Не  представляю, как можно  спастись  в эту
холодную и сырую ночь без костра.
     Опять  начал  моросить  дождь.  Еще  больше сгустился  туман. Заплакала
старая лиственничная тайга крупной слезой. Как томительно ожидание! Кажется,
давно бы нужно  появиться дню, а его все нет и нет!  Не вечная ли тьма легла
на землю?
     До боли  стынут  ноги.  В  голове  сумбур  из-за  нелепого положения, в
которое я попал. Откуда  почерпнуть силы,  как  распутать  свой след,  найти
горелый   лес   с   брошенным  слепым   проводником?  Где   вы,  верные  мои
друзья-сподвижники? Кто из вас  смог бы догадаться, что рядом в тайге бьются
за жизнь  два  близких вам человека! Хочется крикнуть, но знаю  -- никто  не
услышит мой голос.
     Я поднимаюсь. Холодное утро сочится  сквозь серые клочья тумана. Лениво
расползается тьма, расступаются деревья.
     Первая  мысль: "Куда идти?"  Пытаюсь восстановить в памяти направление,
которым ушел от гари, но  тщетно. За ночь я столько  напетлял по тайге,  что
мог очутиться Бог знает  где -- на юге  или  на западе. Мне показалось,  что
Улукиткан с  оленями находится по направлению от  меня через костер.  Почему
именно  через костер, не знаю. Хотел выстрелить, да вспомнил, что в карабине
остался один патрон, который еще может пригодиться.
     Неохотно   покидаю   нагретое  место.  Кругом   тайга,  чужая,   дикая,
придавленная непроницаемым туманом. Ничто не нарушает  гнетущей тишины леса.
Не пикнет птица, не щелкнет белка, не  пробежит зверь. Только  тяжелые капли
влаги гулко падают на шапку, на плечи, на землю.
     Неожиданно выхожу в редколесье, прорезанное небольшим ручейком. Тут мне
удается ориентироваться по деревьям: узнаю, что держу путь на север, почти в
противоположную от  нашего маршрута сторону. Теперь  ясно: я блуждаю  где-то
далеко от старика.
     Опускаюсь на  пень,  пытаюсь  заставить  себя  спокойно  разобраться  в
обстановке.
     Несомненно, если пойти по этому ручью, он приведет к Джегорме, а по ней
я легко  найду и своих... Я встаю  и с надеждой на успех направляюсь вниз по
ручью.
     "А как же со слепым?" -- пронизывает меня мысль. Вспомнились его слова:
"Бросить товарища в беде -- все равно, что убить его, даже хуже", -- и я тут
же поворачиваю обратно.
     Не успел сделать и десятка шагов,  как слух уловил странный звук, будто
кто-то шлепнулся в воду.  "Кому охота  купаться  в такую  мокрую и  холодную
погоду? -- подумалось  мне. -- Разве птица какая?" И я осторожно  вернулся к
ключу.
     В просвете кустов блеснул заливчик, и на его поверхности, под бережком,
плавала уточка с селезнем. Вот оно. счастье! Я приподнял карабин,  но тотчас
же остановил себя: последний патрон надо беречь. Кто знает, что еще на  пути
суждено пережить? Надо попробовать добыть утку без выстрела.
     Я  отошел  в  сторону,  вырезал палку и  пополз  по  липкой земле вдоль
берега. Ползу осторожно. Знаю, что делаю глупость -- не добыть птицы палкой,
но голод сильнее разума. Откуда и  ловкость взялась.  Вот уже остается всего
метров  пять. Выглядываю из-за валежины,  не дышу.  Вижу, на кочке,  залитой
водою,  сидит уточка, прихорашивается: бросает чубатой головою на себя воду,
словно серебром обливая серенький наряд, полощется хвостом, шлепает крыльями
по воде и, на минуту замирая, что-то бормочет рядом плавающему селезню. Тот,
нарядный, франтоватый, вертится  перед нею,  хвастливо показывая ей то один,
то другой бок, то белую грудку и однотонно повторяя: "шит-шит..."
     Вдруг свист, всплеск  воды,  столбы  брызг  -- на заливчик  упал второй
селезень.  И  пошла  потасовка.  Разъяренные  соперники, наскакивая друг  на
друга, бились крыльями,  щипались,  ныряли. Я,  воспользовавшись их  дракой,
подполз ближе  к  берегу.  На  коленках рвутся штаны, к  лицу  липнет грязь.
Приподнимаюсь, чтобы бросить палку, но на воде никого нет. Проклятье!
     А снизу по ключу доносится дразнящий крик утки.
     Я  задерживаюсь,   безвольно  прислонившись   спиной   к   лиственнице.
Окружающий мир кажется пустым,  а все,  что было до сих пор близко и дорого,
становится ненужным. Одно желание -- искать старика.
     Вихляющей походкой подхожу к ключу, бросаю в лицо горстями воду, пью ее
медленными глотками и  чувствую,  как она холодком  разливается  по  пустому
желудку.
     Снова иду по  темному  лесу, окутанному предательским туманом. Никакого
ориентира, все однообразно, мертво, серо. Ноги с трудом передвигаются.
     Взглянул  на часы и удивился  -- время давно  перевалило за  полдень, а
вокруг все тот же лес и лес. Движения  уже не согревают меня.  Очень  зябну,
хочется тепла. Мелкий затяжной дождь до отказа напоил почву. С трудом нахожу
сухое  место, пытаюсь  развести  костер  и  не могу: в  глазах  муть,  мышцы
ослабли, руки  закоченели.  С ужасом подумал: "Неужели  тут,  в  этой глухой
тайге, так близко от своих, оборвется мой жизненный путь?.. Нет, надо идти!"
Хочу подняться, но кто-то властно кладет мне на плечи тяжелую руку, клонит к
земле, и я впадаю в забытье...
     Очнулся  ночью, совершенно разбитый, больной. Не  могу  вспомнить,  как
попал в тайгу. Хочу пошевелить ногами,  но их словно нет у меня. Не чувствую
и рук, все онемело. На губы с шапки стекает струйка воды, я жадно глотаю ее.
Мокрая одежда липнет к телу.
     Вдруг  слышу  -- близко хрустнул сучок под чьими-то тяжелыми шагами.  В
темноте кто-то зло фыркнул и ленивой поступью, неохотно  обошел меня справа.
Когда  смолкли  шаги,  я нащупал  возле себя сушину, настрогал  ножом щепок,
развел костер.
     Дождь  давно  перестал.  Вижу на ольховой ветке  сухой гриб.  По-детски
радуюсь. Достаю его и ем. Гриб кажется мне довольно вкусным, но он очень мал
и еще больше раздражает голод.
     А в лесу так тихо, что мне кажется  -- я слышу, как  корни всасывают из
почвы влагу, как поднимается  она к стволу и, разбиваясь на тысячи ручейков,
течет по тонким веточкам к почкам.
     Стараюсь  не  думать  об  Улукиткане.  Не  пережить  ему  непогоды,  не
встретиться нам больше на таежных тропах. Да и выйду ли сам?
     Я первый раз в жизни почувствовал себя страшно одиноким,  оторванным от
всех, забытым.  Захотелось к людям, с  головой окунуться в  житейскую суету,
вместе с ними бороться. Кажется, с наслаждением я обнял бы и прижал к сердцу
даже самого плохого человека...
     Костер  разгорается все сильнее. Достаю из  кармана записную книжку  --
немую  свидетельницу всего случившегося.  Глаза  задерживаются на  последней
записи:
     "28/VI   миновали  последний  перевал.  Слепой  чувствует  себя  лучше.
Наконец-то  спускаемся  к Джегорме, завтра будем у своих. Какое счастье!  От
одних этих  мыслей  становится  легче и надежным  кажется  путь. Теперь  и я
вместе с Улукитканом готов поверить, что Майка принесла нам счастье".
     Беру карандаш и пишу дрожащей от слабости рукой:
     "30/VI. Как жестоко мы  обманулись. Именно тут-то,  у  Джегормы,  нас и
подкарауливало несчастье.  Вот уже третий день  тайга не просыхает от дождя,
туман, видимо, навечно запутал мой след. Ноги и руки заметно припухли -- это
угнетает меня.  Из пасти разорванных сапог выглядывают окровавленные пальцы.
Остается  всего две спички:  следовательно,  я  могу  рассчитывать в  лучшем
случае  еще на один костер. Если погода не уймется, то  это будет  последний
костер.  Об Улукиткане  вспоминаю все реже  и спокойнее,  как  о чем-то  уже
свершившемся.
     Кто  виноват  во  всей  этой трагической концовке?  Только  я.  Уйди  я
позавчера  своим  следом от лабаза к бурелому,  где  бросил слепого старика,
ничего подобного не случилось бы, и мы могли уже быть у своих. А ведь хорошо
знаю -- нельзя  ходить напрямик по незнакомой  тайге,  да еще в туман. Вот и
расплачиваюсь за оплошность".
     Теперь  хочу  вернуться к  ключу. По  нему  дойду  до  Джегормы, а  там
как-нибудь  доберусь  до своих  и  организую  поиски  Улукиткана.  Этот план
кажется мне более верным.
     Буду идти  сколько хватит  сил.  Думаю,  что немного  дней осталось  до
развязки.  Какой бы она ни была,  я  спокойно встречу ее. У меня нет причины
жаловаться  или  обвинять  кого-нибудь. "Сама себя раба бьет, коль не  чисто
жнет". Но невыносимо думать, что я оказался виновником смерти Улукиткана!
     Сквозь ночной туман сочится утро. Я встаю, сдираю  с березы кусок коры,
заворачиваю в нее записную  книжку. Если ей суждено пережить меня, то записи
в ней избавят друзей от поисков причины нашего несчастья.
     Налетевший косяк казарок отвлекает меня от мрачных  мыслей. Птицы долго
кружат над  лесом -- видимо,  в  поисках  места  для  отдыха, и я завидую их
независимости, их крыльям, их гусиному счастью.
     Хочу  идти, но, как на грех, усилился дождь. Подкладываю в костер дров,
подсаживаюсь  поближе, дремлю,  обласканный  теплом. И  вдруг  вижу страшную
картину,  как бы нарочно  выхваченную памятью из прошлого: толстый трухлявый
пень, под ним, между полусгнившими  корнями, лежит мертвый человек, раскинув
ноги, завернутые в мешковину, и прикрыв левой рукой тощую грудь. Глаза, губы
исклеваны птицами. Рядом затухший костер,  поодаль брошена на куст котомка с
деревянным  лотком для промывки песк