научились  останавливаться,  где
застигнет ночь,  спать  у  костра, довольствоваться,  как  кочевники,  очень
малым.  В  своих  сообщениях  они  предельно  скупы,   ни  жалоб,  ни  обид.
Подробности об их жизни узнаешь только  при встрече с ними  или по донесению
руководящего состава, инспектирующего  подразделения.  Вот  и  болит  всегда
сердце об этих людях, все думаешь: не случилось ли с  кем беды, не затерялся
ли кто. Да мало ли  что может произойти с человеком  в тайге, так далеко  от
населенного места.
     Уже десять дней, как я не в курсе событий, не знаю, что делается у них,
где  стоят их  палатки  и  какие маршруты намечены на  июль.  По  полученным
сегодня  из штаба сводкам, июньский план  работ выполнен. Но ведь это только
цифры, за которыми не видно ни жизни, ни подробностей борьбы людей.
     Мы с Геннадием почти  весь день  провели в палатке за  радиограммами. К
сожалению,  была  очень  плохая  слышимость.  В эфире  происходила  какая-то
свалка, и звуки передатчиков глушились разрядами. Но из отрывочных фраз, что
удалось радисту принять, можно было  приблизительно представить  положение в
партиях.
     Самое радостное сообщение  мы приняли с Шантарских островов. Две недели
назад   туда  была  направлена   партия  Нагорных  с  людьми,   снаряжением,
продовольствием с заданием  приступить к съемке  всей группы  островов.  Они
покинули  устье  Амура на  морском судне в  хорошую  погоду.  Но через сутки
штабная радиостанция приняла от них тревожную весть. Охотское море встретило
судно страшным штормом,  густым туманом,  и  непривычные к качке люди лежали
вповалку. После этого  сообщения связь с  судном  прекратилась. Много дней и
ночей дежурили наши радисты,  посылали в эфир  свои позывные, слушали, ждали
ответов.  В  поиски  были  включены  ведомственные береговые  станции.  Эфир
молчал...
     Каких  только  предположений не было  высказано! Решили,  что стряслась
беда  и  надо  организовать поиски.  И  вот  сегодня  первая  радиограмма  с
Охотского  моря: "Выгрузились  Большом Шантарском  острове. Все живы.  Днями
приступаем работе. Нагорных".
     В   остальных   подразделениях   относительно   благополучно.  Но   это
благополучие   держится   па   какой-то  очень  скользкой  опоре,  постоянно
подверженной  внезапным  бурям. Хорошо,  что  люди  за  много  лет работы  в
экспедиции  научились  противостоять   опасностям,   но  не   всегда   этого
достаточно, чтобы миновать беду.
     Мое воображение часто рисует  этот  огромный,  еще совсем не устроенный
край,  будто  созданный для защиты  материка от беспощадных ветров Охотского
моря. Край  холодный,  пустынный, прикрытый  просинью чахлых  лесов, линиями
безжизненных гор  и  пятнами топких марей. Мы пришли  сюда,  чтобы  положить
начало  его плановому  освоению. Вот  и думаем с  гордостью о людях, которые
ценою  лишений,  порой  невероятных физических усилий прокладывают сюда путь
культуре. Эти скромные труженики карты даже и не подозревают, какую поистине
огромную задачу они  решают, отправляясь в далекие  маршруты,  поднимаясь на
безымянные вершины гор, пробираясь сквозь лесные завалы!
     Через день Геннадий принял ответную радиограмму от председателя колхоза
Колесова  с запросом:  куда посылать  оленей  взамен  погибших и утерянных в
нашем последнем  походе. Действительно, где же  нам назначить место встречи?
Ожидать оленей на устье Джегормы, то есть прожить  здесь еще по меньшей мере
дней  десять,  было свыше наших  сил. В натуре у каждого  из  нас, вероятно,
живет  бродяга,  для   которого  сидячая  жизнь  --  мука.  Хорошо  было  бы
продвинуться вперед, побывать у астрономов, работающих где-то выше, и, таким
образом, мы  с пользой скоротали бы дни ожиданий. Но в этом случае мы должны
будем смириться с мыслью, что Улукиткана с нами уже больше не будет. Дело  в
том, что близ устья Джегормы у нас самая верхняя площадка на Зее для посадки
самолетов. Только сюда его  и  могут доставить  после выздоровления,  и  был
смысл  ожидать  его,  но  прилетит  ли  он,  сможет  ли  старик  после всего
пережитого путешествовать с нами?
     Прежде чем  ответить  Колесову, нужно  было  узнать  состояние здоровья
Улукиткана,  намерен ли он после больницы вернуться к нам, в тайгу. Я вызвал
к  аппарату  Плоткина и поручил ему связаться по  телефону с лечащим врачом.
Через три часа мы получили ответ.
     "Сообщению  врача  Улукиткану вернулось десять  процентов  зрения,  уже
различает  предметы,  через несколько дней, возможно, будет зрячим.  Но врач
категорически возражает против отправки старика в тайгу, он  сильно истощен,
появились желудочные боли, вероятно, надолго задержат его в больнице..."
     Вот  когда  я  окончательно понял,  что Улукиткан уже больше не будет с
нами. Слишком  привязались мы к нему, слишком баловал он нас своей заботой и
вниманием, чтобы без горького сожаления смириться с его отсутствием.
     Глушу  в себе вдруг  выплеснувшийся эгоизм, даю  распоряжение  Плоткину
отправить Улукиткана после выздоровления домой, в колхоз.
     Неужели мы больше с ним никогда не встретимся?
     Собрались  у костра.  Теперь,  когда вопрос об Улукиткане  окончательно
решен, нужно было подумать,  что делать дальше. Я уже чувствовал себя хорошо
и  мог вынести небольшой поход.  После недолгих  разговоров приняли решение:
Геннадий останется на  устье Джегормы  до прихода  Королева, возьмет у  него
связку оленей и с каюром отправится нашим следом, мы же, на оставшихся у нас
пятнадцати оленях, отправимся к устью Мутюков -- левому притоку Зеи -- и там
дождемся его и оленей из колхоза. А  дальше  пойдем  через Становой  к озеру
Токо.  По  пути,  на  одной  из  сопок,  посетим  астрономов  и  побываем  у
нивелировщиков, уже штурмующих Ивакский перевал.
     С  болью  в  душе  пришлось   написать   Колесову:   "Улукиткан   после
выздоровления вернется домой. Убедительно прошу направить с оленями опытного
проводника, бывавшего у истоков Зеи. Ждем его на устье Больших Мутюков, выше
Оконона".
     На второй день  мы покинули  гостеприимный табор.  Теперь  наш  караван
ведет Николай Лиханов. Еще долго не можем примириться с тем, что впереди нет
Улукиткана и не слышно его голоса, подбадривающего оленей.
     Наш путь  вначале  шел по  Джегорме,  затем  левобережным  притоком  мы
переваливаем в Зейскую покать. Побывали в топографическом подразделении и на
восьмой  день  вечером   добрались  до  Мутюков,  вливающихся  в  Зею  двумя
протоками. Тут мы  должны были  дождаться своих. Выбираем место для стоянки,
разжигаем  костер.  Высоко в  небе тянется столбом дым,  выдавая присутствие
человека.
     Скоро на  окружающий пейзаж лег меркнущий свет  долгого летнего вечера.
Речная прохлада  отпугнула  комаров, замерли ненадолго пробудившиеся дневные
звуки.  Снова  стало  свободно  в  тайге.  Не  осталось  на  душе   ощущения
одиночества.  Ведь  в  такие  вечерние  часы  всеобщего успокоения,  как  ни
странно,  сильнее ощущаешь окружающую тебя жизнь,  ее  дыхание. Мир  кажется
необыкновенно  ласковым, довольным. И твои  мысли спокойно плывут по тишине,
как парусник, гонимый легким ветерком по морской бегучей зыби.
     Мы с  Василием Николаевичем сидим на крутом берегу, молча наблюдая, как
под хребтом дотлевает закат и как  темнеет небо. В крутых каменистых берегах
бьется стремительная Зея, как бы спеша покинуть край вечного безмолвия. И не
знаешь,  то ли позавидовать ей, то ли пожелать счастливого пути. И почему-то
в эти  минуты  я  почувствовал, что мне не  безразлично будет  покинуть этот
пустынный  край. "Неужели можно полюбить  этот  убогий  пейзаж,  руины скал,
сжиться с гнетущим безмолвием?"
     Вдруг позади,  из-за черной стены листвягов, донесся  странный звук, не
то человеческий крик, не то рев  зверя. Мы оглянулись. Собаки, видно,  давно
настороже, прядут ушами, всматриваются в сумрак леса.
     -- Кто это мог быть? -- шепчет Василий Николаевич, поднимаясь на ноги.
     Снова тишина. Но собаки явно  улавливают  какие-то звуки,  недосягаемые
для нашего слуха, нюхают воздух и посматривают друг на друга, видимо, подают
какие-то знаки, понятные только им.
     -- Если это был зверь,  то почему собаки не берут? -- говорю я, путаясь
в догадках.
     До слуха долетел треск сучка, и слышится шорох тихих, крадущихся шагов.
Даже теперь,  когда нам ясно,  что  кто-то ходит  поблизости лагеря, Бойка и
Кучум  продолжают  сидеть на задних лапах,  будто прилипнув  к  земле,  но в
доносящихся   звуках,   кажется,  и  для  них  есть  что-то  еще  не  совсем
разгаданное.
     А шаги приближаются. Вот недалеко качнулась  веточка, другая, все ближе
к нам...
     -- Геннадий!
     Обрадованные Бойка и Кучум бросаются навстречу. Мы  здороваемся. У него
за плечами бердана Улукиткана, и мне вдруг становится больно:  зачем он взял
ее?
     -- А где каюр?
     --  Идет с оленями по Мутюкам. Хотели заночевать,  да увидели дым, ну и
решили, что это вы. Давно пришли?
     -- Часа полтора.
     -- Да ведь  вы же не знаете последних новостей... Улукиткан выздоровел!
С глазами все в порядке.
     -- Ч-черт! Здорово! -- воскликнул Василий Николаевич.
     -- Улукиткан снова зрячий, какое  это счастье для него! Вот спасибо  за
новость, друг! -- И я на радостях крепко обнял и поцеловал Геннадия.
     -- Ну вот, слушайте. Ездил к нему кто-то из штаба, и старик заявил: "Не
поеду  домой, вези в экспедицию.  Как  начальник  без меня  ходить по  тайге
будет? А не повезешь -- пешком  пойду..." Вот  я и решил прихватить  с собой
его бердану и вещи. Да... -- Геннадий на секунду умолк, а потом, взглянув на
меня, добавил:  -- Но еще не радуйтесь.  Вчера утром из штаба передали,  что
Улукиткан исчез из больницы и что Плоткин вылетел в Благовещенск на розыски.
     Как так?  Неужели  старик  рискнул идти пешком искать нас в тайге более
чем за тысячу  километров? Ему же никогда нас не найти! Ведь к тому времени,
когда  он доберется до верховьев Зеи,  мы сами  не  знаем, где  будем. Да  и
доберется он сюда разве что зимою.
     -- Нельзя ли сегодня связаться со штабом?
     -- Уже поздно. Да вы не беспокойтесь, пешком он не пойдет, сумасшедший,
что ли?
     -- Тогда куда же он мог деваться?
     -- Утром узнаем, что-то Плоткин должен сообщить.
     Скоро  подошел  и караван.  Мы  помогли  развьючить  оленей,  поставить
палатку. Проголодавшиеся животные набросились на ягель и незаметно исчезли в
темноте   наступившей  ночи.   Изредка  в  тиши  слышался  отрывистый   крик
заблудившейся Майки. И она с нами!
     Мы долго сидели  за чаем. Осталось дождаться  оленей, посланных  нам из
колхоза, тогда можно будет продолжать путь. Но  как же теперь с Улукитканом?
Разговор все время возвращается к нему. Что могло случиться со стариком?
     Ночью  я  долго не мог уснуть, не на шутку встревоженный за Улукиткана.
Неужели   старик   рискнул  отправиться  пешком   в  свою  тайгу,  не   имея
представления о  расстоянии,  разделяющем  его с  нею, и  не  имея ни одного
ориентира, кроме инстинкта? Скорее бы рассвело!
     Рано утром меня разбудил Геннадий.
     -- Вставайте, Плоткин ждет у микрофона. Какое-то важное сообщение.
     Я  быстро  одеваюсь,  вылезаю  из  палатки.  Утро тихое,  пасмурное.  В
отяжелевшем воздухе комариный гул.
     В палатке, где установили рацию, сумрачно и душно.
     -- Долго же вы спите, уже с полчаса мы все зовем вас, --  узнаю я голос
Плоткина.
     -- Вчера  добрались до Мутюков, новоселье справляли, засиделись.  Что с
Улукитканом? -- вырывается у меня.
     --  Улукиткан шибко хорош, как новый стал, --  отвечает  мне уже другой
голос, тихий, вкрадчивый и страшно знакомый.
     -- Улукиткан? Это ты?!
     --  Мы Улукиткан.  Пожалуйста, скажи  начальнику,  пускай везет  меня к
тебе, домой ходить не могу, -- говорит  старик, и я чувствую, как дрожит его
голос от волнения, как тяжело он дышит, подолгу подбирая слова.
     -- А как твое здоровье?
     --  Все равно, что раньше: ходить могу, стрелять могу,  следы разбирать
могу. Пожалуйста, не брось Улукиткана.
     -- А куда же ты пропал из больницы?
     -- Об этом я вам  после  расскажу, -- ответил  Плоткин. -- Что же будем
делать  со стариком? Страшно  скучает.  Ночевать  ходил  в  тайгу,  вернулся
расстроенный.  Держать  его здесь  долго  нельзя,  уйдет. Если площадку  для
посадки самолета не найдете, тогда разрешите отправить его на устье Джегормы
и дальше на оленях. Когда ждать ответа?
     --  Явитесь  сегодня  в двадцать  местного. А  все  же, что случилось с
Улукитканом?
     -- Это  и забавно и трогательно. Как  только он стал  зрячим, ему сразу
надоела  больничная обстановка.  В тайге  он привык подчиняться только своим
желаниям, и, понимаете,  не выдержал старик  и, не  спрося никого,  ушел  из
больницы, захватив одеяло. Куда, зачем -- никто не знал. Спохватились ночью.
Обшарили  весь город, пристань,  вокзал,  нигде его не оказалось.  Дали  нам
телеграмму, и я выехал  в Благовещенск. Еще день проискали. Решили, что ушел
к  вам  пешком.  Я  заплатил  за унесенное им одеяло  и  уже  собрался ехать
обратно, как прибежали в  больницу  пионеры с  приятным известием: они нашли
Улукиткана  на  берегу  Амура.  Но  идти  в  больницу  не  хочет. И вот  что
рассказала детвора:  "Дедушка  уснул у костра,  когда проснулся, то не нашел
возле  себя  одеяла.  Говорит, кто-то  взял,  должен скоро принести. Мы  ему
объяснили, что одеяло стащили жулики  насовсем. А он не  согласился. Как так
насовсем? Говорит, чужой  одеяло брать нельзя,  такого  закона  нет, однако,
подожду, поспит  человек да принесет. Так и  не пошел..." Повели  они меня к
нему...
     Из  рассказа  Плоткина передо мной  возникла такая  картина. Сидит  наш
старик у маленького костра, все ждет: принесут одеяло. Ему, вероятно, трудно
поверить, что в большом городе, где так много хорошо одетых людей, где ночью
горят фонари  и каждое утро подметают  улицы,  могут  "насовсем" брать  люди
чужие вещи.  Чтобы не разочаровывать  старика, Плоткин сказал:  "Напрасно ты
тут ждешь, Улукиткан,  одеяло давно принесли  в больницу". -- "Я же знал! --
ответил Улукиткан уверенно. -- А ребятишки хотели  обмануть меня,  говорили,
что жулики  взяли, не  отдадут. Все равно и  жулики чужое  насовсем брать не
должны, иначе как можно?.."
     После всего  случившегося Плоткин решил  увезти его  из Благовещенска в
штаб, так посоветовал и главврач. Начались новые дорожные впечатления. Когда
за ними в больницу подъехала автомашина, Улукиткан внимательно  осмотрел ее,
пошлепал  по  кузову ладонью,  как  хлопают  животное  по шее,  и  с  полным
удовлетворением  заключил: "Хороший бык, на  него паут  не сядет, а и сядет,
так не укусит!"
     Когда  ехали  в поезде,  его  приводило  в  восторг  то,  что на  любой
остановке есть  кипяток. Так что  Улукиткан  увезет с собой в тайгу странное
впечатление  о  людях, живущих  за  чертой тайги,  и  человеческой культуре,
которую  он  увидел  своими  собственными  глазами. Судя по  тому,  с  каким
упорством он рвется в лес, там, видно, ему лучше.
     -- Как  же  решили с ним?  Куда  отправлять  его? -- спросил  Плоткин в
заключение своего рассказа. -- И когда?
     --  Сегодня выясним с  площадкой.  Если  нельзя  посадить машину здесь,
отправьте  на устье  Джегормы. При наличии  погоды  любой  вариант выполните
завтра. Итак, до вечера.
     Близ  устья Мутюков есть небольшая коса. На ней-то мы и  решили принять
маленький самолет с Улукитканом. Но прежде  нужно было убрать с косы крупные
голыши и наносник и разрубить подход к ней. Все это заняло у нас весь день.
     И все же, как мы ни старались, площадка оказалась неполноценной,  сесть
на ней можно было только с одной стороны, как и взлетать. Геннадий передал в
штаб по радио ее координаты и все данные.
     Вечером  получили  ответ: "При наличии погоды Улукиткан вылетит  к  вам
утром, обеспечьте прием. Плоткин".
     Ночью то  моросил  дождь,  то  светились звезды, и,  наконец, под  утро
долину  окутал туман. С тревогой я  ждал рассвета... Какие  же думы  везет с
собою  этот эвенк, впервые попавший в город --  в это необыкновенно  большое
стойбище, с шумными улицами,  магазинами, ночными  фонарями, автомашинами, с
вечно  спешащими  потоками  людей? И  наконец,  какое чувство  благодарности
должно зародиться в нем к врачам, вернувшим ему зрение?!
     Раньше всех поднялся, как обычно, Василий  Николаевич, явно озабоченный
-- чем кормить дорогого гостя.  В его туго завязанной котомке есть консервы,
шпиг, копченая колбаса, сухая дыня, сладости, но  он думает о чем-то другом.
Вот он вылез из палатки, разжег костер, что-то рубил, гремел посудой.
     Возня Василия  Николаевича разбудила людей. Пришли олени. Только сонные
деревья,  закутанные туманом,  все еще  не  в силах стряхнуть  с себя ночной
покой.  Но  вот легкий ветерок из  недр  старой лиственничной тайги,  словно
чья-то таинственная  рука, распахнул невидимое пространство, и туман, слегка
приподнявшись, послушно побежал к реке. Он рвался о  выступы скал, о вершины
деревьев, редел  и, наконец,  бесследно  растаял. Под звонкие песни пернатых
поднималось над землей огромное солнце.
     В семь часов Геннадий принял из штаба долгожданную радиограмму:
     "Машина в воздухе. С девяти часов держите сигнальные костры".
     Потянулись часы, как долгие зимние ночи.  Слух настороженно ждет, глаза
караулят просторную  синь неба. Уже  давно  горят  костры, и столбы дыма над
тайгою, словно маяки среди безбрежного моря, показывают невидимому  самолету
цель...
     -- Летит! -- кричит кто-то из нетерпеливых.
     Но  в  небе  пусто.   Это  баловень-ветер  пронесся  в  вышине,  слегка
коснувшись вершин  деревьев.  Время тянется  медленно. Уже никто не садится,
все  посматривают  в небо.  И  вот  наконец-то  вместе  с  долетевшим  гулом
появляется в  густой синеве  черная  точка.  Приближаясь, она увеличивается,
принимает очертания самолета, потом с ревом проносится над нами. Как странно
действует это на  наших собак! Кучум, вероятно, принимает его за  чудовищную
птицу, бросается к своим похоронкам, разрывает их  и  со звериной  жадностью
все пожирает, будто пришел конец света и бессмысленно хранить запасы.  Бойка
же  при виде низко летящего  над  собою  самолета  спешит укрыться в тени  и
начинает  затяжно выть,  подняв к небу морду. Но стоило машине приземлиться,
как собаки успокаиваются и через мгновение  мчатся к самолету. Туда бежим  и
мы.
     Из кабины  показывается  Улукиткан.  На бледном  лице отпечаток  трудно
пережитого  полета.  Вот  он  снова  перед  нами,  все такой  же  маленький,
неизменно   покорный,   с   кривыми   пальцами,   изуродованными   подагрой.
Малюсенькими  глазами  старик   осматривает  место,  силится  угадать,  куда
принесла его  чудесная птица. Несколько  секунд Улукиткан, пилот и  мы стоим
молча. Наконец  старик  сходит  с самолета и почти сразу, будто подкошенный,
падает  на колени, набирает  горсть влажной  земли и медленно подносит ее  к
сухим губам.
     -- Долго я не  видел тебя, моя  земля!  Ты лучше всего  на свете...  --
говорит он еле слышно и, склонившись  в покорном поклоне,  продолжает что-то
шептать  на родном  языке. Вздрогнули его скошенные плечи, и безвольное тело
забилось,  как в остром ознобе. Какая радость  для слепого снова увидеть то,
что  уже считалось  потерянным навеки! И ему  кажется: ничего нет  на  земле
лучше  этих  корявых  лиственниц, изувеченных долгой зимней  стужей,  топких
марей с  черной болотистой водою, бесплодных горных  вершин, покрытых серыми
курумами.
     Василий Николаевич растерялся: ищет трубку по карманам, а она у него  в
зубах. Геннадий жует  нижнюю губу --  явно  нервничает.  Все молчим, но  вот
Улукиткан отрывает лоб от холодной земли, поднимается. Он подходит  ко  мне,
берет мои руки и пронизывает меня долгим, долгим взглядом.
     -- Старики  раньше  так говорили: когда ты захочешь  испытать  друга --
бери с ним кото