больше стало,
почему  обманываешь?" --  "Мы,  --  сказал Сафронов,  --  не  договаривались
платить в счет молодой олень".
     Долго  спорили, напрасно пальмой  (*Пальма  -- длинный  нож  с метровой
деревянной рукояткой, заменяющий топор) воду рубили. Волк от  голоду воет, а
кулак -- от жадности. Я  говорил ему: "Твой  жирный брюхо много чужой  олень
лежит, клади и мои". На двадцать олень давал ему расписку и ушел...
     -- Какую же ты мог дать  расписку, если был неграмотный? -- перебил его
Мищенко.
     --  Эвенкийский  расписка была другая, деревянная. Так делали ее. -- И,
вынув нож, Улукиткан стал выстругивать четырехгранную палочку.
     Долговой  документ   --  эвенкийская   расписка  --  выстругивался   из
крепкопрямослойного   дерева    квадратной   формы,   длиной   примерно    в
десять-двадцать  сантиметров, в зависимости  от  величины  долга.  На  одной
стороне палочки делалось  столько зазубрин, сколько, скажем, оленей давалось
в  долг. На нижней  стороне грани, под  зубцами, вырезались  с  одного конца
олень, с другого -- клеймо должника: крестик,  веточка, рог или след.  Затем
палочку раскалывали  так, чтобы зубцы, клеймо  и олень  разделились примерно
пополам. Одна половина оставалась  у заимодавца, другая -- у должника. Когда
же происходили расчеты, половинки соединялись и срезалось столько  зазубрин,
сколько возвращалось оленей или за сколько оленей уплачивалось.
     Эта деревянная расписка кажется наивной, но она лишний раз подтверждает
житейскую честность лесных кочевников.
     Улукиткан  унес  от Сафронова  половинку расписки  с двадцатью зубцами.
Долго скитался  он с  сестрой по чужим, незнакомым  горам.  Ветер  показывал
путь, роса смывала их след. Лишь на реке Джегорма они встретили первую семью
кочуюших эвенков. Им отвели место в чуме, в  общий котел положили на их долю
мяса,  дали шкуру, чтобы починить олочи,  --  кажется, о большем тогда  и не
мечтал эвенк. Сестра вышла замуж и осталась в этой семье. Улукиткан же решил
вернуться за хребет к  родным местам, на реку Альгама, где провел детство  и
где, казалось ему, природа щедрее, чем на Зее.
     -- Да только и там не нашел тогда счастья, -- заключил Улукиткан.
     В  палатке стало тихо. В печке слегка потрескивали дрова, да  над лесом
изредка  ухал  филин.  В  темном  углу  сидел  старик,  сгорбленный,  совсем
маленький, погруженный  в  свои  думы. Видно,  не забыть ему  этого далекого
прошлого: обид, унижений, неудач.
     -- Однако, довольно,  еще много  ночей  впереди, --  сказал  Улукиткан,
поднося к губам кружку с холодным чаем.
     Пожалуй,  тревога  наших  проводников  относительно  наледей  напрасна.
Речной лед,  по  которому  мы  едем,  слегка  запорошен  сухим снегом, нарты
скользят   легко,  и   лучшей  дороги  не  придумаешь.  Да  и   погода   нам
благоприятствует: тихая, солнечная.
     К концу третьего дня  мы  достигли  устья Лучи -- левобережного притока
Купури. Дорогой,  кроме  береговых возвышенностей,  мы ничего не видели и не
имели представления о местности, которую пересекали. Продолжать путь вслепую
не хотелось, поэтому вечером, как  только  все хлопоты по устройству  лагеря
были  закончены,  я поднялся на ближнюю сопку, чтобы осмотреться. До темноты
оставалось часа полтора.
     На юг от меня, за реками  Купури и Лучи, раскинулась гористая местность
с  широкими  падями  и  пологими, однообразными сопками,  перемежающимися  с
низкими  седловинами.  Склоны покрыты  редким  лиственничным лесом, и только
далеко, километров за двадцать от нашего лагеря, на Аргинской водораздельной
гриве, виден хвойный лес,  вероятно  сосновый. Горизонт  же на северо-западе
заполнен   высокими  гольцами,  прочесанными  последними  лучами  заходящего
солнца. То, видимо, Окононский голец, им заканчивается один из мощных  южных
отрогов Станового хребта.
     Как  хорошо здесь! Как далеко  все видно и  привольно дышится! Затухает
бледная заря. Одинокое облачко, словно волшебный корабль, медленно плывет по
небу...
     Неохота уходить отсюда!
     И  вдруг  какой-то  протяжный звук, напоминающий флейту,  Доносится  из
голубого  лога. Я прислушиваюсь  и неожиданно улавливаю  такой же звук уже с
противоположной  стороны.  Но  это  не  запоздалое  эхо  и  не  крик филина,
предупреждающий о  наступлении ночи. В звуках  что-то тоскливое, отягощенное
безнадежностью. Так и не разгадав, что это, я вернулся в лагерь.
     Вечерами  мы обычно собирались в нашей палатке и подолгу пили чай. Едва
я  разделся и  присел, как  послышалось  повизгивание  собак, привязанных  к
нартам. Коротко тявкнул Кучум. Проводники встревожились.
     --  Кто-то чужой близко ходит,  -- сказал Улукиткан, поспешно натягивая
на себя дошку.
     Мы вышли из палатки.  С нагретых мест  соскочили  собаки. Они стояли во
весь рост, всматриваясь в темноту и настороженно шевеля ушами.
     -- Отвязать надо, -- сказал я. Улукиткан схватил меня за руку:
     -- Пускать нельзя, подожди. Надо узнать, кто ходит...
     Вдруг  из  темноты послышался отвратительный  вой волка. Он разросся  в
целую  гамму  какого-то  бессильного  отчаяния  и  замер в  морозной  тишине
высокой, жалобной нотой. Эхо внизу повторило голодную песню.  Не  успело оно
смолкнуть, как до слуха донесся шум. Он  ураганом  несся на нас из леса. Вот
мелькнул один олень, второй... Мимо бежало обезумевшее от страха стадо.
     Василий  Николаевич  и Геннадий бросились наперерез,  пытаясь задержать
оленей;  следом  за ними,  спотыкаясь,  бежал  с  поднятым  кулаком  Николай
Федорович. А шум все удалялся и вскоре заглох далеко за лесом.
     -- Эко беда, -- говорит Улукиткан, неодобрительно покачивая головой. --
Какой  худой  место остановились ночевать... И  тут  я  вспомнил о  странном
звуке:
     -- Я, кажется, слышал на сопке, как выли волки, я не догадался...
     -- Почему не сказал? Надо иметь привычка: что не понимаешь,  спрашивай.
Мы бы олень караулили, -- упрекнул меня старик, всматриваясь в темноту.
     Я стал разжигать костер. Бойка и Кучум все еще тянули нас в ту сторону,
откуда донесся вой.  Они  визжали  и  оглядывались  на нас,  как бы  говоря:
неужели вы не слышите, что там делается?
     -- Давай отпустим собак, -- настаивал я.
     -- Нельзя, -- забеспокоился  старик. -- Они уйдут за  стадом, а пуганые
олени собаку от волка не отличают, далеко убегут.
     Из-за макушек елей выглянула луна, и тотчас заметно посветлело. Бойка и
Кучум, видимо, доверились тишине, улеглись спать.
     Наши вернулись без оленей.
     -- Что делать будем? -- спросил я Улукиткана.
     -- Немножко  спать, потом стадо догонять пойдем.  Олень быстрый, далеко
уйдет, но след от него не отстанет.
     Пока  ходили,  в  палатке  потухла  печь.  Мищенко  подбросил  стружек,
сушника, и огонь ожил.
     Мы  долго не спали. Улукиткан и Лиханов сильно встревожились.  Шутка ли
--  убежало все стадо! Удастся  ли  собрать  его?  И сколько оленей зарезали
волки?.. А  может  быть, они еще  продолжают  преследовать стадо?  Тогда  не
миновать большой беды.
     --  У-у-у,  проклятый,  шибко  хитрый хищник!  Они, однако,  идут нашим
следом... -- И старик долго рассказывал нам про жизнь волков, которые не раз
приносили жителям тайги большие несчастья.
     Плохо  волку зимой  -- нечем поживиться, а  голод мучает.  Жизнь серого
бродяги  с  самого  рождения безрадостна -- словом, волчья жизнь! Волчица не
балует  детей лаской.  Как только у щенков  прорезаются глаза,  она начинает
приучать их к  жестокой  борьбе за  существование.  Горе волчонку, если он в
драке  завизжит от  боли или проявит слабость!  Мать безжалостна к нему. Она
будто понимает, что  только  сильный  и жестокий в своих  стремлениях  зверь
способен выжить зимой в тайге. Может,  потому волк с самого детства и бывает
бешеным в  злобе, доброе  же чувство никогда  не  проявляется у него  даже к
собратьям. Достаточно одному из них пораниться или заболеть, как его свои же
прикончат и съедят.
     Ляжет на  землю зима, заиграют метели, и с ними наступит голодная пора.
Зимой  волку  невозможно  питаться в одиночку. Не  взять ему  сохатого, да и
зайца трудно загонять одному. Звери стаями  рыщут по тайге, наводя страх  на
все живое.
     В волке постоянно борются  жадность  и  осторожность.  Посмотрите,  как
осторожно идут  волки вдоль опушки  леса. Стаю ведет матерый волчище  против
ветра -- так он дальше чует добычу или скорее разгадает опасность. Все  идут
строго  одним  следом, и  трудно угадать,  сколько же их  прошло  -- три или
пятнадцать: так  аккуратно  каждый ступает в след  впереди  идущего собрата.
Поступь  у  всех  бесшумная,  глаза  жадно  шарят  вокруг,  задерживаясь  на
подозрительных   предметах,   а   уши   подаются   вперед,   выворачиваются,
настороженно  замирают,  улавливая  малейшие  звуки.  Останавливаясь,  зверь
пружинит ноги, готовые  при малейшей опасности отбросить его в  сторону  или
нести вдогонку за жертвой.
     Копытного зверя  волки  гонят сообща,  не  торопясь. Пугнут -- и рысцой
бегут следом.  Снова пугнут. И  так сутки, двое не дают  жертве  отдохнуть и
покормиться. Чем сильнее живот поддается страху, тем быстрее  изматывается и
напрасно ищет спасения в бегстве.
     Я наблюдал случай, когда стая волков зарезала крупного сохатого-быка.
     Это было  в марте.  В тайге лежал снег.  Девять  волков бежали  большим
полукругом, тесня сохатого к реке.  Они хорошо знали: на гладком речном льду
копытное животное  не способно сопротивляться.  Это понимал и сам лось,  все
время  старавшийся прорваться  к  отрогам.  Но он уже отяжелел, сузились его
прыжки,  все чаще  стал он задевать ногами за колодник (*Колодник -- обломки
упавших деревьев). Препятствия, которые он час назад легко преодолевал одним
прыжком, стали недоступными. Завилял след лося между  валежником  -- признак
полного упадка сил. Несколько  волков уже прорвалось вперед, и лось внезапно
оборвал свой бег, засадив глубоко в снегу все четыре ноги.
     Замкнутый, осторожный и трусливый, волк в  минуту решающей схватки дает
полную волю своему бешенству и злобе, делается яростным и дерзким.
     У  лося еще  сохранился  какой-то скрытый  запас сил для сопротивления.
Огромным  прыжком он рванулся к отрогу, и  в  это  мгновение  повисла на его
груди тяжелая  туша волка, брызнула  кровь.  Удар передней ноги  -- и хищник
полетел мертвым  комом через колоду.  Меж тем второй уже сидел на крестце, а
третий впился клыками в брюхо. Сохатый упал, но мгновенно  вскочил, стряхнул
с себя  одного  волка. Удар задней  ногой -- и  второй волк упал  в  чащу  с
перебитым хребтом.
     Стая, предчувствуя близость развязки, свирепела. Сгустки крови на снегу
еще больше ожесточили ее.
     Лесной  великан окончательно  выбился  из сил, затуманились  его глаза.
Поблизости  не было ни толстого  дерева, ни вывернутого корня, чтобы прижать
уязвимый  зад, чаще  всего подвергавшийся  нападению,  и  лось, сам  того не
замечая, стал отступать к реке.
     Но как только его  задние ноги коснулись  скользкого льда, лось, словно
ужаленный,  бросился вперед,  на волков. Теперь уже всюду смерть. Завязалась
последняя  схватка.  Взбитые  ямы,  сломанные  деревья, разбросанная  галька
свидетельствовали о  страшной  борьбе,  которую  выдержал  лось, прежде  чем
отступить на предательский лед...
     Волки  могут  длительное  время следовать  за  кочующим стадом домашних
оленей. Осторожность никогда не покидает их.
     В  ожидании  удобного  момента  для нападения  они  способны  проявлять
удивительное  равнодушие к голоду. Задремлет пастух, не дождавшись рассвета,
и волки близко подберутся к отдыхающим оленям.  Взметнется стадо, да поздно.
Падают олени, обливая снег кровью, и тогда нет предела жадности хищника.
     Иногда, убив  несколько десятков животных, стая  уходит,  не  тронув ни
одного трупа, будто все это делалось ради какой-то скрытой мести человеку...
     Рано утром от палатки проводников в тайгу убежал  лыжный след. Он отсек
полукругом лог. где  вечером  паслись олени,  прихватил  километра  два реки
Купури ниже лагеря и вернулся к палатке. Мы уже встали и были готовы идти на
розыски.
     --  Проклятый  волки, два оленя  кончал!  --  гневно сказал  Улукиткан,
сбрасывая лыжи  и стирая  варежкой  с лица  пот. -- Они, однако, идут  нашим
следом давно; надо хорошо пугать их, иначе не отстанут, еще зарежут олень.
     Старик  торопил всех  и сам спешил. Я  с  ним пошел к  убитым оленям, а
остальные отправились следом за убежавшим стадом.
     Мы пробирались к вершине лога.
     Олени  лежали рядом, друг возле  друга, недалеко от промоины.  У рваных
ран  ноздреватой пеной  застыла  кровь.  Оба  трупа  оказались  не тронутыми
волками -- видимо, что-то помешало их пиру.
     -- А нельзя ли устроить ночную засаду? -- спросил я.
     --  Волки  голодный,  однако,  далеко  не  ушли.  Может,  придут,  надо
караулить, -- согласился старик.
     Только к вечеру собрали стадо. Но и  это было удачей. Пожалуй,  ни одно
животное  так  не  боится  волков, как  олени.  Страх  делает их  совершенно
неспособными к сопротивлению, и они ищут спасения лишь в бегстве.
     В пятнадцатиградусный мороз трудно просидеть ночь на  открытом воздухе,
да еще без движения.  Отправляясь в засаду, старик заботливо завернул ноги в
теплую хаикту (*Xаикта -- волокна жимолости),  надел меховые чулки и унты, а
поверх натянул  мягкие  кабарожьи наколенники. О  ногах позаботился, а грудь
оставил открытой, даже рубашку не вобрал в штаны.
     --  Куда же ты идешь  так?  Замерзнешь! --  запротестовал я.  Улукиткан
вскинул на меня удивленные глаза:
     -- В мороз ноги надо хорошо кутать, а грудь сердце греет. Он перехватил
живот вязками дошки,  затолкал за пазуху варежки, спички, трубку, бересту, и
мы покинули палатку.
     Промоина  оказалась  хорошим  укрытием  для  засады.  Наше  присутствие
скрадывали заиндевевшие кусты,  нам же в просветы между  ветками были хорошо
видны трупы животных и вершина широкого лога.
     --  Ты  будешь дежурить с вечера или под  утро? -- спросил  я  старика,
зная, что одному высидеть ночь тяжело.
     -- Нет, моя плохо видит, стрелять ночью не могу.
     -- Зачем же шел?
     -- Тебе скучно не будет.
     Улукиткан уселся  на шкуру,  подобрал под себя  ноги и,  воткнув  нос в
варежку, задремал. Я дежурил, прильнув к просвету.
     Время  тянется медленно. Гаснет закат. Уплывают в темень  нерасчесанные
вершины лиственниц  и  мутные валы  далеких гор.  В  ушах звон  от  морозной
тишины. Мысли  рвутся,  расплываются... А волки не  идут. Да  и  придут  ли?
Хочется размять уставшие ноги, а нельзя: зверь далеко учует шорох.
     "Ху-ху-ху!" -- упал сверху звук.
     Я  вздрогнул.  Над  логом  пролетела  сова,  лениво  разгребая крыльями
воздух. Следом прошумел ветерок.
     Пробудившийся старик, откинув голову,  долго смотрит на  звездное небо.
Затем он бесшумно  снимает рукавицы, прижимает к  губам большие  пальцы... И
вдруг тишину  прорезал протяжный вой. Его печально повторила тайга, и где-то
далеко  в  ущелье,  словно негодуя, пробормотали  скалы.  Улукиткан повторил
волчью песню и настороженно прислушался к наступившей тишине.
     Я был поражен, с каким искусством он копировал вой голодного волка.
     Прошло  минуты  три  томительного ожидания. И  вот  издалека  случайный
ветерок принес ответный протяжный вой.
     --  Хорошо  смотри, обязательно придут, -- шепчет  мне  старик. --  Они
думают,  чужой  волк  пришел  кушать  их  добычу: слышишь,  как  поет, шибко
серчает!
     Мой слух слишком неопытен, чтобы определить по вою настроение волка, но
Улукиткан, видимо, обладает тонким восприятием, и тут, в тайге, нет для него
тайн.
     Ждем долго. Запоздалая луна  осветила окрестность холодными лучами. Сон
наваливается свинцовой тяжестью, голова падает...
     Снова волчий вой  разорвал тишину и расползся по  морозной дали. Острый
озноб пробежал по телу. Не поворачиваясь, я  покосился на срез бугра, откуда
донесся этот отвратительный звук. Там никого не видно.
     Опять  томительное  ожидание. Наконец справа над логом появилась точка,
но исчезла раньше, чем можно было рассмотреть ее.
     Такая  же  точка появилась  и исчезла  слева,  на голом  склоне  бугра.
Видимо,  звери разведывали местность. У  падали они  очень  осторожны,  даже
голод бессилен заставить их торопиться.
     Но вот до слуха донесся осторожный шорох.  Из тени лиственницы выступил
волк.
     Освещенный луною, зверь долго стоит один вполоборота ко мне. Его  морда
обращена в глубину ущелья,  где расположен  наш лагерь. Затем волк  медленно
повернул голову в противоположную сторону и, не взглянув на трупы, посмотрел
через меня куда-то дальше. Бросив последний взгляд  в пространство, он вдруг
вытянулся и, слегка приподняв морду, завыл злобно и тоскливо.
     Что это, тревога?.. Нет, он, кажется, зовет на пир свою стаю.
     Еще минута -- и  из листвягов выступили, как тени, один  за другим пять
волков.  Они   выстроились  по   следу  переднего   и,  поворачивая  головы,
осматривали лог...
     Ничто не выдает наше присутствие.
     Убедившись,  что  им  не  угрожает  опасность, волки двинулись  вперед,
бесшумно ступая след в след. Остановятся и, поворачивая головы то в одну, то
в другую сторону, обнюхивают воздух, прислушиваются. Они ничему не доверяют:
ни  ночи,  ни кустам,  ни  даже трупам оленей. Все  чаще  смотрят  вниз, где
лагерь.  Несколько бесшумных шагов -- и снова  остановка. Какая  дьявольская
осторожность!
     А голод уже не в силах таиться, берет верх над зверем.
     Вижу,  матерый  волк несколькими прыжками подскочил к  трупу, но  вдруг
пугливо замер, повернув лобастую морду в мою сторону.
     Заметил! Пора...
     Вспыхнул огонек. Хлестнул раскатистый выстрел и эхом пронесся по логу.
     Волк высоко  подпрыгнул  и  в бессильной  злобе  схватил  окровавленной
пастью снег. Остальные бросились  к листвягам.  Я  послал  им  вслед еще два
патрона.
     -- Хорошо, шибко хорошо стреляй!  -- закричал  старик и  полез  на борт
промоины. -- У, проклятый, кушай больше не хочешь?
     Выстрел поднял  на ноги жителей лагеря, там вспыхнул костер. Мы утащили
волка к  палаткам. Больше  всех  были удивлены  собаки.  Они впервые  видели
убитого волка, морщили носы, проявляя сдержанное пренебрежение.
     Рано утром  мы покинули  негостеприимную стоянку.  На утоптанном  снегу
остались брошенные нарты от погибших оленей и туша ободранного волка.
     Наш маршрут теперь пойдет на север, по ущелью Купури.
     Дни  стояли  солнечные,  теплые.  Ехали  быстро.  Весело  перекликались
бубенцы на передних оленях.
     Ущелье все больше сужалось.  Все ближе подступали к  нему высокие горы,
сбрасывая  на  дно  лощин  потоки  камней  и  перегораживая  ими   реку.  Мы
пробирались, как в лабиринте, меж высоких стен. Хотя солнце  и поднялось, но
ущелье  заполнял   сумрак,   кое-где  прорезаемый  полосами   яркого  света,
прорвавшегося  сверху.  От   россыпей,  вечно  холодных  и  угрюмых,   веяло
промозглой сыростью. Неприветливо  в этой  каменной щели.  Хорошо  еще,  что
попадался лес и немного скрашивал мрачный пейзаж.
     -- Мо-од!.. Mo-од!.. -- часто слышался подбадривающий окрик Улукиткана.
     Олени, стуча копытами, легко бежали по льду, запорошенному снегом.
     На  второй  день, когда  солнце подкрадывалось к  полдню, за  очередным
поворотом  показался темный,  как вечернее  небо, лед, перехвативший  бугром
ущелье. Олени Улукиткана попытались выскочить  наверх,  но  не удержались на
крутом склоне и стали сползать. Они путались в упряжках, падали, вскакивали,
бились головами  об лед. Следом  за ними скатывался  и сам старик. Он быстро
перебирал ногами, что-то кричал и беспомощно махал руками.
     Мы бросились на помощь.
     Темный лед тянется  и дальше за  поворотом. Он почти прозрачный и такой
гладкий,  будто его поверхности  коснулась  рука полировщика. Это наледь, но
уже  замерзшая.