й голова стал, опять путал! -- говорит Улукиткан, передвигая
веточку. -- Теперь хорошо слушай,  я буду толмачить. Тут  есть большой гора,
много  скал,  ходить шибко плохо, без  нужды не лезьте  туда. --  И он ткнул
кривым пальцем в междуречье севернее Кукура. -- Перевал надо искать в прямой
вершине Маи,  с  той  стороны к  нему Удюм-река  подходит.  Если пойдете  по
Джугджуру утром, хорошо смотри --  справа в  распадках должен сокжой стоять.
По  туману,  оборони Бог, не  ходите --  обманет. Заблудитесь --  не делайте
нового следа, своим  возвращайтесь. Не ленитесь  котомку с собой таскать:  в
таком деле ее тяжесть --  помога; хлеб, спички, топор должны быть у каждого.
С  пургой  без  дела не связывайтесь,  ее  не переспоришь. Вот  и все...  Не
забывайте  слова старика, дельно говорю.  -- И,  отодвинувшись  от свечи, он
раздавил ладонью на лбу крупные капли пота.
     Я снял копию "карты" на бумагу и надписал названия притоков.
     Следует  сказать, что  эвенки  обладают  замечательной памятью.  Увидев
однажды  местность, даже со  сложным рельефом,  они запоминают ее на  долгие
годы почти  с точностью  топографического изображения. Это они дали названия
бесчисленным рекам,  ключам, озерам,  хребтам,  урочищам  на  большой  части
территории  Сибири.  В  недалеком  прошлом  по  их  рассказам  геодезисты  и
топографы  составляли первые  листы  карт  многих  отдаленных районов,  куда
исследователю  трудно было  проникнуть.  Им,  эвенкам, да  и  другим народам
Севера,  топографическая  карта  обязана  детальной  расшифровкой  необжитых
территорий. Кому из путешественников, даже нашего времени, в своих маршрутах
не приходилось с  благодарностью пользоваться  копией  "карты",  вычерченной
каким-нибудь старожилом на песке или нарисованной им на клочке бересты?
     В  геодезических  работах,  как говорится, первая  скрипка  принадлежит
инженеру-рекогносцировщику.  Он первый  проникает  в неисследованные районы,
взбирается  на  главные  вершины  хребтов,  на возвышенности,  откуда обычно
открывается  далекий   горизонт   и  можно   зримо  представить   местность.
Рекогносцировщику   надо  обладать   большой  выносливостью,   уметь  хорошо
ориентироваться в любых условиях: в тайге, тундре или в горах.
     В   районе,    куда   мы   добрались   после   месячного   путешествия,
рекогносцировку пунктов должен произвести Кирилл Родионович Лебедев.
     Но пока  он будет  обследовать голец Сага, а Пугачев пройдет по  южному
краю  Алданского  нагорья, мы постараемся  разобраться  в  довольно  сложном
рельефе стыка трех хребтов и наметим два пункта  на господствующих вершинах,
если, конечно,  сможем взобраться туда по снегу. Затем  вернемся в  лагерь и
пойдем разыскивать Лебедева. К тому времени  он, вероятно, будет обследовать
южные отроги Джугджурского хребта.
     Следующий день, тринадцатое апреля, прошел в хлопотах и сборах. Сделали
две  нарты  с  широкими,   как  лыжи,  полозьями,  отобрали  продовольствие,
снаряжение, напекли  дня  на  четыре  лепешек,  отварили  в  дорогу  остатки
медвежьего  мяса. С собой  берем  маленький теодолит, винтовки, фотоаппарат,
бинокль. Улукиткан с явным  беспокойством следит за нашими  сборами. Все ему
не нравится: то, по его мнению, мы берем с  собой лишнюю  одежду, то сделали
большие, не по  нартам тюки, то  очень длинно привязали ремни. Старик  видит
каждую мелочь, он не  раз ходил сам с нартой и хорошо знает, что такое узкие
лямки, лишняя  тяжесть или тесная  обувь  в походе.  Он неустанно бродит  по
лагерю  от  одного  к  другому  и  то  перепакует тюк, то усядется  к костру
ремонтировать лыжи или заделывать концы веревок.
     Когда одна нарта была  загружена и увязана, он недоверчиво осмотрел ее,
перекинул через плечо лямку и протащил метров пять.
     --  Однако,  неладно,  напрасно  силу терять  будете,  --  говорит  он,
неодобрительно  покачивая своей  маленькой  головой,  перехваченной  на  лбу
вместо  шапки  куском материи.  -- Если  дорога по льду пойдет, надо тяжелый
груз  вперед  класть; когда  будешь  идти  мелким снегом,  тяжесть  клади на
середину нарты,  а по глубокому -- позади. Понял?  Лишний раз груз  на нарте
переложишь -- дальше ночевать  будешь,  -- сказал он и стал развязывать узлы
веревок.
     Переложив груз по-своему, Улукиткан протащил нарту вокруг палатки.
     -- Видно, старик  неплохо  сделал, легче стало  тащить.  Зачем мозолить
пятки, если можно перемотать  портянки, ноге будет хорошо... -- тихо говорит
Улукиткан.
     И мы снова придирчиво проверяем обувь.
     Заканчивается  теплый весенний день. На вершинах туполобых гор догорает
отблеск вечернего заката. По  небу плывут  легкие  редеющие облака.  Стихают
последние порывы ветра. Быстро вечереет. В стылой синеве неба одна за другой
загораются звезды.
     Вечером нам из штаба сообщили прогноз погоды на ближайшие пять дней.
     -- Синоптик  грозится похолоданием,  -- сказал Геннадий, передавая  мне
радиограмму. -- В нашем районе завтра  и  в последующие  два  дня  ожидается
снегопад  и ветер. Не  лучше  ли вам  отложить поход?  Намучаетесь по  такой
погоде, да и не сделаете ничего.
     -- Ую-юй, это как синоптик далеко видит? -- удивился Улукиткан, стоящий
рядом со мною.
     Он смотрит на горизонт,  вычерченный потемневшим  контуром гор, бросает
озабоченный взгляд  на  тайгу,  прислушивается.  Все  безмятежно,  спокойно.
Старик  поднимает  голову  к  небу,  но  и  на   небе,  видимо,  не  находит
предзнаменований непогоды. На его лице появляется явное сомнение.
     -- Что, не будет снегопада?
     -- Часто ворон кричит, еще не видя добычи, а кукша верит ему и летит за
ним понапрасну. Однако, завтра снега не будет.
     Лагерь пробудился еще до рассвета. Старики развели костер. Мы загрузили
вторую  нарту.  Бойка  печальными  глазами  следит  за сборами; она  еще  не
поправилась   и  должна  отлежаться.  Кучум,  в  восторге  от   предстоящего
путешествия, бегает от пня к пню, оставляя на них свои пометки, бросается то
вверх, то  вниз по реке  и, возвращаясь, заглядывает каждому из нас в глаза,
будто стараясь выпытать, куда же пойдем.
     Во взгляде Улукиткана открытая зависть. В думах, может быть, необъятный
для  глаза  захребетный край,  куда мы  идем, где  прошло  его очень далекое
детство, где позже, в годы молодых сил, он мытарил горе лесного кочевника. С
какой радостью он взглянул бы теперь, спустя много  лет, на родные места, на
обширную Учурскую тайгу, прикрывающую восточный край Алданского нагорья,  на
стылые  мари,  пронизанные  стрелами  заледеневших  рек, на  плоские  холмы,
исписанные следами сохатых, сокжоев!.. Но мы  наотрез отказались взять его с
собой:  старик  сильно  похудел за дорогу, еще больше  сгорбился, ему  нужен
длительный отдых.
     Кладу в карман кусочек лепешки. На ощупь проверяю, не забыл  ли взять с
собой нож, спички, записную книжку, буссоль. Александр Пресников уже впрягся
в  переднюю нарту, широкие  лямки обняли  его богатырские плечи.  На ногах у
него  болотные  резиновые сапоги,  и от этого он кажется еще более  грузным.
Одет же Александр легко --  на нем  фланелевая куртка, брезентовые штаны, на
шее шарф, голова непокрытая.
     Мы прощаемся. Улукиткан задерживает мою руку.
     --  Будешь на высокой горе -- переверни за меня один большой камень, --
просит он, улыбаясь.
     -- Хорошо. А для чего это?
     -- Пусть смерть  думает: какой Улукиткан еще сильный, даже гору ломает!
Бояться меня будет...
     Хрустнул  под  лыжами  настывший  за  ночь  снег.  Тоскливо  взвизгнула
привязанная Бойка. Александр стащил нарты на лед, окинул прощальным взглядом
лагерь и потянул скрипучий  след  в  глубину гор.  За  Пресниковым пошел  я;
Василий Николаевич подталкивал мою нарту сзади.
     Впереди лежат  широкой полосой малоисследованные  хребты -- Становой  и
Джугджур. Их мрачные вершины, окутанные  полупрозрачной  дымкой, выглядывают
из-за  пологих  отрогов.  Всюду   видны   глубокие   провалы,  нагромождения
разрушенных скал. С  чувством неясной  тревоги  мы продвигаемся в глубь этих
таинственных гор, куда редко или совсем никогда  не проникала нога человека.
Что  ждет нас там,  в заснеженной теснине? Какой сюрприз приготовила для нас
природа? Мне кажется, что только сегодня, четырнадцатого апреля, мы и начали
по-настоящему свое путешествие.

     II.  К верховьях  Маи. Следы любовных  игр белок.  Перевал. Встреча со
стадом снежных баранов. Ночью на крутом спуске.
     Идем  легко.  Встречный ветер выжимает  слезу. Одежда вымокла  от пота.
Александр  молча  тянет нарту, проминая лыжами  снег, прикрывающий лед.  Наш
путь  вместе  с  рекою вьется  меж  гор.  Начинается  подъем.  Лямки  глубже
врезаются  в плечи,  нарты тяжелеют,  укоротились шаги, и  километры кажутся
бесконечно  длинными. Но на душе  радостно,  как это  бывает всегда в первый
день  путешествия,  когда  влечет вперед  неизвестное,  а  запас  сил еще не
тронут.
     Все  сильнее  пригревает солнце. Вместе с нами  идет  в горы осторожной
поступью  весна. Стоит ей коснуться своим  теплым  дыханием покрытых снежным
саваном гор, как  тотчас  же  на  них  появляются проталины  россыпей, пятна
вечнозеленых стлаников, как  начинают чернеть скалы. Снег оседает, раскрывая
перед нами следы зимних бурь.
     Прошли устье Салакита. За кривуном, как только оборвался лес, открылась
ослепительная панорама гор, втиснутая в рамки береговых скал.
     Делаем привал.
     Мои  спутники  занялись костром,  а я  продолжаю рассматривать  суровый
облик незнакомых  гор,  пытаясь  угадать, что  ожидает  нас там,  в холодных
теснинах.  Слева  отчетливо видны  колючие  гольцы с  выпученными  к  солнцу
черногрудыми мысами. Кое-где  уже заметны протаявшие  ребра отрогов.  Правее
этих гольцов  горы  кажутся  более  пологими,  но дальше по горизонту  снова
громоздятся их приметные вершины.
     Очевидно,  что  мы  находимся   близко  у   границы  между  Становым  и
Джугджурским хребтами.  Но  определить  границы  сейчас еще  трудно:  первые
впечатления  могут  быть обманчивыми, поскольку мы смотрим на горы снизу,  с
короткой дистанции, и видим только их южные склоны.
     На  проталине,  где мы  остановились, сухо.  У костра, уронив голову на
грудь,  дремлет  Александр. Видно, убаюкали лямки  тяжелой нарты богатырскую
силушку нашего передовика, подломились могучие ноги, притомилась, сгорбилась
спина.  Давно  догорела  прилипшая  к  нижней губе  цигарка  -- сон оказался
сильнее.  Рядом крепко  спит и Кучум, пригретый солнцем,  и  во сне, видимо,
гоняет зверя: нервно визжит, дергает лапами,  изредка открывает глаза, но не
пробуждается.
     Василий Николаевич готовит обед.
     Я  бросаю  на  мох  телогрейку,  ложусь и  снова  чувствую  всем  телом
явственное  дыхание горной  весны,  слышу  шорох оседающего снега. Вероятно,
чуют  ее приближение и  спрятанные под снегом  в почве корешки трав, цветов,
семена однолетних растений. Скоро  из земли по корням  поступят первые капли
сока,  лопнут  почки  и деревья  выбросят  зеленую  листву.  Пробуждаются  и
отогретые весенним теплом личинки, червячки,  букашки, мухи. Многие  из  них
уже выглядывают из своих убежищ, сделанных в  коре, в трещинах сухоствольных
деревьев,  в  Щелях скал и  других  укромных  уголках,  но  еще  не решаются
покинуть зимние квартиры.
     --  Александр, слышишь,  Александр, глянь-ка,  зверюгу какую поймал! --
кричит Василий Николаевич, протягивая к спящему сложенные горстями руки.  --
Да пробудись ты, Сашка!
     -- Ладно, не дури... -- бурчит тот, сплевывая потухшую Цигарку  и сонно
причмокивая губами.
     -- Говорю, взгляни!
     Александр открывает глаза и в недоумении осматривается.
     --  Фу  ты, черт!  -- бросает  он с досадой,  не  обращая  внимания  на
протянутые руки  Василия Николаевича. -- Понимаешь, женку видел, ругает меня
за что-то, а сама ластится, обнимает...  Нужно же было  тебе  в такой момент
будить...
     -- Чего это тебе приснилась она в пути, видно, не уморила дорожка?
     -- Сон не закажешь.
     -- А я комара поймал, не знаю, что ему присудить.
     -- Раненько вылетел, не терпится. Дай посмотреть на него, голубчика...
     -- Говорят,  от одного  комара к  лету  тысячи  наплодятся. --  Василий
Николаевич осторожно заглядывает внутрь сложенных вместе ладоней.
     -- Удрал, бродяга... Так и есть!
     --  Значит, лето, Василий, комариное будет. Ты взгляни-ка,  пожалуйста,
на губе у меня волдырь, что ли, вскочил? Видно, от цигарки.
     -- Точно, ожог. Крепко приласкала женка! -- смеется Василий Николаевич.
     Отдохнув, снова трогаемся в путь.
     Солнце, перевалив за полдень, стало припекать  сильнее. Размяк и оттаял
снег. Река в стремительном беге завалила проход подмытыми стволами деревьев,
скатившимися со склонов крупными валунами. Занырял наш след по оврагам, то в
лес,  то  на реку.  Александр вдруг  останавливается, сбросив  лямки, что-то
разглядывает на снегу.
     -- Звери прошли, -- говорит он, указывая на свежие следы.
     Действительно, только  что  перед нами долину пересекли  пять  сокжоев:
один  крупный самец,  две самки и  два прошлогодних теленка. Бежавший позади
Кучум  потянул  носом, метнулся  пятным  (*Пятным  --  обратным) следом,  но
мгновенно исправил  свою ошибку  и  покатился черным  клубочком вдогонку  за
зверями по снежному полю.
     Перемахнув  русло реки,  кобель нырнул  в  таежку  и  исчез  в  боковом
распадке. Мы продолжаем стоять в ожидании  чего-то, хотя знаем, что из затеи
Кучума ничего не получится:  сокжой -- животное очень пугливое, и  собаке не
остановить его.
     -- Теперь  не  жди до  утра, --  сказал Василий  Николаевич,  махнув  в
сторону убежавшего Кучума.
     Александр молча  набрасывает на плечи  лямки,  сдергивает  нарты, и  мы
продолжаем путь. Идем долго, тяжело. Плечи горят под лямками,  как от ожога,
спина не разгибается, словно стянута железным обручем.
     Под вечер мы добираемся до широкого распадка с густой таежкой по краю и
тут решаем заночевать.
     На  последнем  километре  пути к лесу  я заметил  на снегу следы белок,
пробежавших табуном в распадок. Их было шесть. Один след оказался необычным:
он  состоял  из трех  отпечатков лапок и одной черточки -- зверек, очевидно,
хромал на левую заднюю ногу. "Куда это они направляются?" -- подумал я и тут
же  вспомнил, что  у белок в это время года  гон --  брачная пора. Интересно
было бы посмотреть праздник любви этих маленьких и очень забавных  зверьков,
до этого никогда мною не виденный.
     Добираемся до стоянки, ставим палатку за ветром.  Мои спутники занялись
заготовкой дров  на ночь, а я становлюсь на лыжи и бегу в распадок по следам
белок. До  наступления  темноты остается еще час.  Следы  ведут  меня  левым
бортом,  по-над  кромкой  леса,  через  километр круто сворачивают вправо  и
большим полукругом огибают склон. Кажется, самка нарочито  обходит распадок,
намеренно оставляя  за  собой  признаки любовных желаний для приманки  новых
самцов.
     На возвышенности  осматриваюсь  и прислушиваюсь.  Солнце, свалившись  в
раструб  двух  вершин, оставило на  своем пути красное прозрачное облачко. В
зареве  заката бесчисленные  отроги Станового  кажутся  окаменелыми  волнами
разбушевавшегося  океана. В ущелье над лагерем шатром растянулся дым. Мутная
синева сумерек сгущается с каждой минутой. Над головою внезапно ухает сова и
в испуге шарахается обратно в лес. До слуха доносится цоканье  белок. Правлю
лыжи на звук и скатываюсь на дно ключа. Надо мною смыкаются темными  сводами
вершины  лиственниц. Неподалеку слышится возня, пискливый шепоток. На  шапку
падает шелуха коры, содранной чьими-то коготками. Но рассмотреть в темноте я
уже ничего не могу, запоздал. Свадебный табор белок, вероятно, располагается
на ночлег, и любовные игры начнутся с рассветом...
     Тороплюсь  на стоянку.  Нужно  хорошо отдохнуть,  чтобы  завтра сделать
очередной  бросок  к  перевалу.  В  палатке  полумрак. Василий Николаевич  и
Александр дремлют, сидя  возле печки. Тут и Кучум.  Он  только что прибежал,
еще не отдышался, зализывает намятые подошвы лап. Ужинаем и ложимся спать. Я
прошу Василия Николаевича разбудить меня пораньше.
     Трудно  просыпаться  в походе,  когда еще не отдохнули  ноги,  когда на
плечах еще не рассосались  кровоподтеки от  лямок.  Чувствую, припекает бок.
Повернулся  в спальном  мешке,  отодвинулся бы  от печки, да  некуда.  Стало
невмоготу. Гляжу на часы: маленькая стрелка подходит к четырем.
     -- Ну и натопил же ты, Василий! -- говорю я укоризненно.
     -- Да  вы так крепко уснули, что не  мог  разбудить, дай, думаю, накалю
печь, сам пробудится.
     Мы  быстро одеваемся,  завтракаем, спутники мои свертывают  лагерь, а я
иду  своей вчерашней  лыжней  в распадок.  По  ущелью  тянет  предрассветный
ревун-ветерок. Синеватой наледью стелется яркое звездное небо. Еще темно, но
дятел стуком будит утро. Слух улавливает в лесной тишине  и знакомое цоканье
разыгравшихся белок. Табун на том же месте, где я его оставил вчера. Подхожу
поближе и жду рассвета.
     Медленно  расползается тьма.  Сквозь  густую  крону  лиственниц широким
разливом  отбеливается  небо.  В просвете  мелькнули  две горбатые  тени,  и
раздалось страстное цоканье в несколько голосов. Зашуршала,  осыпаясь, кора,
запрыгали  по  веткам  черные  комочки.  Ложусь  за валежину, чтобы не  быть
замеченным.
     Пока вижу только трех белок  на вершине развесистой лиственницы. Две из
них  сидят на  одной  ветке,  почти  рядом.  Они  пристально  смотрят  вниз,
вытягивают шеи и нервно  подергивают хвостиками. Появляется и третья. Припав
к стволу, она осторожно спускается вниз,  впиваясь острыми коготками в кору.
Зверек  то угрожающе  горбит спину, то  в  страхе  замирает, обнимая лапками
ствол и роняя в лесную тишину любовные  призывы. Не могу понять,  кому он их
посылает. Вижу еще одного  зверька на  нижнем сучке этой  же лиственницы. Он
беспрерывно вертится,  как  заведенная игрушка,  и злобно  цокает.  Малейший
шорох вызывает в нем ярость. За ним-то, вероятно, и следят сверху самцы.  Но
где же сама виновница?
     В чащу  сочится весенняя заря.  В лесу  становится светлее и шире. Свет
наступившего утра тревожит  зверьков.  Сидящие на  вершине лиственницы самцы
словно намереваются сорваться  вниз. Но там  их  подкарауливает  соперник. Я
слышу, как  он раздраженно фыркает, угрожающе  точит  коготки о кору и ни на
секунду  не  гасит  своего  гневного  взгляда.  Вдруг,  словно ужаленный, он
бросается  вверх  навстречу самцам, и  те рассыпаются по веткам, как  стайка
птиц,  настигнутая  ястребом.  А  в  это время слева качнулась  вершинка  на
высокой  ели, и  на  ветку  лиственницы упал  еще  один зверек. Не  успел он
закрепиться  на  гибкой веточке, как  на него  коршуном  налетел разъяренный
соперник.  Я вижу,  как  в  гневе  сомкнулись  их гибкие тельца, переплелись
хвосты,  полетели клочья  шерсти. Одним  пушистым  комком они взметнулись  в
воздухе  и,  ломая сучья, упали  на  хрупкий снег.  Короткая  возня, писк...
Находящиеся на верху лиственницы самцы бросаются вниз, ко их снова встречает
разъяренный окрик соперника,  успевшего подняться с  земли.  Он не забыл про
них даже в злобной схватке.
     Еще секунда -- и победитель  на нижнем сучке. Бросая на вершину грозный
взгляд, он  тяжело  дышит,  устало  подергивает  хвостом.  И  тут  раздается
протяжный звук низкого тона, полный  ласки и призыва. Только теперь я увидел
самку. Она наростом прилипла к  корявому  стволу лиственницы, на высоте двух
метров  от  земли,  растянув по  сторонам лапки  и  спустив хвост.  Бесшумно
крадется  она  по  сучку к  ближайшему из  самцов,  почти  беззвучно  что-то
бормочет, перебирая  усатыми губами. Избранник  готов кинуться ей навстречу,
но его  удерживают на  месте дерзко наседающие сверху, с боков соперники. Он
мечется  в  бешеной злобе от одного к  другому, цокает, фыркает, грозит. Ему
даже некогда привести в п