т, это не Улукиткан ходил? Наши старые люди такую тяжелую  обувь
не таскают. Еще хорошо смотрели след, да, видно, не ошиблись. Улукиткан был.
Потом  думали: откуда старик взял  ботинки? Сам не купит, в тайге не найдет.
Кроме  экспедиции, тут никто ему ботинки не даст.  Теперь скажи, правильно я
толмачу?
     --  Вот и не угадали! -- воскликнул Василий Николаевич, подмигивая мне.
-- Ведь это я был там в ботинках и я стрелял сохатого из берданы Улукиткана.
     Гости,  словно  по  сговору,   громко  рассмеялись  и  долго  не  могли
успокоиться.  Низенький даже закашлялся  и, глотая  открытым  ртом  холодный
воздух, отрицательно качал головою. Мы же совсем не понимали, что рассмешило
стариков.
     -- Хе!..  Ты  думаешь,  старики совсем слепой  стали,  твой  ботинки от
Улукитканова не разберут!
     -- Да как  же можно, если  они совершенно одинаковые и  по размеру и по
форме! Значит, и след у них будет похож один на другой, как две капли воды.
     -- Однако, угадали: не ты ходил на  охоту, а он. Только  слепой  мог не
заметить. Ты  должен  знать, что эвенки не  любят тяжелый вещи таскать:  нож
обязательно  тонкий  делают, котел легкий, ружье  короткий. Когда  мы хорошо
смотрели след ботинка, увидели: край подошвы на них кругом срезан ножом. Это
мог сделать только эвенк,  чтобы  легче были ботинки,  а ты  резать  свои не
будешь. Глаза человека должны  все видеть,  а  ум  объяснить.  Слепому  худо
ходить по тайге.
     "Какая  изумительная  наблюдательность!"  --  подумал  я,  все   еще  с
любопытством рассматривая стариков.
     -- Куда спрятался  Улукиткан?  Однако,  гостей не  хочет встречать?  --
спросил низенький, окинув коротким взглядом лагерь.
     -- Все  наши проводники  пошли стадо  посмотреть, -- пояснил  я. -- Они
должны были уже вернуться, но, видимо, задержатся. Волки появились. Слышали,
полчаса тому назад внизу выли?
     Старики  таинственно переглянулись, но и тени тревоги  не отразилось на
их лицах.
     --  Волки  худо, --  сказал  маленький, сочувственно  качая головой. --
Однако, Улукиткан должен догадаться, что гости приехали, и прийти.
     -- Он видел, когда вы ехали? -- спросил я.
     -- Нет.
     -- А как же он узнает?
     -- Если старик не оглох -- без глаз догадается, что мы приехали.
     -- Не понимаю. Как можно, не видя, догадаться? Может быть, он знал, что
вы где-то близко кочуете с оленями и непременно придете проведать?
     -- Нет,  Улукиткан не знал,  иначе  приехал бы сам первым к нам. Не так
много  стариков  осталось  в  тайге,  чтобы  не  заехать,  --  сказал  опять
маленький,  и  его  дочерна обветренное  лицо  подернулось  легкой  грустью.
Подсунув в  огонь головешку,  он  продолжал:  --  Проживи  и ты тут столько,
сколько он, тоже  догадался бы,  что гости приехали. Мать дает жизнь, а годы
-- опыт.
     Василий Николаевич расшевелил  костер,  повесил чайник и  стал готовить
ужин приезжим.  Я же,  не в  силах  сдержать  любопытства,  решил  разыскать
Улукиткана, чтобы, прежде чем старик придет в лагерь,  узнать, догадался  ли
он  действительно о приезде давнишних приятелей. У меня не было оснований не
верить  этому низенькому, очень разговорчивому  гостю, и в то Же время такая
догадка казалась невероятной.
     В  лесу было  просторно, глухо. На вершинах гор  давно померкли поздние
следы  заката.  Похолодевшую землю  прикрыла молчаливая ночь.  Иду  почти на
ощупь. С трудом различаю валежник, пни.
     Но вот из глубины старой, замшелой тайги доносится протяжный гул, какой
часто приходится слышать ночью в лесу среди глубокой тишины.
     И  мне  вдруг  почудилось,  будто  тайга,  подслушав  наш  разговор  со
стариками,  вспоминает  о  чем-то  давно  минувшем.  Я  останавливаюсь,  гул
обрывается. До слуха доносится шорох, а затем и шаги. Иду на звук.
     -- Однако, ты за мною идешь? -- встретил меня Улукиткан.
     -- Да. Слышал,  волки внизу  выли? -- сказал я, пытаясь отвлечь старика
от истинной причины моего появления.
     Старик добродушно рассмеялся,  как смеются взрослые над наивной  шуткой
детей, и мне вдруг стало неловко, хоть я и не понял, над чем он смеется.
     -- Лучше скажи, что налим на тебя лаял, скорее поверю, -- произнес  он,
успокоившись.
     -- Да ты что, Улукиткан, почему сомневаешься? Ей-богу, сам слышал, и не
один выл, а стая.
     Лицо старика вдруг стало серьезным. Он укоризненно покачал головой.
     -- Давно тайга ходишь, а не знаешь, что это время в лесу волки не воют.
     -- Но ведь не я один, все слышали, почему же ты не веришь?
     -- Пошто не верю? Сам тоже слышал, только это не волки выли, а человек.
Разве на стоянку никто не приходил?
     -- Приехали двое стариков.
     -- Э-э, значит,  правда моя! --  воскликнул  обрадованный Улукиткан. --
Это старый Осикта (*Осикта --  коготь) приехал. Он  шибко мастер выть, хотел
меня обмануть, да напрасно -- его песню я хорошо знаю, не забыл. Другой люди
так петь не могут.
     -- А какой он из себя, ты помнишь? -- спросил я, испытывая старика.
     -- Маленький, как мышь,  узенький, нос  острый, что  шило, везде лезет,
язык на месте долго не лежит.
     Это  было подмечено так точно, что мне больше ничего не оставалось, как
подивиться всему  тому,  чему  я  был  свидетелем в  этот  вечер,  и покорно
следовать за  стариком, думая  о его огромном житейском  опыте.  Эти старики
научились постигать природу вещей, событий, и в этом их величайшая мудрость.
Прожив  всю свою жизнь в суровой тайге, как никто  другой, они знают, что на
земле  все существует во  взаимной  связи и что природа открывает свои тайны
лишь тем, кто понимает ее. А понимать -- это значит уметь бороться с нею.
     -- Кого другого притащил Осикта? -- спросил Улукиткан.
     -- Старика. Он тоже пастух Ироканского колхоза.
     --  Однако, Тешка. Толстый, что старый  пень, и смирный, как заезженный
олень?
     -- Его имени я не знаю,  но, видимо, он.  Очень молчаливый старик.  Они
убили раненного тобою сохатого, по  пуле  догадались, что ты здесь, приехали
проведать и привезли мясо за пулю.
     -- Хорошо, что старики  не  забывают наших обычаев, не все  раньше было
худо, -- ответил Улукиткан, но не спросил, как они нашли нас.
     Видимо,  это ему было  так  же ясно, как и то,  что за ночью  последует
день.
     Улукиткан шагает впереди, ощупывает посохом проход меж стволов сонливых
лиственниц.  Над  тайгой  распласталась   грозная  туча.  Темень,  черная  и
холодная, сгустилась  в  кустах. Где-то позади, у подножия сопки, надоедливо
гудит козодой.
     Но вот  сквозь тьму блеснул  луч  света,  показались  палатки,  залаяли
собаки. Пахнуло распаренным медвежьим мясом.
     Услышав наши  шаги, старики поднялись с насиженных мест и, всматриваясь
в темноту, замерли. С какой точностью  обрисовал их  Улукиткан! Осикта стоял
боком. Он был именно узеньким, а в профиле продолговатого лица с выдвинутыми
вперед  челюстями  было  что-то   мышиное.  Второй  старик,  толстяк  Тешка,
высунувшись вперед, стоял сгорбленный,  опираясь руками о согнутые колени. В
этой позе он был похож на старую копалуху.
     Налетевший ветерок взбудоражил костер, бросил  во  тьму сноп  искристых
звезд.   Толстяк,  прищурив  глаза,  с  птичьим  любопытством  взглянул   на
подошедшего приятеля, и от скупой  старческой улыбки округлилось его плоское
лицо, черной дырой распахнулся рот.
     -- Здорово, Улукиткан! -- сказал он. -- Дай руку... Вот так... Теперь я
верю, ты жив. Все бегаешь, прячешься от смерти? Она везде найдет.
     -- Бегучего не сразу  догонит, -- ответил тот и, повернувшись к Осикте,
поймал на себе его хитрый, притаившийся взгляд.
     -- Подожди, Тешка, не обмануться бы, -- сказал узенький. -- Надо хорошо
разобраться -- может, это не Улукиткан.
     И он,  щуря  глаза  и  комично вытягивая  шею, стал  осматривать нашего
старика,  мял  руками молескиновые штаны на нем,  заглядывал под телогрейку;
приседая на  корточки,  долго Разглядывал ботинки,  всему удивлялся.  В  его
сжатых губах, на кончике жиденькой бороденки, во взгляде затаилась шутка.
     Улукиткан же стоял, как па смотринах, сдерживая улыбку.
     Но вот Осикта стащил с него  шапку и, увидев остриженную голову, ахнул,
фыркнул, ткнул пальцем в живот и продолжал звуками выражать свое удивление.
     --  Ей-богу, Тешка, ты угадал, это он! Смотри,  голову опалил, залез  в
одежду лючи. Только Улукиткан  может  так хитро спрятаться от смерти! А мы с
тобой не догадались, что старый сохатый даже не линяет.
     -- И то правда, -- ответил толстяк, переступая с ноги на ногу, как гусь
во  сне. -- Если он  придет  в таком виде  к прадедам, перепугает там  всех,
после и нас с тобой не пустят туда... Что ты, Улукиткан, на это скажешь?
     -- После меня, верно, вас могут не пустить, -- ответил тот. -- Так уж я
лучше тут маленько подожду, а вы оба отправляйтесь вперед к дедам.
     -- Э-э-э!.. -- в один голос завопили те. -- У нас еще тут много дел: не
все  звезды сосчитали, не все видели, не везде  кочевали.  К тому  же добыли
большого сохатого.  Как ты думаешь, надо же время, чтобы мясо пережевать? --
сказал узенький.
     -- Мясо оставьте нам, ангадя-ми (*Ангадя-ми -- поминки по умершему) вам
сделаем. --  И Улукиткан, не  выдержав, обнял  Осикту, крепко прижал к себе,
долго  хлопал  загрубелой  ладонью  по его  костлявой спине и что-то ласково
говорил.
     В лагерь вернулись и  остальные  проводники. Они поочередно пожали руки
старикам,  не  выразив  при  этом удивления. Значит, и  они по волчьему  вою
догадались о  приезде  гостей.  После  приветствия  все расселись полукругом
возле  костра, достали  трубки  с длинными  чубуками,  закурили.  Заработали
языки, заплелся дым толстой косой и поднялся в темную ночь, к вершинам.
     Узенький сидел в середине полукруга, затолкав под себя  ступни согнутых
калачиком ног.  Его лицо, временами освещенное скупыми бликами костра, стало
строгим,  а голос  звучал  печально, как  одинокий  крик  лебедя  в  тундре.
Вспоминая о чем-то  давно прошедшем,  он  озабоченно  мял бороденку,  чертил
ножом  притоптанную  землю  возле  себя  и  тыкал  в  темноту  пальцем.  Все
внимательно слушали Осикту. Видно, было о чем вспоминать старику.
     За разговорами  не заметили,  как  наступила полночь,  пеплом подернуло
рубиновую россыпь костра, и над рассказчиком и над лагерем сомкнулась тьма.
     Забравшись  поглубже  в  спальный мешок, я пытался уснуть,  но в голове
занозой  застряли  события дня:  и  волчий  вой, и угловатый кусок свинца, и
появление стариков,  и их рассказы. Мною вдруг овладело странное чувство:  я
был рад встрече с этими древними старцами, и в  то же время мне было грустно
оттого, что  с  их  смертью  бесследно  исчезнут обычаи  кочевников-эвенков,
закроются страницы  лесной  книги,  написанной о  снежных  бурях, о  длинных
тропах, бурных реках,  звериных следах, о  человеческой мудрости  Книги тайн
природы, которую могли так хорошо читать старики эвенки...
     За палаткой последний раз вспыхнул  и погас  костер. Умолкли голоса.  В
притаившейся  ночи  спала настороженно-чутко  тайга.  Где-то далеко в  стаде
жалобно стонал колокольчик.
     --  Ну и  задали мне задачу старики!  -- мямлит,  как будто  спросонок,
Василий Николаевич, шарит руками в потемках и натягивает штаны, сапоги.
     -- Ты куда собрался? -- спросил я его.
     --  Не могу  уснуть. Сомнение зародилось  -- хочу проверить, -- буркнул
он, распахивая вход.
     В  палатку ворвалась  струя холодного  воздуха.  Ветерок шутя перебирал
вершины старых елей. Всходила луна. На небе, на земле было пустынно.
     Василий  Николаевич  вскоре  вернулся.  Он зажег  спичку и показал  мне
ботинок Улукиткана.
     -- Посмотрите, подошва на полранта срезана ножом.  Вот они, старики, --
истинные академики! Все видят насквозь!
     -- А ты разве сомневался?
     -- Теперь нет. -- И он, забравшись в постель, еще долго ворочался.
     Когда  я   проснулся,  утро  точило  бледным  рассветом  восток.  Тайга
пустовала  без ветра, без птичьих песен.  Природа еще  дремала в  сладостных
грезах и пробуждалась долго, нехотя. Старики уже оседлали оленей, готовились
покинуть наш лагерь. Осикта и Тешка прощались с Улукитканом  молча. В глазах
у всех печаль. В голове думы: кто знает, сойдутся ли их тропы  на последнем,
коротком отрезке жизни? Встретятся ли они еще когда-нибудь в этой тайге?
     Улукиткан меняется трубками  с узеньким  Осиктой и  ножами  с толстяком
Тешкой.
     --  Тебе  счастье  -- Улукиткан,  береги старика! Таких  зрячих уже нет
больше и  не будет, --  сказал, прощаясь со мною, Тешка. -- Теперь ты скажи,
что нам желаешь в дорогу, и надо ехать: стадо может далеко уйти.
     -- Желаю до  дому благополучно докочевать,  здоровья, спокойной,  тихой
жизни  в своем селении, -- ответил  я. --  Отогрейте себе место в  колхозе и
живите без забот и хлопот, как другие старики. В колхозе, наверно, есть кому
сменить вас?
     Гости недовольно переглянулись и, отвернувшись,  молча стали  смотреть,
как огонь пожирает головешки.
     --  Люди есть, да  не  все теперь тайгу  знают, -- ответил Осикта после
раздумья. -- Совсем  другой школа учатся, картошку от лука отличают,  да они
тут не растут, а след волка от собачьего не  разбирают, блудят в лесу, время
не знают, когда кто родится, где живет. Как можно доверить слепому колхозное
стадо? А  нам  привычно...  Ты  говоришь  -- надо согреть  место.  Зачем? Не
пристала старикам сидячая жизнь, лучше тяжелая котомка и длинная дорога.
     Мы распрощались. Гости перебрели Кунь-Манье и скрылись за темной стеной
берегового леса. Следом за ними ленивой рысцой бежал  Майто. Через несколько
минут  после того, как смолкли  шаги оленей  по гальке,  донесся вой  волка.
Насторожилась тайга, всполошились собаки. Мы переглянулись с  Улукитканом, и
многозначительная улыбка смыла с лица старика грусть разлуки.
     Лагерь  еще  спал.  Я  только забрался под полог,  как ко  мне заглянул
Улукиткан. Он поманил меня пальцем.
     -- Сонгачан  (*Сонгачан  -- теленок)  родился, иди смотри.  Бальдымакта
всегда приносит счастье, -- сказал он таинственно.
     Я  вылез из  палатки.  Олени  окружили  лагерь. Одни  из них  лежали на
утоптанной земле и лениво пережевывали корм, другие тут же бродили в поисках
солонцов.  Под старой елью стояла самка, единственная в стаде, а рядом с нею
--  худенький и очень  маленький теленок. Едва родившись, он  первым  долгом
испробовал  работу  своих  легких,  обнюхал  воздух  и,  вероятно, удивился,
сколько в нем разных запахов. Затем встал кривыми, неустойчивыми  ножками на
землю и черными влажными  глазами начал  осматривать окружающий его мир. Все
тут было для него интересным: и палатки, и лес, и солнце, и птичьи  песни, и
забавный ручеек, и мы с Улукитканом.
     "Бе-ек!" -- вырвалось у него от удивления.
     Ему в ответ нежно промычала мать, и тут только новорожденный вспомнил о
голоде. Шатаясь  и  неуклюже переставляя ноги,  он подошел  к  матери,  стал
тыкать влажной  мордочкой  в живот,  ища соски. Делал он это так  уверенно и
настойчиво,  словно не впервые. Наконец-то  нашел  их, обрадовался, задергал
хвостиком, начал  бить крошечными ножками о  мерзлую землю, а молоко стекало
по его губам.
     Через пять минут теленок улегся возле матери и погрузился в свой первый
сон.  Мать,  с опаской  поглядывая по  сторонам,  стала зализывать  пушистую
шерсть на его спине. Мы с Улукитканом отошли к костру.
     -- Слабый он, как пойдет с караваном? -- сказал я.
     --  Думать  будем.  Говорю,  новорожденный  к  счастью.  Только  глупый
откажется от него. Нечасто попадается оно в дороге, -- ответил старик.
     Наш разговор  неожиданно оборвался. Лежавший за  палаткой  Кучум  учуял
телка, вскочил  и  бросился под ель,  намереваясь  расправиться с ним, да не
успел  -- мать опередила. Молниеносным ударом  передней ноги  она  отбросила
кобеля в сторону и угрожающе затрясла головой. А теленок  продолжал спокойно
спать: он еще не ведал опасности, не знал, что такое враги.
     "Бе-е!" -- протянула мать и, не оглядываясь, зашагала к ключу.
     Новорожденного этот звук разбудил. Он встал и пошел следом  за матерью.
Та, не задерживаясь, побрела через ручей к противоположному берегу.  Я хотел
броситься и  поймать теленка: не верилось, чтобы он, только  что родившийся,
мог преодолеть течение. Но Улукиткан удержал меня:
     -- Пусть привыкает. Он начинает жить.
     И мы были свидетелями, как это хилое существо на слабых ножках, не имея
опыта,  стало  переходить  ручей.  Шумно плескалась  ледяная  вода.  Быстрое
течение  готово было  опрокинуть телка, отбросить вниз. Но  он  вдруг уперся
ножками  в камни, подставил течению бок и, тужась изо всех сил, полез  вкось
на струю.  Как взрослый олень,  малыш вытягивал шею, прыгал, торчмя поднимал
крошечный  хвостик  и,  выбравшись на берег, так же, как и мать, стряхнул  с
себя воду. Он  еще  не прожил и  получаса, а уже  с поразительной  точностью
копировал движения взрослых оленей.
     Мать,  не  задерживаясь,  увела телка  от  берега в  заросли  стланика.
Поднялось стадо и, кормясь, разбрелось по мари.
     Работа  на  Кунь-Манье была  закончена.  Лебедеву  предстоял  поход  на
Джугджур  и Становой, чтобы отстроить пирамиды на вершинах,  намеченных нами
при недавнем посещении того района. Мы же со своими проводниками отправились
к верховью реки  Зеи,  чтобы  найти  там перевал  через хребет,  а  по  пути
побывать у геодезистов и топографов, работающих на Джугдыре.
     Через час  мы  сняли палатки.  Поскольку  наше  и  лебедевское  вьючное
снаряжение и продовольствие находились  на Мае,  решили  добраться  туда  на
нартах и там разойтись по своим направлениям.
     Когда весь груз был упакован и увязан,  снова собрали  оленей, но среди
них не оказалось телка. Мать спрятала  его где-то в лесу, а сама вернулась в
стадо  и  среди  оленей  оставалась  незаметной,  словно   в  ней   заглохло
материнское  чувство.  Изредка  она  поднимала  голову,  долго  настороженно
прислушивалась к тишине, и тогда в ее глазах вспыхивала тревога.
     Мы тщательно  обыскали кусты,  перелески, осмотрели мари -- нигде телка
не  оказалось.  Чужие  похоронки  искать  трудно,  в этом нас хорошо  убедил
сегодняшний случай.
     Дня оставалось немного, решили отложить выезд до утра. Вечером еще  раз
и более тщательно  обшарили тайгу,  но все безрезультатно.  Местность вокруг
стоянки  так  истоптали  олени, что даже  Улукиткан  не  смог  разобраться в
следах.  Пока  мы  бродили  по  лесу,  самка  незаметно исчезла  из  стада и
вернулась только часа через полтора, причем со стороны отрога,  откуда мы ее
не ожидали.
     -- Эта матка -- баюткан (*Баюткан -- потомок сокжоя и домашнего оленя).
Ево,  как дикий  олень, прячет телка. Все равно найдем,  -- успокаивал  всех
Улукиткан.
     "Какая удивительная сила инстинкта!" -- подумал я. Нужно же было матери
догадаться увести телка и спрятать его где-то в уединенном  местечке, а тому
затаиться и, не выдавая себя, часами лежать без движения!
     Этот  инстинкт  самка  унаследовала  от отца-сокжоя. В  диком  олене он
сильно развился в соответствии с условиями его жизни. Ведь почти все крупные
хищники: медведь, волк, росомаха, рысь, филин, беркут и другие -- не упустят
случая  поохотиться за теленком северного  оленя. Но не так легко его найти,
спрятанного в россыпи или  под  стланиковым кустом, где малыш проводит  весь
день. Можно рядом  пройти и  не заметить рыжий комочек, плотно прижавшийся к
земле среди пожелтевшей растительности или ржавого мха.
     Вечером, перед тем  как стемнело,  Улукиткан молча  оделся,  положил  в
котомку узду, маут, взял посох и зашагал на марь к стаду.
     -- Оленей караулить пошел? -- спросил я каюра Николая.
     -- Старик хочет мать обмануть, найти теленка.
     -- Куда же он ночью идет искать?
     --  Улукиткан  не  хочет  счастье  бросать.  Сейчас  наденет  на  матку
колокольчик и будет ж