дать; все равно она ночью или утром побежит к телку, он
и пойдет за ней. В тайге колокольчик далеко слышно.
     Улукиткан  долго  не возвращался.  Все  поужинали и  уже собрались лечь
спать,  как  послышались его  тяжелые  шаги. Он  медленно подошел к  костру,
устало  опустил  на  землю котомку,  из которой  пугливо  смотрел  пойманный
теленок, а следом за стариком бежала с криком и протестом мать.
     Мы  назвали  новорожденную Майкой, и все  были рады,  что  в нашу жизнь
вторглось  такое  забавное  существо.  Оно невольно  вызывало  у нас  теплое
чувство,  и мне стало понятно,  почему в прошлом, в быту лесных  кочевников,
считалось,  что  новорожденный олененок  приносит  счастье.  Несомненно,  он
как-то украшал своим присутствием  суровую, однообразную действительность, а
будучи выращенным, составлял благополучие семьи.
     Майку,  как пленницу, старик привязал к лиственнице, а собакам  Василий
Николаевич пригрозил дубинкой, чтобы не трогали ее. До утра тревожно кричала
мать,  не понимая, почему  теленок не желает покинуть лагерь и  не  обращает
внимания на ее настойчивый призыв.
     Первое свое путешествие новорожденная совершила  на нарте со связанными
ногами, завернутая в старенькую дошку Улукиткана. Вначале Майка протестовала
энергично, силясь высвободиться, а  когда из  этого ничего не  вышло, начала
жаловаться,  выражая  протест криком. Но  скоро,  видимо,  устала  и  крепко
уснула.  По прибытии на  Маю  она была освобождена и так  обрадовалась,  что
стала резвиться, хотя в ее ногах еще не было силы и уверенности, -- от этого
ее прыжки  были неуклюжими и вызывали у всех  улыбку. Майка пыталась бегать,
но ее  пугали валежник, кусты,  тени  деревьев,  шум реки.  Собаки сдержанно
наблюдали за нею.
     Два последующих  дня  прошли в хлопотах. Окончилась  зимняя  дорога,  и
теперь  нужно нарты  сменить  на  вьючное  снаряжение.  Из  упряжных  ремней
выкраивали  подпруги,   чинили  уздечки,   подбирали  потники.  Весь   груз,
доставленный на Маю в  больших ящиках, тюках и мешках, следовало расфасовать
на вьюки,  удобные для перевозки на оленях, и с таким расчетом, чтобы каждая
полувьючка весила  не более двенадцати-пятнадцати килограммов.  Кроме  того,
здесь, на стоянке, оставляем лабаз с запасом продовольствия  для геодезистов
и топографов экспедиции, которые придут сюда осенью.
     Лагерь в эти дни не узнать: одни шьют, другие упаковывают, третьи колют
доски  для  лабаза,  каюры  подгоняют и метят седла.  Дни стоят на  редкость
солнечные, и так хорошо в тайге, что кажется, никогда бы ее не покинул!
     На реке Мае мы  увидели много перелетных птиц, уже прилетевших в районы
гнездования.  Сегодня  утром,  семнадцатого  мая,  слышали  мелодичную песню
седоголовой  овсянки.  За  последние  два  дня  я  добыл для коллекции юрка,
пятнистого  сверчка,  пеночку-королька. В  коллекцию  попала  и  седоголовая
овсянка. Еще второго мая Василий Николаевич добыл бурую пеночку.
     В  погожий майский день мы распрощались с отрядом Лебедева. Его караван
из  сорока  пяти вьючных  оленей уходил  на  север,  к  безымянным  вершинам
Джугджурского  хребта.  Мы  машем  руками,  провожая товарищей  в  далекий и
тяжелый путь, машем им долго, пока караван не скрывается за поворотом реки.
     Через час и  мы покидаем  стоянку.  На  месте  недавнего жилья осталось
большое  пепелище,  изломанные  нарты,  заботливо  сложенные  пирамидой,  да
надпись на толстой лиственнице о пребывании здесь экспедиции.
     Наш путь лежит вначале вниз по Мае, дальше он  свернет на запад, к реке
Зее.  Караван  ведет  Улукиткан.  Его  маленькая  сгорбленная  фигура плавно
покачивается в седле на первом олене.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     I. Бой орланов. Стойбище пастухов. Древняя старушка. Беспокойная ночь.
Улукиткан холостит оленей.
     Наши планы были неожиданно разрушены. На второй день после того, как мы
распрощались с  Лебедевым, за  мною на Маю  прилетел вертолет.  Я должен был
вернуться  в  штаб  по  неотложным  делам.  Но  поскольку  поиски   перевала
оставались за нами, мои спутники ушли на Зею. Улукиткан повел отряд  тайными
проходами, известными только ему.
     Итак, не  сбылась моя мечта пройти  вдоль южного  склона  Станового  от
верховьев Маи до истоков Зеи, по диким и неисследованным отрогам.
     Двадцать второго мая мы снова вместе. Наш караван пробирается  вверх по
широкой Зейской  долине. В поисках прохода он то исчезает под сводом могучей
береговой тайги, то бьется с топями.
     -- Мод... мод... -- подбадривает Улукиткан уставших животных.
     Высоко над нами в прозрачном воздухе кружится пара белохвостых орланов.
Мы узнаем  их по  двухметровому размаху крыльев, а также по  маховым перьям,
расположенным  пальцеобразно,  как у орлов.  Из  пернатых,  обитающих в этих
местах, орланы самые крупные. Они сегодня  впервые попались нам на глаза. По
словам Улукиткана, эти хищники обычно прилетают сюда с юга в конце апреля.
     Распластав могучие крылья,  орланы кругами поднимаются все выше и выше.
До слуха доносится их клекот:
     "Кик-кик-кик..."
     Кажется, что птицы совершают первую прогулку, чтобы после долгой зимней
разлуки взглянуть с  высоты на родные горы и реку. Но вдруг они стремительно
набрасываются друг  на  друга, взвиваются круто вверх и, сцепившись,  камнем
падают вниз.  В  яростной  схватке хищники  рвут друг  друга  когтями,  бьют
клювами.
     Мы остановились и  замерли, ожидая, что птицы вот-вот  рухнут на землю.
Но  над самыми вершинами  деревьев они успели разлететься в разные стороны и
снова начали набирать кругами высоту.
     Мы прошли, наверное, с километр, а птицы все еще продолжали подниматься
ввысь. Когда  я оглянулся  на них  в последний раз, с огромной  высоты снова
падал на землю бесформенный ком сцепившихся в драке тел, вскоре  исчезнувший
за вершинами скал.
     По лощинам  и склонам гор уже шагает хлопотливая весна, оставляя позади
себя дружный говор пробудившихся ручейков да переполненный запахом отогретой
земли  воздух.  К  солнцу потянулись  нежные ростки  трав, тайга обновилась,
заполнилась голосами певчих птиц.
     Скоро, не  сегодня-завтра,  лопнут  набухшие  почки берез и еще  больше
помолодеет лес, одевшись в яркую зелень.
     В голубеющем просторе неба мы не раз видели стаи журавлей, быстрокрылых
уток, белоснежных лебедей, стремительно летящих к родным просторам тундры. А
по тайге и марям перекатывалась лесная птичья мелочь.
     Весна!
     Пройдя километров десять, мы вспомнили про собак. Никто не заметил, как
они исчезли. Они не заблудятся,  нет. У сибирских  зверовых  лаек  есть одна
замечательная черта, позволяющая считать лайку непревзойденной в сравнении с
другими охотничьими собаками. Как бы зверь далеко ни завел, скажем,  Бойку и
Кучума --  на двадцать,  тридцать и  более километров, -- как бы по  пути ни
петлял, стараясь избавиться от назойливых преследователей, -- они никогда не
терялись. От зверя они непременно будут возвращаться своим следом. Какими же
поистине  чудесными  чутьем  и  памятью  надо обладать,  чтобы  не  сбиться,
проделывая  в обратном направлении  весь  путь  погони за  зверем,  повторяя
бесчисленные повороты, петли, неоднократно пересекая один и тот же  ручей. И
не было случая, чтобы наши собаки заблудились!
     Но  куда  же  они исчезли?  Что заставило их  так  надолго  отлучиться?
Напрасно  мы  прислушиваемся  к  знойной тишине,  нигде  не  слышно их  лая.
Все-таки уж не случилось ли что-нибудь?
     Караван с трудом поднялся на небольшую  возвышенность. Заслоняя ладонью
свет солнца, Улукиткан долго осматривал лежащее впереди пространство. Губы у
него высохли  и  потрескались  от жары,  глаза вспухли и покраснели.  Мы все
собрались  возле  него.   Тайга,  полусонная,   сбегала   с  гор,  наплывала
комелистыми  листвягами на кочковатые  бугры, рвалась, редела и выщербленным
контуром обрывалась у края равнины.  Строгой,  недоступной чертой отделялись
мари от леса и  расплывались  по сумрачной, унылой, разомлевшей от солнца  и
горячих ветров долине. Стылые, никем не тревоженные  болота ржавели по марям
в густом,  непролазном троелисте. От  них плыл едкий, предупреждающий  запах
трясины.  А   дальше  снова  поднималась  тайга,   густая,  высокоствольная,
прижавшая стремительную Зею к правобережным отрогам.
     Ласковая  задумчивость долго не  сходила с  лица  Улукиткана,  когда он
подолгу смотрел вокруг. Для старика в унылых и безрадостных картинах природы
было,  несомненно,   что-то  привлекательное,  захватывающее.  Может,  время
изменит  наше восприятие,  и  мы  так  же,  как  и  Улукиткан,  полюбим этот
холодный, негостеприимный край. И, может быть, покинув  его, будем до боли в
сердце тосковать по этим марям, по скрюченным от стужи лиственницам, по этой
извечной тишине?
     А старик продолжал стоять, всматриваясь в даль, как завороженный. Никто
не проронил ни слова, чтобы не потревожить его радостной задумчивости...
     Вдруг олени  всполошились, скучились и,  подняв  настороженные  головы,
стали  оглядываться. Нашим следом бежали собаки! Впереди,  отмахивая сажени,
-- разгоряченный  Кучум. За  ним --  Бойка... и еще какая-то чужая собачонка
белой масти. Мы  удивились: откуда  она могла  взяться? Но,  всматриваясь, я
заметил в ней что-то знакомое. Где мы ее видели?
     Бойка и Кучум с разбегу налетели на нас, поласкались и тут же свалились
от  усталости на землю. Но гостья, не добежав метров двадцати, остановилась.
Недоверчиво осматриваясь, она стала обнюхивать воздух.
     -- Узнаете? -- обратился Василий Николаевич ко всем. -- На зейской косе
к нам прибегала. Ты,  Улукиткан,  говорил, что  она  -- ироканских пастухов,
лепешкой ее угощал. Помнишь?
     А в это время собачонка, что-то почуяв, вытянула голову и, мягко ступая
по мху, стала приближаться к нам.
     Мы молча  наблюдали за ней.  Обойдя всех,  она подошла к  Улукиткану  и
дважды лизнула ему руку.
     -- Ну,  подумайте,  узнала! -- изумился Василий Николаевич. --  Помнит,
кто кормил!
     Улукиткан улыбнулся.
     -- Собака всегда добро помнит, добром  платит, -- сказал он внимательно
осматривая морду гостьи и о чем-то размышляя.
     На нас собачонка не взглянула. Но мы искренне  радовались: встретить на
этих пустырях знакомое существо поистине удивительно.
     -- Собаки медведя далеко держали, -- наконец сказал Улукиткан, отпуская
гостью.
     -- Откуда ты узнал?
     -- На, смотри! -- и он подал мне черную волосинку, грубую, с пестринкой
на конце. -- На морде нашел, она от штанов медведя.
     -- Точно. А почему ты говоришь -- далеко они его держали?
     -- Ну да, не близко -- лай бы слышали...
     Вдруг  он  набросился  на  собачонку, стал грозить ей  палкой, кричать,
гнать прочь.
     Мы удивились. Собачонка, отбежав, недоуменно смотрела по  сторонам,  не
понимая, что со стариком случилось.
     Продолжая отгонять ее, старик пояснил:
     -- Даже самая злая собака  ласку любит.  Если ее сейчас же не прогнать,
пойдет с нами. А чужую собаку уводить нельзя, упаси Бог! Пастухам без нее не
обойтись,  будут искать, потом скажут: мы утащили ее. Нехорошо! -- И он стал
снова размахивать палкой, кричать.
     Собачонка сдалась.  Поджав  смешной  полуоблезлый  хвост,  она обиженно
засеменила обратно своим следом и скрылась в чаще.
     Караван  тронулся,  завилял  по  тесным  просветам  непролазной  тайги.
Заработала старая пальма в руках Улукиткана. От стука растревожилась глушь и
долго где-то под горою перекликалось эхо.
     За  чащей  --  редколесье  с  темно-зеленым  ковром  из брусничника,  с
просторным небом. Только мы вошли в  него,  как впереди,  неизвестно откуда,
появилась все та же белая собачонка.
     Улукиткан  задержал   караван.  Нахмурил   жесткие   брови  --  неладно
получается.
     -- Худой собака, от хозяина бежит! -- бросил он с досадой и  снова стал
кричать на нее, грозиться.
     Но  собачонка  и  не  думала  возвращаться, продолжала  бежать  впереди
каравана.
     Мы заметили, что  она неплохо выполняла роль проводника, видимо, не раз
бывала  в  этих местах и хорошо знала проходы  по тайге.  Это подкупило нас.
Успокоился и старик. Но скоро мы  заметили,  что  она уводит  нас  в боковое
ущелье.  Улукиткан,  словно  опомнившись,  вдруг  круто  повернул  влево.  А
собачонка осталась, не пошла за ним. Мы стали звать ее к себе, но теперь она
заупрямилась, ни с места!
     --  Однако, дом ее тут  где-то по ключу. Может, Осикта с  Тешкой близко
кочуют? Надо бы заехать к старикам,  новостями обменяться. Как  думаешь?  --
сказал Улукиткан и снова повернул караван.
     Собачонка опять появилась и, уже не оглядываясь, бежала впереди.
     За край  просторного неба пряталось  солнце.  На  дне обширных  чащ уже
копился  прохладный вечерний  туман.  Слева звенел ручей. И  ветерок, убегая
навстречу идущей ночи, тревожил тяжелые кроны столетних лиственниц.
     Мы  еще  не  дошли  до  входа в  ущелье,  как откуда-то  набросило дым,
смешанный  с теплым  запахом человеческого  жилья.  Стали попадаться  свежие
следы оленей, и, наконец, послышался лай собак. Улукиткан заторопился.
     Из чащи неожиданно вынырнули  два чумазых  мальчишки лет по пяти-шести.
Увидев нас,  они от страха  буквально  остолбенели. Большенький хотел что-то
крикнуть, но  звук застрял в открытом рту. Из беспомощных рук  выпала чашка,
доверху наполненная брусникой.
     Мы не успели  сказать мальчишкам ни  слова, чтобы ободрить их,  как они
уже  мелькали пятками,  удирая без оглядки.  Один  из  них,  споткнувшись  о
валежину, со всего разбега шлепнулся на землю, оглянулся и, увидев нас,  так
заорал,  будто  его  собиралось проглотить  какое-то  чудовище. Второй вдруг
остановился,  повернул  назад.  Страх   на   его  лице   сменился   какой-то
решительностью. Он подбежал к товарищу, помог ему встать, и, сцепившись друг
с другом за руки, они исчезли за стеной густого стланика.
     Последняя сцена растрогала нас. С раннего возраста эти ребята уже знают
цену настоящей мужественной дружбы.
     Мы перебрели ручей, вышли на поляну.
     Вот и становище пастухов...
     Дети  предупредили  о нашем появлении. Караван встретили жители чумов и
пестрая стая собак. Вперед вырвался Кучум. Осадив свой бег у  пня, он сделал
на  нем традиционную пометку и, окинув быстрым  взглядом противников, шагнул
им  навстречу.   Те   расступились.  Кучум  прошел   мимо   оскаленных  морд
невозмутимый,  горделивый, красивый.  Вероятно,  этим  бы  и закончилось  их
знакомство,  но  из-за   дымокура  выскочил  огромный   рыжий  пес.  На  миг
задержавшись, он быстрым взглядом окинул самоуверенного пришельца и бросился
на  него.  Словно  по  команде,  сомкнулась  разъяренная   стая.  Заработали
челюсти...
     Геннадий с Василием Николаевичем бросились на выручку Кучуму, но старик
пастух криком предупредил их:
     -- Постойте! Пускай  сами, однако,  решат, кто из  них  старший. --  По
голосу я узнал Осикту, который  так ловко на  Кунь-Манье обманул нас волчьим
воем.
     Тем  временем разгоряченная  Бойка  пробивалась на помощь  сыну, грудью
расклинивала пестрый  клубок дерущихся собак, от ее коротких укусов с визгом
отскакивали  противники. Но вот  в середине  свалки  высоко вздыбился Кучум,
поднимая за горло рыжего кобеля. Затем опять все смешалось, налетело на чум,
ворвалось внутрь.
     В дверь выметнулся клуб дыма, что-то треснуло, послышался пронзительный
женский крик. Он-то, видимо, и остановил дерущихся.
     Первым  из  чума  выскочил рыжий забияка  --  весь в золе,  пораненный,
волоча заднюю  ногу. За  ним  -- Кучум. Досталось  ему, видимо, тоже крепко:
слава нелегко дается! Но держался он геройски.
     -- Здоровый кобель! В драке даже хвоста не опускает, -- говорит Осикта.
Он обрадован нашим появлением.
     А рыжий пес жалобно воет, зализывая укусы.
     Я здороваюсь с Осиктой и Тешкой. Все мы искренне рады встрече.
     Геннадий  и  Василий Николаевич  выбирают  место  для  палаток. Николай
развьючивает  оленей.  Улукиткан   в  окружении  пастухов  ведет  оживленный
разговор. Я с интересом осматриваю становище. Оно состоит из одной палатки и
трех берестяных  чумов. От них  убежала в лес немудреная поскотина,  отсекая
ущелье от Зейской долины.  К поскотине прильнули загоны  для телят, какая-то
закутка.  Поодаль  от  чумов,  на  широко  расставленных  жердях,  собранных
вершинами  в  узел,  коптится лосиное мясо.  Пол стойбища  усыпан  сохатиной
шерстью, костями, стружкой.  Возле палатки на раскинутой коже сушится кровь.
На  кустах  ветерок треплет  выстиранную одежду.  Именно  таким  мне  всегда
представляется старинный табор кочевников-эвенков.
     Со  стариками  Осиктой  и  Тешкой  здесь  живут  две  семьи  ироканских
колхозников.
     К нам подходит женщина невысокого роста, но крепкая, хорошо сложенная.
     -- Здравствуйте! Хорошо, что заехали,  а то ведь мы тут совсем людей не
видим, -- сказала она просто и искренне.
     У  эвенков  женщина  в  быту  всегда  пользовалась  большим  влиянием и
самостоятельностью. Но зато на ее долю выпадал  непомерно  тяжелый  труд,  а
отсюда и преждевременная старость. Она пасла оленей,  выделывала  кожи, шила
одежду  и обувь,  кочевала  и  ко  всему  этому  должна  была  заботиться  о
продолжении рода. Мужчины же знали только промысел.
     Эвенкийка  и я  какое-то время молча  разглядывали  друг друга.  Ей лет
тридцать  пять.  Кожа на плоском  лице, шее, руках  бронзовая. Она  в  сером
поношенном жакете и в  ситцевой юбке,  из-под  которой виднеются трикотажные
шаровары.  На  ногах  мягкие  замшевые  олочки, расшитые цветным узором.  На
голове плотным узлом громоздится толстая коса. В свободной манере  эвенкийки
держать  себя  с  незнакомыми людьми  есть  что-то  подкупающее.  Я  дивлюсь
строгому выражению ее лица, ее нежности, застенчивости.
     --  Это все твои? -- спрашиваю я, показывая взглядом на ватагу малышей,
сопровождающих ее.
     -- Что ты! Мне хватит и трех.  Потом видно будет, -- добавляет  она  не
без лукавства.
     Женщину  окружает детвора. Все они прячутся  за  ее  юбкой, и мне видны
лишь дочерна загорелые рожицы со страшно любопытными глазами. Среди них и те
двое, что  встретились  нам в лесу, но  и они все  еще дичатся. Я  достаю из
потки коробку леденцов, чтобы угостить малышей. Упрямятся, не берут. Не могу
уговорить. Неужели они никогда не пробовали сладостей? Хочу доказать им, что
это очень вкусно: беру леденец, кладу себе  в  рот, громко  жую, причмокивая
губами. Чувствую, за каждым моим движением пристально следят пять пар узких,
зорких глазенок.  Вижу, как соблазн отражается на ребячьих лицах. Ну, думаю,
теперь уже не вытерпят. Протягиваю им коробку. Опять не берут!
     Мне  ничего не остается,  как  передать коробку  женщине.  И тут  вдруг
произошло  невероятное:  детвора налетела  на женщину  и  выбила  из ее  рук
коробку. По  притоптанной земле рассыпались леденцы. Тут уж не зевай, хватай
что успеешь!
     Нет,  дети хорошо знают вкус конфет --  иначе  не было бы  этой  жаркой
схватки.
     Давно смеркалось. Ночь окутывала чумы теплой летней мутью. На пустынном
небе вспыхнули тусклые  огоньки звезд. Пала роса.  Где-то  далеко-далеко, за
поскотиной, гуляет малиновый звон колокольчика. Две женщины, захватив ружья,
уходят  пасти  стадо. Уснули  дети. Огненный язык костра брызжет  искрами  в
черное небо. Мы сидим полукругом, ждем ужина. Из котла несет  жирным  парным
мясом.  Беседу  ведут старики. Им есть о  чем  поговорить. Воскресло далекое
прошлое.  Вспомнилось  и хорошее  и плохое. Не  забылись  Учурская  ярмарка,
медные  иконки, зеркальца. До сих пор жалко старикам полношерстных  соболей,
тугие  связки  белок,  уплаченных купцам за безделушки. "Значит,  не поросли
быльем обиды  и унижения, коли до сих пор  горько у них на сердце", -- думал
я.
     Воспоминания стариков уносят и нас в навеки ушедшее прошлое этой еще не
отогретой  человеком  земли.  А берестяные  чум