олазной  стеною.   Поползли  навстречу
россыпи.   Но   невозможно   сломить  упорство   людей,   уже  поверивших  в
благополучный исход дела.
     В  чистом, звонком воздухе не смолкает стук топоров,  и треск  падающих
деревьев отдается в глубине ущелья глухим, недобрым ворчанием. Мы работаем с
полным воодушевлением, с полным  сознанием  того,  что делаем  тропу  в  эти
дикие,  еще  не  потревоженные  человеком  горы.  Может  быть,  этой  тропою
откроется  первая  страница  большой  летописи  о покорении  и  всестороннем
изучении Станового.
     Руки давно  устали. Много  раз мы садились  отдохнуть, пока не миновали
крутизну.  Как  только  оказались   на  верху  террасы,  стланики  поредели,
разорвались,  и скоро показалась  марь. Не успели еще мы выйти на  нее,  как
снизу послышался крик погонщиков. Караван поднимается на верх террасы. Я иду
ему навстречу...
     Бедные олени! На них  жалко смотреть: из открытых ртов  свисают длинные
языки, в глазах муть, при малейшей остановке они ложатся  и их очень  трудно
заставить встать.
     После  короткого  совещания  решаем  заночевать здесь. Лиханов  выводит
караван на марь, ищет место, где бы поудобнее стать табором, и, так же как и
мы  вчера  с  Улукитканом,  направляется к той самой ели,  где была  стоянка
Карарбаха. Развьючиваем оленей, отпускаем их на корм. На стоянке всегда всем
хватает работы: кто таскает дрова, кто бежит за водой.
     Во  время обеда я вдруг  замечаю, что Лиханов, доставший уже не  первый
большой  кусок баранины  с  костью и поднесший его ко рту, вдруг  замирает с
открытым  ртом.  Глаза  устремлены  вдаль,  на  склон  горы.  Мы  все  разом
поворачиваемся и смотрим туда и тоже замираем: по нашей, хорошо протоптанной
тропе,  запыхавшись,  бежит усталая  Майка!  Все поднимаемся и  ждем  --  не
появится ли следом за ней и Улукиткан?
     А Майка, выскочив на марь и увидав пасущихся оленей, палатки, дымокуры,
людей -- словом, все то, что окружало ее с рождения,  к чему  она  привыкла,
вдруг остановилась.  В  ее  застывшей  позе,  в раздутых  ноздрях, в больших
черных глазах, даже в дыхании -- радость.
     Вот она  уже возле оленей. Не знает, возле кого остановиться,  протяжно
кричит.  Затем Майка подбегает к костру и  долго осматривает всех нас своими
большими наивными глазами.
     -- Ах  ты, бездомница, раньше бросила мать, теперь вот и Улукиткана! --
строго говорит Лиханов.
     А та, будто вдруг вспомнив, что еще не все сообщила оленям, бросается к
стаду, и оттуда долго доносится ее отрывистый крик.
     Мы привыкли  к ней, к ее шалостям, к  ее крику, и  присутствие  ее  нам
приятно.
     Но  мы  знали и  другое: она  своим исчезновением принесла большое горе
Улукиткану! Ведь старик будет думать, что она  ушла от него потому, что не в
силах предотвратить несчастье, которое, значит, лежит на его пути домой.
     -- Что же будем делать с Майкой? -- обращаюсь я ко всем.
     -- Надо ее вернуть старику... -- говорит Василий Николаевич.
     Лиханов неодобрительно качает головой.
     --  Как  догонишь?  Если  Майку  привязать  к  ездовому  оленю  --  она
задушится, не пойдет. Значит, надо гнать  все стадо, а зачем напрасно мучать
оленей?  Старик  теперь далеко.  Он  обязательно обманет  злого духа  харги,
как-нибудь попадет домой.
     И  мы решаем: пусть Майка  остается с нами. После обеда мы с  Геннадием
взялись за  топоры, чтобы прорубить тропу  на перевал. А Лиханов  с Василием
Николаевичем отправились вниз за оставшимся грузом.
     Верх первой террасы, где мы  стали  лагерем,  представляет собою слегка
наклонную  площадку,  прикрытую  зарослями смешанного  леса.  Тут  и ель,  и
береза, и лиственница, и рябина, и ольха, и неизменный стланик. Словом, все,
что  произрастает  по обширной Зейской  долине,  собрано  на  этой небольшой
площадке, и, несмотря на большую высоту  по отношению к уровню моря, деревья
чувствуют себя здесь неплохо. Вероятно, этому способствует почва, на которой
они поселились, и то, что терраса защищена с трех сторон высоченными скалами
и сюда не проникают губительные северные ветры.
     Здесь нам идти легче.  Тропа пронизала ельник, пробежала вверх по ключу
почти  до  водопада, перебралась на  правый  берег и  стала  карабкаться  по
крутяку на верх второй террасы. Хорошо, что на этом подъеме нет россыпи.
     Не  торопясь, выискивая более доступный проход, мы поднимаемся все выше
и выше.  Тайга заметно редеет. С  боков от  полуразрушенных  скал все глубже
вклиниваются   россыпи.   Пятнами  желтеет   по  склонам  ягель.  Становится
просторнее. Но нас постигает неудача. Мы уже выбрались к границе леса и были
совсем недалеко  от перевала,  как  с  восточных вершин сполз к нам холодный
туман. Он принес мелкий, спорый Дождь, и мы повернули обратно,  не достигнув
седловины.
     Навстречу, из  глубоких  ложбин, выползает  зловещая темень.  Срывается
ветер.  Дождь усиливается,  и,  пока  мы  добирались до нижней  террасы,  он
исхлестал нас так, что сухой нитки  не осталось.  Задурил  и ключ. Промешкай
немного, и нам трудно было бы его перебрести.
     Мы в ельнике. Уже не идем, а бежим. Холод пронизывает тело. Тайга шумит
глухо, сонно. Сгущается  ночь. Но скоро табор,  там затишье,  горячий чай  и
теплая постель. Вот и огонек просверлил темноту, пронизал кроны деревьев. Он
манит к себе. Свет костра отпугивает мрак наступившей  ночи. Но...  что это?
По ягелю бродит Майка... одна... Не привиденье ли это? А где же олени? Наши,
видно,  еще  не вернулись  с  грузом,  часть которого оставили  вчера  ниже.
Неужели Майка убежала и от них?
     Мы  выходим  из чащи почти у самого  табора. Никого нет,  где-то далеко
внизу слышатся крики погонщиков.  Но, судя по тому, как весело  пляшет пламя
костра, как дружно потрескивают только что подложенные в огонь дрова, кто-то
оставался на таборе. К тому же чьи-то заботливые руки приготовили возле огня
вешала  для  просушки  одежды. Мы  в недоумении. Но вот  из темноты к  свету
выходит человек... маленький,  слегка  сгорбленный...  в знакомой  одежде. В
руках он держит ведро с водою.
     -- Улукиткан?! Ты  ли это? --  изумленно  кричу  я старику,  охваченный
радостью.
     Он опускает ведро на землю, молча подает мне сухую руку. Я догадываюсь,
что Улукиткан вернулся  совсем,  и не  могу удержаться, чтобы не  обнять, не
дать почувствовать старому  эвенку,  как  дорог он нам. Я  крепко обхватываю
руками  щуплое тело Улукиткана и долго тискаю...  Посторонний человек мог бы
подумать, что мы не виделись с ним целую вечность.
     --  Майка убежала  от  меня, -- тихо говорит старик, --  и я  вернулся.
Может, верно, я не  должен  бросать вас в этих горах. Если  счастье не хочет
идти со мной, я должен идти за ним.
     Уже  близко  слышится  крик  Лиханова,  к  табору подходит  караван. Мы
помогаем развьючивать уставших животных и отпускаем их  на корм. А дождь все
идет  и идет. Запал, будто  растаял, ветерок, поникла тайга.  Все безнадежно
опечалилось. Но под елью сухо. Как приятно тепло большого костра!
     Огонь  нагоняет  сон,  но  прежде  нужно  обсушиться.  Мы  раздеваемся,
развешиваем одежду и полуголые окружаем  костер. Пламя весело лижет пугливую
тьму. С веток падают тяжелые капли влаги. Освещенные дрожащими бликами огня,
все  мы  кажемся странными существами: скорее  походим  на  каких-то  горных
духов, спасающихся под елью от непогоды.
     Утро встретило нас мелким  дождем. Надо идти. Мы не имеем права в своих
походах рассчитывать только на хорошую  погоду, на надежную тропу. Нас ничто
не   должно  пугать,  мы  должны   быть  достаточно   привычны   ко   всяким
неприятностям,  тогда  и  сон  возле костра,  и  трудности  похода,  и  даже
пригорелые  остатки  каши на  дне  котелка покажутся  большим  наслаждением,
которое никогда не испытываешь, живя в городе.
     Когда  все  было  готово, Улукиткан  надел плащ,  подпоясался, подтянул
ремешки на олочах и достал из потки свою старенькую шапку. Караван тронулся.
Крик  погонщиков, треск  сучьев под  ногами оленей, людской говор  не  могли
разбудить эхо. На небе вдруг исчезли обнадеживающие просветы. Туман свалился
в лощину и накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.
     Олени  еле  плетутся по скользкому подъему. За туманом ничего не видно,
кроме небольшого  мокрого клочка  земли под  ногами да  контура прорубленной
вчера просеки. Настроение у всех кислое. Одно  утешение, что с каждым шагом,
пусть он тяжел и очень медлителен, мы приближаемся к перевалу.
     Три часа продолжается подъем.  За  это  время  перестал  дождь, и  лучи
солнца растопили  голубые проталины. Мы уже  высоко. Ближе синеет просторное
небо.  Подступ  к  перевалу  свободен  от  леса.  Некрутой каменистый  склон
заплетен полярной  березкой,  стлаником,  ольхой.  Выше  кустарники  редеют,
мельчают  и  совсем  исчезают.  На  седловину  выбегают  только  низкорослые
стланики, и там же, в камнях, можно увидеть густо сплетенные рододендроны.
     Перевал  представляет собою  довольно  широкую  седловину,  заключенную
между расступившимися  отрогами. Справа и слева глубокие прорезы, по которым
можно, не поднимаясь  наверх  седла, пройти  на  противоположную сторону.  Я
останавливаюсь:  куда  идти? Снизу  трудно  угадать,  по  какой  щели  легче
провести  оленей.  Левая   мне  кажется  более  доступной.  Вижу,  Улукиткан
нацеливается пройти этой же щелью. Уже берем последнюю крутизну.
     Вот мы и в щели. Она подводит нас к небольшому озерку, обросшему мелкой
осокой и помутневшему от пробежавшего недавно по нему стада снежных баранов.
Узнаем, что ручеек из озерка течет на север.
     Значит, мы действительно на перевале.
     В тишину врываются мой и  Василия Николаевича выстрелы,  громкое "ура".
Улукиткан тоже закладывает в свою бердану патрон, приподнимает к небу ствол,
долго чекает затвором, но ружье упорно молчит...
     Караван  спускается по  ручейку  и  попадает на  заболоченную площадку,
почти  ровную, усеянную кочками. Идти  ниже  нет смысла.  Обходим  болото по
верхнему  краю и  останавливаемся  всего в двухстах  метрах от  оставленного
перевала, на крошечной лужайке, среди рослых стлаников.
     Солнце  еще высоко. Ставим  палатки,  развешиваем для просушки  одежду,
спальные  мешки,  вещи,  продукты.  Я  пользуюсь безветрием, раскладываю  на
брезенте гербарий, добытых птиц. В таком цветном оформлении наш лагерь имеет
совершенно необычный вид и напоминает цыганский табор.  Мы не нашли здесь ни
огнища, ни  остатков  чума,  ни  затесов.  Может быть, впервые в  этом диком
уголке гор застучал топор, и появились пни, и землю обогрел костер.
     Нам предстоит прожить на перевале  несколько  дней.  Надо разрешить ряд
технических вопросов,  связанных с  проведением  геодезических работ в  этом
районе  Станового.  Да  и  люди заслужили передышку после длительной кочевой
жизни.
     Но чтобы передышка не  была скучной, сегодняшний день  посвящаем личным
делам. Нужно  серьезно заняться  стиркой,  починкой; да мало  ли  каких  дел
накапливается  за время похода! Нашу обувь буквально съедают камни, сырость;
одежду рвет  чаща. Тут  уж  чуть прозевай, не зашей, не  завяжи вовремя -- и
тайга  вмиг  разденет догола, не  пожалеет. Необходимость  научила  нас  без
посторонней  помощи  вести хозяйство,  каждый  сам  для  себя и сапожник,  и
портной, и повар, и пекарь.
     Среди всех я самый богатый человек -- на моих штанах еще есть место для
заплаток.  Куда хуже  дела  у  Василия Николаевича,  он  свои штаны  износил
донельзя, надо бы выбросить, так нет, жалко.
     Хочется   здесь   пополнить   свою   коллекцию   несколькими   хорошими
экземплярами снежных баранов, собрать растения, поселившиеся на этих скудных
склонах  гор,  в  цирках,  на  скалах.  Все  это,  несомненно,  сулит  много
интересных встреч,  впечатлений, и при мысли об этом загораешься нетерпением
скорее надеть на плечи рюкзак,  взять  посох, карабин и  -- айда к вершинам!
Они зовут, манят. Главное,  не разгневалось бы на  путешественников небо, от
него зависит наш успех. Затем мы продолжим свое путешествие дальше на север.
     Наша цель в  этом маршруте,  как я уже говорил, --  помимо  технических
задач, найти проход через Становой от Зейской долины до Алданского нагорья.
     Половина  задачи   выполнена.   Это  радует,  когда  оглядываешься   на
пройденный путь. Будущее же по-прежнему остается неизвестным и тревожным. Но
разве  не   в   этой  неизвестности   завтрашнего  дня   заманчивость  жизни
путешественника?
     От  перевала  на север тянется глубокое ущелье,  сдавленное  скалистыми
гребнями. По нему-то мы и пойдем. Там,  на севере, за синевой гор, где круто
обрываются отроги  хребта, покоится  большое озеро  Токо. От него начинается
Алданское нагорье.
     Мы  успели пообедать, натаскать  большой ворох дров, убрать просушенные
вещи,  но  день  еще  не  кончился.  На  западе  копились  перистые  лоскуты
разорванных  туч, и,  лишь  когда  солнце  задернулось одной  из них, кругом
помрачнело.
     Из каких-то  глубин, словно  дыхание настывшей земли, струями  полилась
прохлада, и тотчас же над горами, над темно-зеленым  руном стлаников засинел
воздух. Кукушка не торопясь отбила первый вечерний час.
     Улукиткан  молча зовет меня к себе, кривым пальцем предупреждает:  будь
осторожен -- и таинственно показывает на восточный край седловины перевала:
     --  Смотри, там  стадо  баранов.  Хочет ходить  через  седло на  другой
сторона, да нас заметил.
     Действительно,  там  кто-то   ходит.  Достаю  бинокль.  Подсаживаюсь  к
старику.  До края седловины метров шестьсот. В бинокль хорошо видно стадо из
восьми голов: четырех самок, двух прошлогодних ягнят и двух малышей, недавно
появившихся на свет.
     Им  хочется  перебежать  седловину,  но  их  явно  пугают палатки, дым,
разбросанная для просушки одежда, пасущиеся олени. Они  еще не знают, опасно
это или  нет, и  топчутся  на месте.  Наконец одна из самок спускается вниз.
Стадо  кучится,  направляется следом.  Но  у стланика, почти у края  спуска,
вдруг все  разом шарахаются  назад, выскакивают наверх, замирают одним серым
пятном. Опять тревожно посматривают в нашу сторону, но не  убегают. Уж очень
хочется перебежать седловину!
     Мы продолжаем неподвижно наблюдать. Животных одолевают насекомые. Они и
минуты не могут постоять спокойно, беспрерывно  мотают головами,  чешут бока
об угловатые камни, то ложатся, то вскакивают.
     Нас привлекают  два  малыша.  Они буквально ни на  шаг  не отступают от
матерей, держатся  рядом  бок о бок, точно копируя  поведение взрослых. Мать
ляжет  -- и малыш непременно примостится рядом, та встанет -- и он тотчас же
поднимается,  прилипает  к  ее  боку.  Удивительная  привязанность!  Но  два
прошлогодних ягненка ведут себя совсем иначе. Они беспрерывно ссорятся. Тот,
который  поплотнее  и  более  подвижен,  не  допускает   второго  к  матери,
наскакивает на него, бьет передними ногами, гоняет. Второй очень худ, шерсть
на нем от побоев  помята, уши  упали. Видимо, оттого, что  его  не пускают к
матери, он с еще большей настойчивостью  хочет попасть  к ней,  ходит вокруг
стада,  выжидает  момент  и за  это  получает новые и  новые  побои.  У меня
невольно  закрадывается мысль,  что это не близнецы, хотя и живут  при одной
матери. Не может быть, чтобы единоутробные ягнята так  ссорились.  Вероятнее
всего -- у худого погибла мать, ее заменила ему эта старая добрая самка.
     Уже выползает сумрак,  тускнеют горы, замирают звуки. Стадо будто ждало
этого  момента, посмелело. Животные, тесня друг друга,  осторожно спускаются
на  дно  седловины  и, как только  миновали подозрительную  полосу стланика,
пускаются вскачь всем скопом.
     Вижу, как  подпрыгивают по шершавому горизонту перевала  серые комочки.
Животные  уже  на середине,  но  вдруг  обрывают свой бег, замирают на  фоне
потемневшего  неба  скульптурной  группой.  Смотрят в  нашу сторону,  а  два
малыша, воспользовавшись остановкой, припадают к материнским соскам.  Теперь
баранам хорошо виден весь лагерь, с палатками, с костром. Им кажется все так
интересно, что  они  забывают об опасности, продолжают стоять. Я поднимаюсь,
кричу, бью в  ладоши,  --  но  никакого  впечатления,  табун  стоит,  словно
привороженный. Слышится  пронзительный  свист  Василия Николаевича  --  тоже
никакого впечатления.
     Но  вот  закашлял  старик, и  стадо  растаяло:  самка  с  прошлогодними
ягнятами  бросилась  назад,  остальные  побежали дальше.  У  края  седла они
выскочили на камень,  дождались отставших и  все сообща поскакали по склону,
уже не оглядываясь и не останавливаясь.
     На этом закончился памятный день нашего восхождения на Ивакский перевал
(так  он был нами назван  в честь предстоящего маршрута  по  реке Ивак).  От
долгого   и  трудного   пути   сюда   остались   волнующие   воспоминания  и
удовлетворение. Теперь все  мы  имеем право поспать спокойно, не тревожась о
завтрашнем  дне.  Огонь  доедает  лиственничные  головешки,  и  над  лагерем
смыкается густой вечерний мрак. Все уснуло.
     Но я подожду, пока стемнеет. Горы уже  утрачивают свое  величие. Снизу,
словно  выждав   свой   час,   воровски  крадется   туман.   Черным  вороном
распласталась в  небе  тучка. Тает пейзаж,  вместе  с  болотом,  с  оленями,
стланиковой чащей. Остаемся  только я, потухающий костер  да голодный комар,
повисший в сонном воздухе.
     Кажется, и  мне  пора  спать. На этот раз  хочется  встретить  утро без
мыслей о делах, свободным и независимым, как птица. Я уже зарылся в спальный
мешок, как послышались шаги Геннадия. Он поднял край полога, пролез внутрь.
     -- Неприятная радиограмма от Хетагурова, -- и подал мне журнал.
     -- Что еще случилось?
     -- Читайте, только что  принял, --  и  он осветил фонариком  исписанную
страницу журнала.
     --  "По  последней  сводке  обстановка  южном  участке в  партии  Лемеш
складывается неблагоприятно.  Необходимо сделать перестановку подразделений,
добавить строителей, иначе сорвем наблюдения. Эти вопросы  необходимо решить
вам на месте. Прошу отложить свой маршрут к Алданскому нагорью,  вернуться к
Мае и посетить подразделения, работающие близ Джугдыра. Я нахожусь Лилимуне.
Хетагуров".
     -- Вот и выспались независимыми! -- сказал я, выбираясь наружу.
     Вспыхнул  костер.  Из-под  пологов  вылезли  люди.  Для  всех  все  это
неожиданно.  Мысленно я  взвешиваю,  что важнее при  этой  обстановке:  идти
инспектировать  работы  по  Алданскому  нагорью  или  вернуться на  юг,  где
назревает прорыв.  Но ведь мы еще не уверены, что за перевалом открыт путь к
нагорью.  А  если  с  оленями  не пройти?  И  опять  рой тревожных мыслей...
Чувствую, что надо поворачивать назад. О, как это тяжело! Кажется, ничто так
не угнетает путешественника, как  повторные маршруты в обратном направлении.
Видимо,  не суждено  нам в  этом  году увидеть дикий Утук,  не  топтать  нам
алданские мари,  не  ловить тайменей в Муламе.  А ведь со  всем этим мы  уже
давно сжились в своих мечтах.
     -- Дня бы на три  задержаться, не пожар. Я бы с кем-нибудь  пробежал по
Иваку, посмотрел, что там за место, -- говорит Василий Николаевич.
     --  Надо  подумать, да  что  думать,  можешь утром  отправляться.  Кого
возьмешь?
     -- Поговорю с Николаем...
     Я сообщаю Хетагурову о своем решении возвращаться.
     Василий  Николаевич  укладывает котомки и бурчит себе  под  нос:  полог
положил, накомарник на голове, спички,  табачок взял,  крючки  в кармане,  а
хариусы  и  ленки на месте, в Иваке; топор, починяльная сумка, ложки, кружка
-- тут.
     --  Как  думаешь,  Николай, дрова отсюда возьмем  или  там  найдем?  --
спросил он громко, шутливым тоном.
     -- Маленько положи себе в котомку, -- ответил тот, уже готовый в путь.
     -- От реки зря не  ходите, -- напутствует Улукиткан, -- где прижмет, не
торопитесь,  хорошо смотрите, ищите обход. Упаси Бог, лишний брод не делайте
через  Ивак, лучше через