-- так легче  и  свежее. Мокрая телогрейка холодит
плечи, спину.
     Снова  усаживаюсь у  костра. Хочется  разобраться во  всех событиях. Но
почему-то   вспоминаются  пустяки,  скучная,   однообразная  мелочь  похода.
Неожиданно вклинивается деревенская  картина  с серым гусаком,  которого я в
детстве страшно боялся. За знакомым плетнем, в соседнем саду, лает Каштанка,
участница  моих мальчишеских  похождений.  Я  взбираюсь на  плетень  и  вижу
расцветшие яблони, от них веет  опьяняющим ароматом -- и мне хорошо, будто я
вернулся в детство...
     Меня пробудил сырой, колючий холод. С гор сползает белый рыхлый  туман.
Далеко  за ним занимается багровая  зорька. Над холодным,  потемневшим лесом
висит одинокое  облачко,  застигнутое утром. Снова наступила зима. Улукиткан
лежит  под сугробом.  Из  снежной  отдушины  торчат  его голые  заиндевевшие
ступни. "Неужели умер?!"  -- пронизывает меня мысль. Сбрасываю  с него шкуру
вместе со снегом. Он лежит на спине, вытянувшись во весь рост, со сложенными
на груди руками.
     --  Улукиткан,  ты  спишь?  --  И  я  с   ужасом  всматриваюсь   в  его
мертвенно-бледное лицо.
     Оно дрогнуло, ожили морщинки, открылся рот.
     -- Это ты? -- спросил он обрадованный.
     -- Я.
     -- Тогда хорошо. Какой место привел ты меня?
     -- Ночевали в ключе на первой мари от Купури.
     -- А... помню,  помню. Я  думал, что сон... Отпусти олень кормиться, --
забеспокоился старик.
     -- Тебе все еще плохо?
     -- Мало-мало ничего, только тело  шибко ломает,  ходить  не могу, языку
горько.
     -- Надо было нам беду переждать на Купури, так ведь не послушался!
     --  Такой дурной старик,  все  спешит, спешит.  Ты только не серчай  на
меня. Хуже темноты  да старости ничего нет, а со мною теперь и то, и другое.
Как-нибудь  потихоньку до Джегормы дойдем,  непременно  дойдем,  там  ты  не
будешь думать  обо мне, -- сказал  он тоном, в котором и тени не осталось от
вчерашнего разговора.
     Жизнь предъявляла свои права.
     Я отпустил оленей, разжег костер, перенес больного поближе к огню.
     Солнце  сушит размокшую  траву.  Над  марью  безнадежно  парит одинокий
хищник. Мне  с трудом  верится,  что  Улукиткан пережил эту  ночь.  Он  даже
собирается идти  дальше. Какой неугомонный человек! Я  смотрю на его плоский
старческий нос, измятую и совсем поседевшую за эти дни бороденку, на синяки,
виднеющиеся в  прорехе  старенькой  рубашонки, на  высохшие,  жилистые ноги,
истоптанные долголетней ходьбой, и  не верится,  что  в  этом теле гнездится
такая упрямая сила воли, такая беззаветная любовь к жизни.
     И  снова стало  больно  за  него, за  то,  что  старость уготовила  ему
горестную кончину слепца.
     Мы  сегодня  никуда не  идем.  На биваке ярким  пламенем  горит костер.
Улукиткан  поворачивает  к огню  то  один,  то другой бок,  отогревает ноги,
задирает рубашку,  осторожно чешет синий от  ушибов  живот. У  него  заметно
посвежело лицо, спала температура. Он изредка прихлебывает кипяток. Вот  уже
третий день, как голод сторожит нас.
     Я стараюсь гнать прочь назойливые  мысли  о пище,  но они снова и снова
возвращаются ко мне. Сегодня мы разделили со стариком не съеденную вчера  им
порцию лепешки,  и это  до  завтрашнего  дня.  Улукиткан откусывает  от  нее
крошечные дольки, подолгу жует.
     Мы оказались в плену  очень  сложных обстоятельств  и  на себе испытали
силу  беспощадной  природы.  Поддайся усталости, сжалься над собой,  потеряй
самообладание  --  и петля  захлестнется в  этой  неравной борьбе  за жизнь.
Требовалось  огромное  напряжение  воли,  чтобы  не  попасться   в  ловушки,
подстерегающие нас всюду на пути.  О, если бы человек  мог заглянуть хотя бы
на час вперед!
     Погода не разгулялась. По небу лениво ползли низкие облака, подсиненные
холодным днем  и  морщинистые,  как упавшие  паруса. Резкий  ветер перебирал
прошлогодние листья на ольхе,  рылся непрошеным  гостем в  костре. Изредка в
перелесок  заглядывало солнце,  как  бы подсматривая, не  случилось  ли  еще
что-нибудь на нашей убогой стоянке. Но этот день -- кажется, единственный на
нашем пути -- прошел без треволнений. Я осмотрел проход через очередную марь
и на  обратном  пути набрал  горсть  темно-красной  клюквы  к  чаю  старику.
Наготовил на ночь дров. К вечеру подогнал  к  табору оленей: их нельзя долго
оставлять без  присмотра  --  могут действительно  уйти,  и  тогда мы  будем
обречены.  Куда пойдешь без  оленей, со  слепым стариком,  да  еще по  такой
захламленной тайге!
     За  плоскими горами гаснет солнце. Где-то  на болоте, видно, перед сном
одиноко блеет бекас.  В  перелеске,  освещенном багровым  пламенем,  танцуют
силуэты. Улукиткан сидит со  скрюченными ногами близко  у  костра и на ощупь
шьет из бересты что-то похожее на совок.
     -- Что это ты делаешь? -- спрашиваю я.
     Он   повернул   голову  в  мою   сторону,   и  его  лицо  приобрело  ту
привлекательность, какой он подкупил меня в первый день встречи на Зее.
     -- Однако, нас караулит злой дух --  харги, это он  послал на  наш путь
несчастье, -- ответил старик.
     Я посмотрел на него, пытаясь разгадать, насколько серьезно он говорит о
харги, но лицо его снова стало немым.
     -- Неужели ты веришь в духов?
     -- Я  хочу для тебя  обмануть харги.  Когда ты поверишь, что за нами не
идет несчастье, сильнее станешь, хорошо поведешь аргиш. Без веры и орлану не
поймать зайца.
     -- Как же ты хочешь его обмануть?
     -- Это  я шью  олочи, -- ответил он таинственным шепотом и по  привычке
настороженно оглянулся. -- Потом скажу.
     Я хорошо знаю,  что  все это в  Улукиткане  лишь отголосок прошлого  --
обычаев предков; верит же он только в свои силы, в свое знание природы.
     Я приготовил постель Улукиткану и лег спать. Долго ворочался на жесткой
подстилке, гнал от себя колючие мысли, но уснуть  не  удавалось, сон потерял
меня.  Перед глазами  темно-синяя бездна,  золотая россыпь звезд  и  величие
мироздания. Мысли невольно погрузились в туманное прошлое  веков, и я вместе
со  своим горем,  суетой, непримиримостью  показался сам себе  еле  ощутимой
крупинкой, пытающейся сопротивляться неизбежному...
     Светает. По горизонту расплывается заря. В ярком блеске холодной лазури
торжественно  появляется солнце. На серебро  утренника упали  дрожащие  тени
горбатых лиственниц.
     Вижу,  Улукиткан стоит у  затухающего  костра, озабоченно ощупывая икры
ног.  Ему сегодня легче. После случая в купуринской шивере он  впервые встал
без посторонней помощи.
     Это радует меня и обнадеживает. Я верю -- мы дойдем до своих!
     -- Ты  подведи  меня  к  постели,  покажи,  где лежали мои  ноги.  Надо
обмануть харги, -- сказал старик, когда мы были готовы покинуть стоянку.
     Я положил  его руку на край  подстилки. Старик уложил там вверх носками
олочи, сшитые ночью  из  бересты, затем взбил постель, стараясь  придать  ей
выпуклую форму. Все это он делал не спеша, с заметной озабоченностью.
     -- Теперь  сделай большой костер, пусть долго горит. Харги поверит, что
Улукиткан  умер,  будет  радоваться,  начнет   играть  огнем,   а  мы  уйдем
далеко-далеко! -- И старик, хитро улыбнувшись, стал на  цыпочках отходить от
постели.
     Решаю вначале  перенести Улукиткана  до  следующего перелеска, а  затем
перевести туда  через марь и завьюченных оленей. Приторачиваю, как вчера,  к
своей спине старика, беру в руки посох и нетвердой походкой иду  среди кочек
на запад. Снова ямы, корни, студеная вода и серый, безрадостный пейзаж...
     Тянулись  дни, а следом  заплетались косы горестных  испытаний.  Теперь
всего не вспомнить. Пожалуй, и самые подробные записи в дневнике не могли бы
запечатлеть все тревоги,  раздумья, надежды, все  пережитое нами. Верно, что
человек быстро привыкает  к невзгодам, даже к опасности и острота ощущений у
него со временем слабеет.
     Но  мне  никогда  не  забыть  этот   наш  путь  по  Зейско-Купуринскому
междуречью,  со сложным сопочным  рельефом, пересеченным густой и запутанной
сетью  мелких  ключей.  Мы  не  раз  сбивались  с  правильного  направления,
переживали минуты  разочарования,  но жизнь толкала вперед, и  мы упрямо шли
дальше. К нашему счастью, стояли теплые, солнечные дни.
     Сегодня  двадцать седьмое  июня.  По нашим  расчетам,  нам остается еще
два-три дня пути, и мы будем у своих. Улукиткан хотя и чувствует себя лучше,
но все же еще  не может  идти сам.  А беда спешит за бедой.  Мы потеряли еще
одного оленя, оставшиеся же при  нас животные идут с  перегрузкой. Кончились
продукты,  дичь, как  на  грех,  не  попадалась  на  глаза. Я сильно  ослаб,
передвигаюсь  с трудом. Все настойчивее приходится  бороться с безразличием.
Где-то  в   глубине   сознания  зарождается   и  крепнет  страшная  мысль  о
надвигающейся  развязке. Накануне нам пришлось  разделить последнюю лепешку.
Каждый должен был решить,  съесть  ли свою порцию  сразу или растянуть ее до
конца путешествия.
     Старик  завернул  лепешку  в  тряпочку  и бережно,  как  драгоценность,
запрятал в котомку.  Он-то хорошо  знает, что такое голод,  и мне ничего  не
остается, как последовать его примеру.
     Вечером  с  трудом  добираемся до  незнакомой  старику мари. Отыскиваем
место  для  стоянки,  устраиваем  ночлег. По глубокому и  посвежевшему  небу
разливается  синь, загораются звезды,  замирает последнее дуновение ветерка.
Беспредельная тишь убаюкивает тайгу.
     Я достаю лепешку,  отламываю кусочек величиною со спичечную  коробку  и
наливаю кружку кипятку, -- это наш ужин.
     -- Тебе хлеба много? -- неожиданно спрашивает старик.
     "Неужели он  подозревает меня в том, что я обделяю его  продуктами?" --
обжигает меня обида.
     --  Столько  же,  сколько и у  тебя, -- все, что осталось,  я  разделил
поровну.
     --  Однако, ты  больше  голодный, работаешь весь день, а брюхо  пустое.
Зачем же так много мне отдал...
     -- Это ничего,  -- ответил я.  -- Вот как  придем  к  своим,  там и чаю
попьем и мяса поедим вдоволь...
     -- Ты возьми мой хлеб, --  говорит старик. -- Отощаешь -- куда пойдешь?
Даже оленя  не  сможешь поймать.  Тогда  и  память  моя  и язык не  помогут,
пропадать будем...
     -- Ты не беспокойся, я выдержу, лучше съешь сам.
     -- Ладно бы выдержал. Ишь как тихо идем. Должны бы уже на месте быть.
     Старик кутается в дошку,  складывает калачиком  ноги и, прихлебывая  из
кружки кипяток, делает вид, что жует лепешку, а сам припрятал ее, думая, что
я этого не замечаю...
     Ночью я просыпаюсь от холода, хочу встать, положить в огонь дров и вижу
старика  возле вьюка. Он  роется в моей потке.  Что ему в ней нужно?  Может,
ошибся, за свою принял? Нет. Он достает  рюкзак, ощупывает его, развязывает,
вытаскивает кусок моей лепешки и заменяет его своим, большим, чем мой кусок.
Затем  складывает  все, как  было, в  потку,  бесшумно  отползает  к костру,
бережно  заворачивает  в  тряпочку  кусочек  моей  лепешки, кладет себе  под
голову. Вздох облегчения вырывается из его груди.
     Я не выдал себя, но был безмерно растроган этой наивной хитростью! Ведь
старик голоден так же, как и я, и  ему бесконечно дорога была каждая  крошка
хлеба. Мне вдруг  вспомнились его слова: "Если от моей заботы вам хорошо, то
от этого мне еще лучше". Но какой ценою делает  это сегодня старик! Голод --
всесилен, это неоспоримая истина,  велика  его  власть над слабовольным:  он
затемнит  совесть,  убьет   стыд,  разрушит   дружбу,  толкнет  человека  на
преступление, которое в другой бы обстановке  казалось ему чудовищным. И все
же Улукиткан не поддался ему,  остался верным себе, сохранил  в эти  грозные
дни человеческую чистоту. Я снова  позавидовал  его неугасающей воле, уменью
владеть  собой  и  окончательно поверил, что  не терпящая  криводушия  тайга
вынянчила в натуре Улукиткана все самое лучшее и  самое чистое, что украшает
жизнь человека.
     Случай с лепешкой долго  не давал мне заснуть. А Улукиткан, свернувшись
калачиком,   спал  тихо,  с  сознанием  исполненного  долга  и  спокойствием
ребенка...
     Еще до рассвета меня разбудил Улукиткан:
     -- Вставай, однако, дождь будет.
     Я поднялся, поправил костер и стал осматриваться. Тучи завалили восток,
но над нашей широкой марью раскинулось звездное небо. Настороженно  и  чутко
спали лесные дебри.
     -- Откуда узнал, что дождь будет?
     -- Ты вчера сказал, что я ложусь по направлению ключа, головой к устью.
Где он шумит сейчас, послушай.
     -- Вверху. Ну, и что же?
     -- Эко не знаешь! Ночью в хорошую погоду  река  или ключ шумит внизу, а
сейчас говоришь -- шумит вверху; значит, жди дождя или худой погоды. Понял?
     -- Понял, только на небе,  Улукиткан, ничего подозрительного  нет, лишь
восток затянут тучами.
     -- Небо  еще  не знает, а дождь  будет. Слышишь, ветер дурит, туда-сюда
ходит. Я много раз тебе говорил, это тоже к непогоде.
     Слабые  порывы ветра  качали  вершины деревьев, а на земле и вокруг нас
было спокойно.  Я  подумал, что слепой ошибся, но  вскоре  заметил,  как  за
ощетинившимися сопками на  востоке тучи вдруг зашевелились и широким фронтом
стали затягивать небо. Прорвался  сырой и холодный ветер. Нарождалось хмурое
весеннее утро, без зари, без птичьей суетни и песен.
     Я  достал  из  потки  кусок  лепешки,  положенный  туда  вчера  слепым,
незаметно обменял его на кусок, припрятанный стариком в изголовье, и мы сели
пить чай. Старик, как только дотронулся до тряпочки, где был завернут кусок,
тотчас же обнаружил подвох. Выражение досады появилось на его лице.
     --  Зрячий  слепого  хочет  обмануть, --  сказал  он  с  обидой и глухо
закашлялся.
     --  Нет,  зря говоришь, я  не  хочу  обманывать. Спасибо тебе,  дорогой
Улукиткан, ешь сам, тебе это так же нужно, как и мне.
     На мертвенно-бледном лице старика так  и осталась обида. Он не ответил,
развернул тряпочку, отломил от  лепешки небольшой кусочек, долго жевал  его,
запивая кипятком.
     Погода   изменилась.   За   серебристыми    кронами   лиственниц,    за
темно-лиловыми тучами вспыхивали зарницы -- вестники непогоды. С гор  стекал
сухой, теплый воздух, мешавшийся с запахом мхов.
     Я  не нашел одного  оленя --  видимо, он заболел и завалился в  кочках.
Решили  идти  без него,  голод торопил нас.  Пришлось бросить  две  потки  с
личными  вещами.  Теперь с нами  остались  только  четыре оленя, измученные,
худые от коротких кормежек, да Майка -- наша радость и надежда.
     У моего проводника настроение мрачное.
     --  Место  худое  впереди,  -- говорит  он. -- Как без солнца  поведешь
караван, блудить бы не стал, -- и принялся объяснять: -- След  поведешь вниз
по  распадку. Топкая  марь  попадется -- обойдешь ее и  километра  через два
свернешь к ложку, на перевал в соседний ключ, там думать будем, куда идти.
     Скоро  мы вышли на марь,  широкой полосой пересекающую распадок. Обошли
ее справа и  через два километра  достигли лога  с  березовым  перелеском, о
котором говорил  Улукиткан. И  еще раз дивлюсь  изумительной памяти  слепого
проводника!
     -- Перевал должен быть близко, час хода, не больше, -- говорит он.
     Однако идем  уже  второй  час,  а до  седловины еще  далеко.  Улукиткан
нервничает:
     -- Не прошел ли перевал?
     -- Нет, еще километра два.
     -- Эко плохо идем! Ладно бы не сбиться.
     -- Не беспокойся, уже вижу седло.
     На перевале возле одиноких деревьев мы остановились. В безмятежную даль
пасмурного  дня  убегали  посиневшие хребты.  Тайга, волнистая,  бескрайняя,
темным крылом  прикрыла отроги.  Мы находились  на водораздельной линии,  от
которой на  закат убегал глубокий ключ и там,  в синеющей  дали, сливался  с
Джегормой.
     --  Скажи,  как   нас  встречает  лес:  сухим  горбом  или  корой?   --
забеспокоился слепой.
     -- Не понимаю, о чем ты говоришь.
     -- Хорошо. Посмотри на деревья -- поймешь.
     Осматриваю лиственницы  и замечаю,  что  их полузасохшие, голые  стволы
сгорбились в  одну сторону --  результат воздействия холодных зимних ветров,
дующих здесь главным образом  с  северо-запада. Под сухими горбами,  с южной
стороны, от корней  до вершины, тянется неширокая полоска коры, прикрывающая
жизнедеятельную  часть  древесины.  Но  какое  отношение  имеет  все  это  к
маршруту?
     -- Нас  встречают деревья корою, мы идем почти  на  север, -- ответил я
старику.
     -- Пошто на север? Ладно ли смотришь? -- заволновался тот.
     -- Правильно говорю.
     -- Сблудил! -- бросил с отчаянием  старик.  -- Однако, не туда свернул,
когда обходил марь. Нужно было брать левее, на юг, а ты пошел вправо. Слепой
не видит следа, а зрячий не понимает, куда вести его.
     -- Возвращаться будем?
     -- Как  же  не  возвращаться,  тут  мне места  незнакомые, уходить надо
отсюда...
     Мы   своим  следом  вернулись  в  распадок,  пересекли   его   и  вышли
противоположным логом на перевал.
     -- Смотри, как дерево нас встречает? -- опять спросил Улукиткан.
     -- Горбом.
     -- Ну вот, теперь ладно, -- успокоился он.
     За  перевалом  широкая падь,  за ней,  далеко внизу, меж  мысов, смутно
вырисовывается  долина.  Темно-багровая  туча давит на запад. Под  ее  тенью
пейзаж кажется плоским и мертвенно-бледным,  а уставшие олени -- точно сразу
похудевшими.
     Сырой, холодный ветер  заметался по чаще. Пошел дождь.  На сухую почву,
на лес лениво посыпались мелкие капли влаги. Серые космы тумана все больше и
больше заволакивали падь.
     Мы  спустились в тайгу. Неприветливо  встретил нас старый лиственничный
лес, сыро и однообразно было  в  нем, ни просвета, ни единого  ориентира.  Я
скоро  сбился  с  нужного  направления  и  остановил  караван.  Вспомнил  об
утонувшей  буссоли:  как бы  она теперь пригодилась!  Улукиткан,  согнувшись
калачиком, дрожал под телогрейкой на носилках.
     -- Улукиткан, не знаю, куда идти...
     -- Эко не знаешь! На заход солнца.
     -- Но ведь солнца-то нет!
     -- Знаю, что нет. А где мы?
     -- В густом лесу.
     -- Тут примет не ищи, иди дальше. Когда выйдем к редколесью, скажешь.
     Я  поправил  вьюки,  и наш  караван завилял  по  чаще, обходя валежник,
рытвины, завалы. Нужно бы остановиться, переждать дождь,  а то и заночевать,
но поблизости не видно воды и корма для оленей.
     Идем   страшно  медленно,  голова  кружится  от  голода,  ноги  еле-еле
передвигаются.
     -- Ну вот, вышли на сосняк. Не помнишь такое место?
     -- Нет, не помню, давно тут был.
     -- Куда же идти?
     -- По дереву разве  не узнаешь? Подведи меня к сосне, -- сказал слепой,
ощупью сползая с носилок. Я подвел его к нетолстой сосне.
     -- Смотри  хорошо: одна сторона коры должна быть светлая,  как  золото,
другая темная, как старая осина. Видишь?
     -- Вижу, хорошо заметно.
     -- Положи мою руку на светлую сторону... Эта сторона всегда  смотрит на
полдень.  Разве не знаешь,  что от  солнца кора деревьев светлеет, а от тени
темнеет? Теперь сам себе скажи, где заход солнца, туда и веди след.
     Все оказалось  очень просто и  понятно.  Но сосняк  скоро  кончился. Мы
перешли  небольшое болото и снова погрузились в густой смешанный лес.  Опять
не осталось ориентиров. Чувствую, что иду не туда.
     Случайно на глаза попалось  гнездо белки, и я сейчас же сообщил об этом
старику.
     -- Проверь по нему, ладно ли идем, -- сказал он.
     -- А как проверить?
     -- Вход в гайно всегда за ветром, а ветер тут зимою идет с запада...
     Я, оказывается, вел караван в обратном направлении.  Поворачиваю назад.
Дождь  перестал,  но с веток  продолжают падать на  нас тяжелые капли влаги.
Липкий холод копится на спине под мокрой одеждой.  Ноги скользят по влажному
мху и с трудом несут расслабленное тело...
     Но вот в просвете высокоствольного леса  показалась округлая  сопка. Мы
подходим к ней. Кругом непроницаемая завеса из серых туч. Видимость не более
полукилометра.
     Под  сопкой  я  нашел