убоко вздохнул.
     -- Ты не волнуйся, ведь это было очень  давно, -- сказал я, наливая ему
чаю.
     -- Знаю, давно, а сердцу больно.
     Улукиткан еще раз вздохнул,  поправил  сиденье, отхлебнул из кружки  и,
протянув к костру руки,  долго отогревал  их. И только после этого заговорил
снова, заговорил еще тише и еще печальнее.
     Он рассказывал, что в  тот  лютый  мороз  жена  принесла  в  чум своего
первого   сына.  Это  была  самая  большая  радость   в  эвенкийской  семье,
затерявшейся в безлюдной тайге  Алданского  нагорья. Надо было отпраздновать
появление  на свет будущего  кочевника  -- так  уж было принято.  Для  этого
эвенки  держали откормленного  оленя.  Как только потеплело немного и сквозь
мерзлую испарину проглянуло солнце, Улукиткан отправился за оленем.
     Стадо, состоящее всего из тринадцати оленей, ушло далеко за реку.
     Идя следом, эвенк увидел  на снегу отпечатки волчьих лап и был поражен.
Волки никогда так далеко не заходили по Саракенде.
     Недобрые мысли закружились  в голове  Улукиткана. Надо  было немедленно
перекочевать с Саракенды куда-нибудь подальше, сбить волчью стаю со следа --
только так и можно уберечь оленей...
     Улукиткан стал торопиться, он бежал изо всех сил... Но уже было поздно:
все олени были зарезаны у кромки леса, где  они, сбившись  в кучу, спасались
от стужи. Даже одного оленя не оставили проклятые хищники!
     Как же  теперь жить?.. Люди  обязательно помогли бы,  да  где их найти:
кругом ни души, только тайга да болото. Что делать семье без оленей?
     Солнце  стало нерадостным Улукиткану, тайга  --  чужой.  Вместо жирного
оленя на праздник новорожденному сыну он принесет в чум только горе...
     В  этот же день Улукиткан вместе с собакой  отправился к трупам оленей.
Он  нес  за плечами  тяжелые  капканы:  надо было  отомстить  волкам.  Волки
обязательно придут продолжить свой пир если не в эту  ночь, так в следующую.
Но он знал и другое: волки очень  осторожны у падали. Малейшее подозрение --
и  тогда даже  длительный голод не в силах  заставить их  подойти к  добыче.
Нужно очень хорошо замаскировать капканы, -- а это умели делать все эвенки.
     Недалеко  от  места, где лежали  растерзанные  олени,  Улукиткан срубил
лиственницу  и к каждому капкану привязал ремнем по небольшому бревну, чтобы
пойманный волк  не  мог  уйти далеко.  Затем  он  перетащил капканы к трупам
оленей и хорошо замаскировал их снегом. Теперь только чуть дотронься до них,
и стальная пасть намертво замкнет свои страшные челюсти.
     Улукиткан даже представил себе,  как пойманный хищник  в бешеной  злобе
станет метаться по поляне, грызть зубами железо  и выть,  взывая о помощи  к
сбежавшим  от него братьям. И как  он,  Улукиткан, найдет утром попавшего  в
ловушку волка и уж тогда-то отведет на нем душу за все свое горе.
     Когда  капканы  были  поставлены,  Улукиткан  накинул  на плечи  ремень
берданы,  заткнул  за пояс  топор  и  хотел  уже  повернуть  к чуму,  но ему
почему-то   показалось,  что  у  последнего  капкана  слишком  туго  натянут
спусковой крючок. Улукиткан  решил  поправить его -- ведь это минутное дело.
Но,  поправляя,  он  нечаянно дотронулся до настороженной пластинки. Пружина
мгновенно сорвалась, капкан замкнулся...
     Кисти обеих  рук  оказались  в  стальных  зубах, и  уже никакое  усилие
Улукиткана  не могло  заставить  их разжаться. Он  стал  кричать,  звать  на
помощь, но  кто мог услышать его в  этой  безлюдной  тайге, далеко от своего
чума?
     Улукиткан  попробовал  отомкнуть  капкан зубами,  но  зубы  только  зря
крошились. Вот тогда он и подумал: "Конец тебе, Улукиткан: вместо  волка сам
в  капкане  пропадешь".  Но вспомнил чум, жену  и  маленького  сына и  решил
бороться.
     Он  начал гнать собаку  в табор, сказать о беде, но собака  радовалась,
что к ней  ласково обращались,  и не уходила, -- очевидно, думала, что с ней
играют. Тогда Улукиткан решил пробираться сам.
     Было безумием надеяться дойти до чума, но  он шел с  вытянутыми руками,
волоча тяжелый капкан и еще более тяжелое  бревно. Нестерпимая боль  в руках
заставляла все чаще останавливаться.
     Потом он уже совсем не мог идти, он полз. Каждый пень, валежина, каждый
обнажившийся  корень  теперь  казались ему  горой,  а  редкий  кустарник  --
непроходимыми дебрями. Падая, он кричал, звал на помощь, но ответом ему было
неумолимое безмолвие. Только смерть могла облегчить его страдания, но  он не
хотел сдаваться.
     Старый  ворон заметил его с высоты и, видимо решив, что  будет  пожива,
поднял крик на всю тайгу, стал сзывать на пир своих братьев, сестер, дальних
родственников.
     "Нет, проклятый птица, рано радуешься, еще ходить буду!" -- рассердился
Улукиткан и снова пополз.
     И вдруг он  провалился с  капканом под лед. Бревно  зацепилось  за край
провала, и он, едва касаясь ногами  дна  русла,  повис на ремне,  на котором
тащилось бревно. Еще хорошо, что в русле, куда попал Улукиткан, не было воды
-- она  вымерзла.  Но  страдания  его были невыносимы.  Надвигалась страшная
развязка: умереть стоя.
     А в это время встревоженная долгим отсутствием Улукиткана жена вышла из
чума  и  стала прислушиваться. И  вот  она  услышала  странный  звук... Звук
повторился, и она угадала в нем вой собаки.
     --  О, злые  духи! -- произнесла женщина вслух, обращаясь к безмолвному
небу. -- Вы  уже послали нам сегодня большое горе, разве этого мало? Что еще
случилось с мужем, почему воет собака?..
     Она накинула  на плечи  дошку, стала на лыжи и понеслась вверх по реке,
навстречу собачьему вою.
     Она  не  помнила  потом, как  оказалась  на  дне  русла, как  разжимала
железные  челюсти  капкана  и  вытаскивала  полумертвого  мужа  из  западни.
Улукиткан пришел в себя уже в чуме -- его разбудил крик новорожденного.
     -- Вот  тогда я  и вырезал  на бердане первый  крест, --  закончил свой
рассказ Улукиткан.
     ...Солнце  перевалило за полдень, когда наш маленький караван готов был
покинуть   ельник.  Разгуливалась   весна,  расплылась  по   тайге  весенняя
неурядица.
     -- Ты потянешь  след вверх по  реке.  Я забыл,  а теперь и  не вижу, по
какому ключу нам свернуть на заход  солнца. Только не  торопись, смотри  все
приметы по  пути,  говори мне,  и я узнаю, где лежит наш путь. Помни, хорошо
помни: чужая тайга для сильного не радость, а слабому лучше не связываться с
ней. Запутает след,  заведет в чащу,  разденет,  разует,  лишит  огня, пищи,
потом начнет мучить, посылать то туда, то сюда... силы отнимет -- и конец...
     Караван тронулся. В носилки с  больным  проводником впряжены два оленя.
Старик лежит на  спине, охватив сцепленными руками ноги, согнутые в коленях.
В чертах его лица появилось что-то  новое, неразгаданное. Видно, однообразно
и  медленно  тянется  его время. В  горьких  думах  всплывало  безвозвратное
прошлое, от которого он уходит в последний путь. Не жечь ему больше костров,
не  стрелять зверя, не бродить  вдоль  реки, не шагать по  тропам, не видеть
далей...
     Непривычные к носилкам, олени  упрямились, отказывались идти, но  через
час-другой привыкли, и караван стал быстро продвигаться вперед. За носилками
шли четыре навьюченных оленя.
     Миновали  один  большой  ключ  и  два  маленьких.  Стараюсь  как  можно
подробнее рассказать  старику  о местности, по которой идем, но он с  трудом
ориентируется,  никак не  может  припомнить  приметы  устья  того ключа,  по
которому мы должны свернуть на запад. Я понимаю, как трудно только по памяти
представлять местность, да еще в таком сложном рельефе.
     -- У глаз  есть своя память,  да они  ничего не  видят, --  сокрушается
старик,  но  успокаивает  меня: --  Ты  подсказывай  моим  глазам и  памяти,
как-нибудь найдем верный путь...
     В четыре  часа  мы подошли  к небольшой  поляне.  Слева  --  залесенная
долина, за  которой  широко  раскинулись  горы.  Ключ, протекающий  по  ней,
вливается  в  реку  длинной крутой шиверой  и на  устье исчезает  под старым
наносником.
     Все это я рассказываю старику.
     -- Э-э-э... еще смотри, не растет ли на поляне старое дерево.
     -- Нет, но на середине видна какая-то валежина.
     --  Ходить надо  туда, смотреть -- может, дерево упало уже. Если старое
огнище есть там, по этому ключу будем сворачивать.
     Я  подвел  караван  к валежине,  то была старая лиственница, упавшая на
землю лет пять назад. Там же я увидел и остатки давнишнего костра.
     --  Ладно  идем. Ночевать будем под  перевалом,  --  подбадривает  меня
Улукиткан.
     Мы  свернули  по  ключу,  пошли  следом  за  убегающим солнцем.  Купури
осталась позади. Нас окружала густая смешанная тайга, но через километр горы
раздвинулись, поредел  лес, появились мари. Идти с носилками  стало  трудно,
высокие  кочки  задевали  сетку,  слепой  морщился от  ушибов.  Олени  стали
заваливаться.
     -- Стой, стой! Однако, не пройти! -- кричит Улукиткан.
     -- Может, объехать можно? -- спрашиваю я, останавливая караван.
     -- Тут все такой место худой, напрасно олень мучить будем,
     -- Что же делать? Разве к горе податься?
     -- Что хочешь делай, только идти тебе надо, пока голод не знает, что  у
нас потки пустые. А куда идти, сам думай.
     -- Ладно, Улукиткан, вставай, я перенесу тебя к перелеску, а  там видно
будет.
     Улукиткан   запротестовал.  Видно,  тяжело   было  ему  сознавать  свою
беспомощность. Старость  и непоправимое горе слепого  еще не погасили в  нем
искру  жизни. Упираясь худыми руками в носилки, он приподнялся, хотел что-то
сказать, но вдруг схватился рукой за больную спину и  со стоном опустился на
сетку.
     По  пути  раскинулась  багровая  марь,  а   за  нею  мутнеет  жиденький
перелесок. Скорее бы попасть туда, а что за перелеском -- не хочется думать.
Изорванные  мои сапоги полны  ледяной воды, ноги стягивает судорога. Неужели
не хватит сил? Всего ведь два километра...
     С вершины дохнул запах сухой лиственницы, смешавшийся с запахом полевой
вечерней сырости. Холодный ветерок ласкал лицо. Вокруг мертво и тихо. Весна,
видимо,  забыла  про этот суровый уголок. Не забегают сюда  звери, никому не
нужен и зеленый черноголовник,  высоко поднявшийся над серыми шапками кочек.
Кажется, нигде природа не бывает такой печальной и бесплодной, как на марях.
Мне вдруг захотелось бежать из этих мест.
     -- Вставай, Улукиткан, надо идти, иначе нас застанет ночь.
     Старик тяжело приподнял голову, вытер рваным  рукавом мокрое, прямо  на
глазах у меня исхудавшее лицо, сказал еле слышно:
     -- Зачем нести слепого? От такой ноши скоро пропадешь.
     -- Ты вчера говорил, что пойдешь со мною до  Джегормы, а сегодня уже не
хочешь? Что с тобою, Улукиткан? У тебя жар! Тебе плохо?
     -- Сам эскери свидетель, я и сегодня хочу помочь  тебе  прийти к своим,
но  не  могу, память обманывать стала. Не серчай,  что так  случилось. Найди
сухое место, больше мне уже ничего не надо...
     У него с трудом прощупывается пульс. Тело, худое, помятое, горит огнем.
     Я  подтягиваю  повыше  сетку на носилках, чтобы они не  задевали кочек.
Поднимаю больного, усаживаю себе на спину и привязываю  сзади к своему поясу
поводной ремень передового оленя.
     Задерживаюсь  в  раздумье:  куда  идти? Ближе  и легче  вернуться своим
следом  к  лесу, но ведь  неизбежно завтра или послезавтра  переходить марь.
Зачем откладывать? Буду пробираться к перелеску.
     Тронулись. Хрустнула спина от непривычной ноши. Растянулись на поводках
олени.  Захлюпала под  ногами черная маристая  вода.  Еще тяжелее мне теперь
показался  каждый шаг. Еще горше стало на душе от той неопределенности,  что
ждет нас там, в мутной дали синеющих хребтов, куда мы идем.
     Иду очень  тяжело  и медленно. Хорошо,  что  Улукиткан  весит  не более
сорока килограммов. Впереди под яркими  лучами солнца томится курчавая марь.
Она кажется ровной степью, но это обманчиво: тут только кочки почти метровой
высоты,  прикрывающие космами пожелтевшей  осоки зыбкую почву болота.  Вода,
заливающая марь,  сглаживает меж  кочек ямы,  промоины. Всюду блестят  пятна
мелких озерков, виднеются скелеты погибших деревьев. Передвигаюсь осторожно,
нащупываю палкой проход. Улукиткан,  обхватив  мою  шею сцепленными  руками,
висит  на  спине;  его  ноги  задевают  кочки.  Голодные  олени   тянутся  к
черноголовнику, не хотят идти. Приходится насильно тащить их.
     На  караван падает  густая тень взъерошенного облака, неизвестно откуда
появившегося над нами.
     Метров  через  триста  у Улукиткана  совсем  ослабли  руки,  вот-вот он
упадет. Пришлось остановиться. Усаживаю его на носилки, сам отдыхаю и достаю
из потки  запасной ремень.  Нужно как-то привязать старика  к себе, иначе не
донести  его до перелеска. Он  прерывисто дышит, глотая сухим ртом воздух. Я
перетягиваю ему ремнем поясницу и ноги  выше колен, перекладываю концы ремня
через плечи, крепко приторачиваю больного к своей спине. Он хватается руками
за мою телогрейку, хочет поустойчивее закрепиться, но силы покидают старика.
Приходится подождать немного, пока он отдохнет.
     Шаги мельчают. Местами так густо сплелись кочки, что некуда ступить, --
передвигаюсь  на руках. Ледяная вода сковала промокшие до  колен ноги. Олени
все настойчивее тянут поводок,  отказываются идти.  Улукиткан  виснет, ремни
жгут плечи. Иду через силу. Не замечаю, день ли над нами или уже ночь. Нужно
бы  остановиться,  передохнуть,  но ведь  после  каждой  остановки  слабость
удваивается, и я иду, пока не падаю в полном изнеможении.
     Решаюсь бросить оленей, прийти за ними после. Теперь у меня одна забота
--  Улукиткан.  Привязываю  его покрепче к себе, встаю. Кажется, идти  стало
легче, но через  несколько минут начинаю понимать, что это обман.  Где взять
силы? Все чаще и чаще останавливаюсь, и, чем  ближе подхожу к перелеску, все
больше тяжелеют закоченевшие  ноги. Вот  уже недалеко и первая  лиственница,
склонившаяся  перед нами  в  покорном поклоне.  Направляюсь  к ней,  а  ноги
подкашиваются. Я падаю вместе с больным  в  яму,  наполненную  стылой водой.
Улукиткан захлебывается, бьется руками.  С трудом сдергиваю петлю и  опускаю
концы  ремня, но  я  так ослаб, что не  могу  приподняться. Только  сознание
ответственности  за  жизнь старика выводит меня из этого страшного состояния
беспомощности. Кое-как встаю, но уже поднять Улукиткана не в силах. Тащу его
волоком дальше, падаю, снова тащу.
     Вот мы и  в  перелеске. Оба  мокрые,  измученные. Но и  тут всюду вода.
Нахожу небольшую возвышенность, перебираюсь  туда с  больным.  Он  настолько
ослаб, что не может сидеть; положить  на сырую землю нельзя  --  у него жар.
Привязываю старика ремнем  к лиственнице, вытираю рукавом его мокрое лицо, с
трудом нащупываю  пульс. Улукиткан усилием воли приподнимает  голову и долго
смотрит незрячими глазами в небо.
     -- Какой  мне достался  тяжелый  дорога к прадедам! -- говорит  он, еле
шевеля губами, и, поймав  мою  руку,  долго молча  прижимает  ее к  высохшей
груди.
     А день уж кончался. Погасло  солнце, окрасив сумрачной голубизной марь.
В  вершинах  лиственниц зашумел  ветер,  шелестя  прошлогодней  травой.  Его
холодные волны  бежали к далеким розовеющим горам. Западный  небосклон,  еще
освещенный лучами скрывшегося солнца, затягивался курчавой зыбью, похожей на
серебристый  каракуль. Я оставляю Улукиткана под лиственницей  у  маленького
костра, а сам тороплюсь к оленям. Опять под ногами кочки, вода, ямы...
     Вернулся уже  в  потемках. В  тучах поблескивали  зарницы.  Ветер  гнал
непогоду, трепал с разбойничьим посвистом прошлогоднюю осоку на сопках, гнул
голые вершины деревьев.
     Я  расшевелил  притухший  костер,  подбросил  сушник  и  ужаснулся: под
лиственницей не  оказалось  Улукиткана. Никого не  было видно и в освещенных
огнем просветах. Недоброе предчувствие кольнуло сердце.
     Я крикнул  --  никто не ответил, только ветер прошумел сердито да резко
проскрипела  старая  лесина.  Куда он девался? Бегу  в темноту, заглядываю в
рытвины, под валежник, просматриваю чащу, но тщетно.
     Вдруг справа ясно доносится человеческий стон. Бросаюсь на звук...
     Улукиткан  лежит  ничком  меж  корней полусгнившей  лиственницы,  такой
одинокий  и  жалкий,  что  нет  сил  смотреть  на  него.  Услышав  шаги,  он
приподнялся на четвереньки.
     -- Ты  зачем  ушел от костра,  куда  ползешь?  --  спросил  я, стараясь
придать своему голосу ласковый тон.
     Слепой медленно повернул ко мне усталую голову. В сжатых скобкой губах,
во взъерошенной  бороденке, в  раздутых  ноздрях -- решительность. Он встал,
болезненно  выпрямил  спину и,  протянув  горячие от  внутреннего жара руки,
обнял меня.  Дрогнуло  под  мокрой  одежонкой костлявое  тело.  Выплеснулось
неудержимым потоком все, что накопилось у слепого за эти трагические дни, --
он  плакал. Плакал по-стариковски, без слов, без  жалоб,  без упреков;  тело
содрогалось  мелкой  затяжной  дрожью.  Я  крепко  прижал  к  себе  ставшего
бесконечно дорогим мне человека и дал ему успокоиться.
     -- Старики  раньше говорили:  если хочешь  сделать себе  хорошо,  сними
олочи и надень их на  ноги бедняка, --  сказал он тихо, отогревшись  на моей
груди. -- Возьми мой посох и иди. Теперь не сблудишь, твой путь от мари идет
опять  на запад, за  перевал. Первая большая  речка -- Джегорма. А я тебе не
помога, только лишняя тяжесть. Слепой хуже ребенка.  Не обижайся, что старик
бросил тебя: так нужно, чтобы ты остался жив.
     -- Успокойся,  Улукиткан, мы пойдем вместе, у меня хватит сил добраться
до своих с тобой.
     --  Нет,  ты  хочешь  обмануть слепого,  но  разве  он не догадывается,
почему, когда мы идем, стали слабее  бить ветки по лицу! Потому что ты идешь
все тише, тебе тяжело. Я не хочу быть ношей, погубить тебя... -- И он как-то
сразу отяжелел, опустился на землю, забылся.
     Я перенес его  к костру,  уложил на шкуре. Пробудившись на  минутку, он
сказал:
     --  Ты  олень  не  пускай  -- уйдут  далеко,  не  найдешь. Лучше  утром
накормишь.
     -- Но ведь они голодные.
     -- Ты тоже не ел, да ничего. Говорю, далеко уйдут...
     Я развьючиваю  животных и поодиночке привязываю к кустам. Ветер гудит в
старых  дуплах зло  и холодно. Наступает ледяная и мокрая ночь. Но у нас нет
даже брезента укрыться от непогоды, да и не видно поблизости стланика, чтобы
сделать какой-нибудь шалаш. Придется коротать ночь у костра. Но прежде всего
нужно нарубить дров, приготовить веток  для постели, и хорошо бы чего-нибудь
поесть. У нас еще есть две лепешки.  На одну половинку  лепешки  мы сегодня,
кажется, имеем право.
     Через час Улукиткан пришел в себя, но ненадолго: жаром пылает его тело,
по  лицу  расплывается  нехороший  румянец. Он  не  помнит,  где  находится,
беспрерывно  бредит и может действительно сегодня  отправиться к прадедам. Я
же  бессилен облегчить его страдания. Мне нельзя спать: он может раскрыться,
попросить  воды  или  захочет повернуться на другой бок и, не  услышав моего
голоса, подумает,  что  я  бросил его. Но  как преодолеть  усталость  --  не
уснуть? Где найти силы?
     Настала  черная,  тревожная  ночь,  с непрекращающимся ревом  ветра. За
редеющими кронами лиственниц  бегут тяжелые  тучи, еле различимые в темноте.
На  лицо падают липкие снежинки.  Из-за  гор  набрасывает холодной  дождевой
сыростью.  Лес шумит  угрюмо  и однообразно.  Подкладываю  в костер побольше
дров, усаживаюсь поближе к огню.
     Тело от напряжения болит, как от ушиба. Сон давит тяжелой глыбой, глаза
смыкаются.  Чувствую,  что валюсь  в какое-то  бездонное  пространство, где,
кажется,  так хорошо  и так  приятно,  как нигде.  Но чья-то  властная  рука
выхватывает меня из забытья. Я снова вскакиваю и как очумелый  осматриваюсь,
пока  не  узнаю  местность.  Валит  густой  мокрый  снег, но  ветер,  словно
утомившись, притих. "Мне сегодня нельзя спать!.." -- шепчут высохшие губы.
     Натираю снегом  лицо