тра,  еще не сложенные  в потки.  Затем повернул ко  мне голову,  помигал
глазами, сказал:
     -- Все это тебе самому надо будет. А у меня нужды нет. Ты не думай, что
я  бедный, в тайге имей руки, ноги --  будешь  сыт и одет. Большой богатство
зачем старикам?
     Подумать только!.. Ведь он стар, одежда его давно износилась, пищей ему
служат  мясо да  чай,  а все богатство  состоит  из ветхого чума, нескольких
оленьих  шкур  для  подстилок  да  ружья  --  и  все-таки  он  считает  себя
счастливцем. Ему ничего больше не надо!
     Все-таки я  подарил ему  свою  большую фаянсовую  кружку,  с которой не
расставался много лет. Тешке -- ременный пояс, женщинам -- плитку чая,  всем
ребятам -- по куску сахара.
     Когда  олени  были  навьючены,  Улукиткан обменялся с  Осиктой ездовыми
быками.
     Мы  прощаемся. Я искренне обнимаю  стариков.  Затем  подхожу  к  матери
Тешки. Она  стоит  у  чума, склонившись грудью  на  посох, старая-престарая,
словно   придавленная  тяжестью   прожитых   лет,   в   жалком   рубище,   с
разлохмаченными  волосами,   босая,  точно  памятник  безвозвратно  ушедшему
прошлому.  Рядом  молодая женщина  с добрыми светлыми глазами. Она как будто
нарочно, для контраста, остановилась возле старушки.
     А  караван уже  растянулся, выходит на  поскотину.  Нас  провожают  все
обитатели становища. На  лицах взрослых  сожаление, ведь мы  взбудоражили их
одинокую жизнь,  внесли  какое-то разнообразие и теперь  снова оставляем  на
этом далеком от жилых  мест  стойбище.  Конечно,  грустно  им расставаться с
нами.
     -- До свидания, Осикта, Тешка! Кто знает, может, еще встретятся в тайге
наши дороги!..

     Теперь  под  Улукитканом  огромный  бык  с непомерно  широкими  рогами.
Правда, они не украшают, а уродуют его длинную, приземистую фигуру. Два года
назад   он  был  племенным  производителем.  Но   однажды  с  ним  случилась
непоправимая беда.
     --  Напали на него волки, -- рассказывал Осикта. -- Он шибко отбивался,
долго не сдавался.  Два  волка  поранил. Пока я прибежал к нему, хищники его
охолостили.  Теперь он у  нас лучший учаг (*Учаг --  верховой олень).  Пусть
старик ездит, у нас еще есть хорошие олени.
     В походке учага,  в манере  держать  голову,  угрожающе ее наклонив,  в
постоянной настороженности есть что-то от прежнего могучего самца. Как легко
он несет на крепкой спине старика! Мы еле поспеваем за караваном.

     II. Брошенный олень. "Задержись я чуток -- и поминали бы Василия!" Наш
путь идет к Становому. Неожиданный  гость. Пожар  в тайге. Осикта уходит  на
охоту.
     Солнце в  полном накале. С низовий  Зейской долины бегут неровные волны
горячего, душного  воздуха. По выцветшему сиреневому небу  плывут  на  запад
дозоры туч.  За  ними  по лесу ползут их бесконтурные тени.  В тайге пусто и
дико.
     Мы снова во власти кровопийц-паутов. Животные, груженные вьюками,  не в
силах отбиваться, тянутся  на поводках, безнадежно понурив головы. Да  и нам
приходится беспрерывно отмахиваться руками.
     Наш путь  по-прежнему  тянется  левобережной стороной,  далеко от реки.
Идем  по следу Лиханова. Пейзаж заметно меняется.  Долина  становится  более
волнистой. Мари отступают к Зее  и  прячутся  за стеной позеленевшего  леса.
Боковые отроги  явно  поднимаются, принимают  более  зазубренные  очертания.
Станового все еще не видно, но глаза уже настораживаются, все кажется -- вот
сейчас, вот сейчас за поворотом блеснет в небесной синеве заснеженный выкрой
долгожданного могучего хребта.
     Василий Николаевич идет позади всех, стучит топором, метит затесами наш
путь.
     Сюда, к Становому, пойдут отряды топографов, нивелировщиков, географов,
астрономов. Им  не нужно  будет, как это  делаем мы, выискивать проходы, они
воспользуются нашим следом, отмеченным далеко видными затесами.
     Пройдет время -- и этот почти недоступный район будет освоен для страны
и хочет не хочет, но начнет отдавать ей все, чем богат!
     Солнце   уже  минуло   полдень,   когда  караван  подошел  к  небольшой
возвышенности, сложенной из крупных  обломков некогда развалившихся скал. Мы
попытались перейти ее, но увы, препятствие оказалось совершенно непроходимым
для  каравана.  Пришлось  продолжать  путь  по  следу  Лиханова,  по  кромке
возвышенности. Он скоро привел нас к  обрыву, за  которым, по дну  глубокого
каньона, неслась Зея.
     Мы задержались. Улукиткан  решил  проверить  проход,  по  которому ушел
дальше Лиханов.
     Василий Николаевич стал разжигать дымокур для оленей.
     Я  не  мог оторвать  взгляда  от  реки.  Зею  тут  не  узнать  -- стала
недоступная, чужая. С глухим рокотом рвется она из-за скалы, бросается  всей
массой голубой воды на оскаленные перекаты.  Сквозь радужную пыль видно, как
бьются тугие  струи  о груди непокорных валунов,  как кипит, бушует  вода и,
высоко  вздымаясь,  снова падает на них.  И так,  неудержимыми скачками, Зея
проносится  мимо  обрыва,  прыгает  влево,  за  утес.  И  оттуда,  будто  из
преисподней, доносится непокорный, угрожающий рев одичавшего потока.
     Улукиткан вернулся скоро. Он проверил вьюки, подтянул подпруги.
     --  Каждый  бери  немного  оленей,  место  худой,  ямы,  камень,  шибко
нехорошо, -- говорит старик озабоченно.
     Мы   сразу  двинулись  по  направлению  к  реке  --  круто  под  обрыв.
Выветренная  почва  под ногами  осыпается. Вьюки на оленях сползают на  шею,
животные упрямятся,  не  идут. Но удерживаться на крутизне невозможно, и  мы
одним бесформенным клубком катимся вниз, увлекая за собою мелкие камни.
     За  спуском начался  подъем.  Нужно  было взобраться на край все той же
возвышенности  и  обойти ее слева. Теперь под ногами крупные  обломки  скал.
Ноги  не  знают, куда  ступить.  Олени  идут  на  подъем  тяжело. Они  часто
заваливаются, сбрасывают вьюки. Местами груз приходится перетаскивать самим,
а животных проводить поодиночке.
     На  следу  прошедшего впереди  каравана Лиханова  появилась  кровь. Она
тянулась по камням непрерывной  полоской,  уже  почерневшей на  солнце.  Это
озадачило нас: что могло случиться?
     Когда  мы подходили к последнему  повороту, оставив  позади  каменистую
возвышенность, неожиданно показалась струйка дыма.
     "Значит,  стряслась  беда,   иначе  зачем  было  Лиханову   и  Геннадию
останавливаться на  ночь  так рано  и так  далеко от воды,  да  еще  в таком
неприветливом месте?" -- подумал я.
     Но, выбравшись из  чащи на крошечную полянку,  мы  увидели  дотлевающий
дымокур и рядом с ним стоящего одиноко оленя. Он низко опустил голову.
     Достаточно  было  взглянуть  на  животное,   на  потерявшие   блеск   и
выразительность  глаза,   на   болезненно   покосившееся   туловище,   чтобы
догадаться, что с ним случилась беда. Олень встретил нас равнодушно, он даже
не  повернул головы, стоял, как  обреченный. У него была переломана передняя
нога.  Лиханов  с Геннадием  наложили  лубок,  тщательно  забинтовали  ногу,
словом, сделали все  возможное и  бросили животное в  тайге,  предоставив  в
дальнейшем ему самому решать свою судьбу.
     Мы поправили огонь, подложили  сырого мха, осторожно погладили беднягу,
прощаясь с ним, и тоже ушли.
     А позади, над зеленой кромкой леса, долго маячила струйка дыма, навевая
грустное раздумье.
     Снова перед  нами  распахнулась долина.  Всюду лес  и лес.  Над головою
бездонное небо. Путь открыт, хотя он и таит много  неприятностей. То заросли
гигантского стланика  встанут непролазной  стеною  перед караваном,  и тогда
только  острый  топор да опытный  глаз проводника  помогут выбраться из этой
необыкновенно  душистой  кедровой  чащи.  То  неожиданно  на  пути  появится
давнишний бурелом, намертво переплетенный цепкими лиственничными сучьями.  С
ним лучше не связываться, обойти, иначе  напорешь оленей, сам изранишься, ни
одежды не останется, ни поток, все изорвешь... А ключи, россыпи, топи?!
     Наш  путь -- это непрерывная  борьба с  препятствиями, постоянный риск,
иногда   очень  большой.  Но  он   приносит   и   постоянное  удовлетворение
достигаемым,  радость  преодоления.  Да,  именно  радость  преодоления!  Она
знакома, вероятно, всем исследователям.
     Маленькая  тучка,  случайно  пробегавшая по небу,  заслонила  солнце, и
пейзаж помрачнел. Где-то слева на озерах перекликаются гагары. Олени устали,
да и мы с трудом передвигаем ноги. След Лиханова заметно отклоняется к реке,
туда убежали собаки. Значит, лагерь близко.
     Мы проходили мимо очень интересных останцев, торчащих поверх болотистой
почвы,  словно  окаменевшие   растения  доисторических   времен.  Форма   их
разнообразна: одни подняли высоко усеченные шпили, другие возвышаются в виде
отполированных столбов,  третьи основательно выветрились, как бы осели, и на
их  уступах примостились лиственницы.  От  многих остались только развалины,
теперь переплетенные корнями стланика.
     По  кромкам болот, окружающих останцы,  вырос густой  полевой лук.  Его
яркая зелень странно подчеркивает суровый облик осиротевших  скал и освежает
стальную гладь  воды, в  которой  отразились  и  стебли  лука, и останцы,  и
голубое небо с тучкой, заслонившей солнце.
     Мы  с Василием Николаевичем  отстаем, набрасываемся на лук. Едим только
перо, оно очень вкусно, даже без соли и хлеба. Затем набираем его  несколько
пучков  и  догоняем  караван. Издалека доносится шум  реки. Видим  пасущихся
оленей.  Нас встречают Бойка с  Кучумом. Они облизываются, видно, уже успели
поужинать.
     Лагерь расположился на небольшой поляне. Ее правый край обгрызла Зея, а
слева стена высокого леса. Уже поставлены палатки, заготовлены  дрова, горит
костер. В воздухе запах перепревшей ухи, значит, нас давно поджидают.
     -- Чего задержались? -- встречает  нас  упреком Геннадий, а в  глазах у
него,  вижу, какая-то радость.  -- Гляньте, каких ленков выхватил! -- И  он,
раскрыв мешок, показал нам две черные, крапленные золотом рыбины.
     Василий  Николаевич, как бы между прочим, скользнул взглядом по ним, не
удивился, не похвалил. Видно, рыбацкая зависть кольнула его в сердце...
     Уснуть  в  эту ночь нам было суждено очень поздно. Василий  Николаевич,
конечно,  не удержался  -- тоже  отправился  на  рыбалку  и... едва  избежал
страшной участи. Через полчаса после  его  ухода  мы  услышали  дикий вопль.
Кинулись на этот крик и нашли  Василия возле убитого им медведя. Но и он сам
был еле жив. Потом рассказал:
     --  Я  знал, что  у медведей гон начался, а когда они  паруются,  ходят
злые. Стою я у заливчика, удилищем помахиваю, глаза на воду пялю, да чего-то
оглянулся,  а их два  высунулось  из  кустов и  ко мне шагают. Впереди этот,
убитый, за ним  самка, ничего не видят, от любви ослепли, что ли! Я винтовку
сдернул  с плеча, и  выстрелил  в  переднего.  Он  было повернул  назад,  да
заспотыкался,  упал. А  самки  -- как не было  с  ним. Думаю, подожду собак,
пусть над мертвым потешатся, а тогда свежевать начну. Сматываю  я это леску,
слышу, собаки  залаяли, перехватили самку, теперь их,  думаю,  не дождаться.
Достал нож, хотел шкуру снимать, а зверя-то не  оказалось. Прислушался -- ни
треску, ни шороху, как провалился. Дай, думаю, посмотрю, куда же это он след
свой  потянул? Кровищу  на  траве  далеко  видно, иду без  опаски,  винтовка
наготове. А он, язва косолапая, вернулся своим следом и залег за кустом. Мне
и невдомек  -- глаза  на  след  таращу,  уж проходить стал, он  и  выскочил,
страшный да злющий.  Вот тут-то у меня гайка  и ослабла.  Завопил,  что было
духу, криком на  секунду его задержал, успел  повернуться  и  бахнул в упор.
Даже к плечу не успел ружья приложить. Хитрая скотина... Да-а... Задержись я
чуток, и поминали бы Василия... -- закончил он. -- Вот оно как, братцы!
     Зверь оказался в плохом "одеянии" и  старый. Внутри и  под  кожей мы не
нашли и капельки жира.
     Кажется, медведь -- единственный зверь, который вступает в брачную пору
полуоблезлым, худым, и от него несет в это время отвратительным запахом. Тут
уж природа за что-то обидела его.  А ведь других она готовит к любовной поре
с большой  заботой. Посмотрите,  какими  красавцами выглядят олени,  снежные
бараны, тэки, лоси. Все на них от жира лоснится, сколько гордости появляется
в  их походке, сколько страсти  и  нежности  в  их  взгляде, устремленном на
самку.  А медведь,  как нарочно, именно в этот  период  своей жизни особенно
непривлекателен.
     Приключение Василия Николаевича, хотя сама  по себе встреча с  медведем
была нам  не  в  новинку,  взбудоражило нас. Вот поэтому-то  заснули мы  уже
глубокой ночью. А  проснулись рано... Осевший за ночь туман вздыбился, полез
по отрогам и затянул небо.
     Наскоро  позавтракав,  свертываем  лагерь,  вьючим  оленей  и  покидаем
стоянку.
     Когда  нет  солнца,  когда тучи давят на горы и шальной ветер  рыщет по
тайге, какая-то неизмеримая печаль ложится на землю, а окружающие нас горы и
лес становятся еще более суровыми.
     Одиноко чувствуешь себя в этих забытых местах. Человек не оставил здесь
ни могил, ни  огнищ, ни брошенных чумов. Только изредка увидишь уже сгнивший
пень и с трудом  различишь на нем давний  след топора. Значит, когда-то сюда
заходили люди, хотя  и ненадолго.  Какая нужда гнала их и какой же надо было
обладать  приспособленностью,  чтобы  просуществовать  здесь,  среди  скупой
природы? Но все это было, конечно, давно. Нынешние потомки бывших кочевников
не пожелают повторить горькую судьбу своих отцов.
     Человек еще не взял нужную дань с этого сурового края. Но он возьмет.
     Непременно возьмет! Недаром же мы пришли сюда.
     К полудню мы добираемся  до устья  Лучи.  Небо прозрачное, теплая тайга
живет своей  шумной суетою: перекликаются птицы, всюду шныряют бурундуки,  в
воздухе носятся стрекозы.
     На пути  первая  скала, преграждающая путь. Даже при низком уровне воды
ее нельзя обойти со стороны реки. Пришлось брать штурмом. Бедные животные, с
каким трудом они поднялись наверх, карабкаясь по крупным камням!
     За  скалой черным  пологом  стелется лохматый  ельник. Разросся  он  до
невероятной  плотности,  прикрыв  топкую почву густым сумраком. В этом  лесу
редко вспорхнет птица, не увидишь следа зверя, не держится и белка. В мягком
зеленом мху глохнут шаги каравана.
     Идем  следом Улукиткана. В поисках лучшего пути он обходит болота, топи
и проделывает замысловатые петли между стволами упавших деревьев. А там, где
молодой ельник непроходимой стеной преграждает путь каравану, на помощь при.
ходит пальма или топор.
     После  долгих  блужданий  по  лесу  мы  выходим  к  маленькому  озерцу,
чудесному  по своей дикости,  неповторимому по  красоте.  Из  леса  на  него
наплывает   бархатистый   густой   брусничник,   а   тени  береговых   елей,
опрокинувшись острыми вершинами, четко отражаются в зеркале воды, и кажется,
на   дне  озера  лежит  расплавленным  серебром  огромное  солнце.  Какой-то
удивительный  покой  в  этом   уголке.  Кажется,  что  именно  отсюда  он  и
разливается поздними  вечерами по  необъятной тайге. Но вот зеркальная гладь
озерца  подернулась  рябью,  побежали  круги,  словно   стая  черных  духов,
потревоженная  нашим появлением,  поднялась  над нами,  задевая  воду своими
невидимыми крыльями.
     Километра через три мы перебрели Лучу, вышли к новой  протоке, промытой
последним наводнением. Ельник  остается позади, обрываясь  высокой стеной  у
реки. Протока приводит нас  к Зее,  там Улукиткан  свернул  вправо, ушел  на
север, по могучей лиственничной тайге.
     После  ельника здесь светлее, уютнее, много свежей зелени. Даль манит к
себе  грядами  заснеженных  гор,  черными  скалами,  нависающими  над дикими
ущельями.  Это  Становой  вылез  из-за боковых отрогов! При  мысли,  что  мы
вступаем  в  пределы  этих  таинственных  гор,  невольно  поддаемся  особому
настроению, пожалуй, даже торжественному, будто близка награда за пройденный
нелегкий  путь.  Хочется  знать,  что  готовит  нам  этот  мрачный  великан,
распластавшийся затаившимся зверем на пути к Алданскому нагорью.
     Возвышенность, наплывающая  справа  на  долину,  теснит  нас  к  озеру.
Улукиткан со своим караваном несколько раз пытался пробиться к реке, но туда
не  пускает болото. Мы точно копируем его  неудачи,  сами  ищем  переход  и,
наконец, бредем буквально  по  пояс через трясину, добираемся до берега Зеи.
Тут и ночуем.
     Мы  все у  костра. Теплый медленный  закат сквозит по  лесу,  за  рекой
воркуют горлицы.  Для  путешественника есть особая  прелесть в  этих  тихих,
навевающих  раздумье  вечерах.  Усядешься  поближе   к  костру,   к  приятно
ласкающему  пламени и  смотришь,  как шалит огонь, как в синеватых  вспышках
тлеют угли, а в голове рой воспоминаний. Нигде и никогда эти воспоминания не
бывают такими милыми, как здесь, в безлюдных пустырях.
     После  ужина мои спутники укладываются спать.  Я брожу по берегу ночной
реки с мыслями о том, как расточительно мы относимся ко  времени, как быстро
улетают дни, проходят годы, а сделано слишком мало.
     Хочется  большего, хочется такого, чтобы от натуги лопалась рубашка  на
спине и чтобы даже минуты нас не обогнали.
     Меня встречает Кучум. Река уносит мысли. Темноту сверлит огонек костра,
такой одинокий и далекий,  будто он на краю света и будто ты  идешь к нему и
никак не можешь дойти...
     ...Лагерь рано разбудила непогода. По лесу  ходил  предупреждающий гул.
Черные тучи  придавили  рассвет.  Надо  было торопиться, иначе придет дождь,
взбудоражатся  ключи,  и  нам  сегодня  не попасть к  Становому. Как  только
задымился костер, из тайги стали собираться олени. Мы наскоро позавтракали и
завьючили животных.
     Вначале  наш путь идет густым  лесом вверх  по  присмиревшей  Зее. Чаща
черна, переплетена густой порослью, с крон старых деревьев  свисают  длинные
космы  лишайников.  Олени то и  дело  задевают вьюками  за сучья,  с  трудом
протискиваются между стволами, и нам часто приходится браться за топоры.
     Сворачиваем к  левобережному  отрогу в надежде  найти там  более легкий
проход.  Высокоствольный лес внезапно обрывается, резкой границей упираясь в
трясину.   Здесь  нас  встречает   уже  другая  тайга  --   редкая,  чахлая,
вскормленная вечной  мерзлотою.  И диву  даешься: на совсем крошечном клочке
земли мы видим то могучий лес, дружно поднявшийся на  благодатной  береговой
почве, то  рядом,  за двадцатиметровой полоской  болота, чахлые лиственницы,
дуплистые, полузасохшие березы.
     Такой пейзаж характерен не только для Зейской долины, он встречается на
огромном пространстве,  омываемом реками, берущими  свое  начало в восточной
оконечности Станового, с его северных и южных склонов. Мы уже привыкли здесь
к контрастам  и  не удивляемся,  когда,  выбравшись из болота,  попадаем  на
хорошо дренируемую почву, прикрытую бархатом бледно-бледно-желтого ягеля,  с
чудесным  березовым  лесом,  по которому рассыпалась  темная зелень кудрявых
сосен. Но  не  успевают еще глаза насладиться  удивительно  нежной  белизной
березовых  стволов и пышными кронами, а обоняние  -- Разобраться в смешанном
аромате разнеженной  на солнце хвои и дурманящего  багульника,  как  впереди
появляется  кочковатая  марь, и у вас  невольно  вырывается проклятье.  А за
марью неожиданно попадаешь в стланиковые заросли, настоящие джунгли. И  если
за стлаником или за болотом увидишь стену высокого леса, знаешь -- там река.
Только по берегам ее здесь и растут  эти высокоствольные деревья, поражающие
человека своею величавостью и красотой.
     Чем глубже мы проникаем в  мрачное пространство Зейской  долины,  тем с
большим  удивлением  оглядываемся на прошлое  этого  края:  что же  все-таки
заставляло эвенков  бродить по бесплодным пустырям, таиться зверем, жить без
надежды на помощь в беде, мириться с постоянной нуждой, неудачами? Вряд ли в
те  времена,  когда  эвенки заселяли низовья Зеи, берега  Амура и богатейшую
тайгу за пределами гор, кто-