Я стаскиваю сапоги, выжимаю  брюки, портянки, надеваю их снова  и  веду
караван дальше.
     Улукиткан  пугливо  жмется  к  седлу,  чутко  прислушивается  к  рокоту
переката.
     Майка кричит.
     Середина  второй протоки  оказалась  глубже.  Бреду  по  пояс, с трудом
преодолевая напор воды. Но уже близко берег.
     И тут  произошло неожиданное:  задний олень,  споткнувшись,  захлестнул
ремнем рога, упал, и течением тотчас отбросило  его вместе с другими оленями
вниз.  Животные,  почуяв  опасность,  напрягают  последние  силы,   пытаются
преодолеть  напор  потока.  Натянулись  струнами  поводные ремни,  зафыркали
встревоженные олени. Караван на мгновение замер, как бы в нерешительности, и
начал медленно отступать к горлу крутого слива.
     Ужас  охватил  меня. Сбрасываю с себя  Майку и не вижу, куда уносит  ее
вода. Напрасно пытаюсь удержать уже  подхваченных  струей животных. Сознание
опасности  отступает  перед острой  тревогой за  судьбу  слепого Улукиткана.
Бросаюсь к нему. Олень, на котором он ехал, вдруг поднялся на дыбы, рванулся
на  волну  и  сбросил старика  в  воду,  ударив  меня  при  этом  головой  в
переносицу. В глазах поплыли огоньки, рот наполнился горячей кровью.
     Бросаюсь  к берегу,  но быстрое  течение неудержимо  тянет меня в жерло
узкого  прохода.  Смутно  вижу,   как  впереди  над  пеной  волн  беспомощно
взметываются  руки  старика, выскакивает  оскаленная  морда  оленя, мелькают
рога, вьюки, слышится удаляющийся крик.
     Кое-как добираюсь до  берега.  Руки  хватаются за  камни,  но  не могут
удержать отяжелевшее от мокрой одежды тело. Вода сносит меня еще ниже. Вот и
край слива. Уже  слышу зловещий взмах волн и злобный рокот переката. Собираю
последние силы, нащупываю опору ногами и на четвереньках выползаю на гальку.
     Какое-то время не  могу понять, что  случилось, почему я  один на  этом
чужом и холодном берегу...
     Снизу  доносится  одинокий  крик Майки.  Я вскакиваю,  снимаю  карабин,
сбрасываю   мокрую  телогрейку  и  бегу  вниз.  Кричу  диким  голосом,  зову
Улукиткана.
     В узком каменном горле ревет,  захлебываясь пеной,  остервеневшая река.
Расчесывая о  гребни  валунов  седые пряди,  она  бешеными скачками  несется
дальше по  выступам камней. Старика нигде  не видно. Бегу за  поворот. Снова
кричу, но  едва  ли  кто  слышит  мой  голос  в  несмолкаемом  шуме  шиверы,
показавшейся  впереди. Вижу, наконец, оленей. Они стоят  в воде кучкой,  без
вьюков, запутавшиеся в ремнях. Возле них  и Майка. Но где же старик? Неужели
Купури поглотила его?
     Я  не знаю, что  делать. Еще кричу, прислушиваюсь к бурлящему  потоку и
бегу обратно к  узкому проходу реки. Но и  тут ничего не видно. Только волны
пляшут в бешеной скачке да  злобно ревет перекат. Бедный старик, как жестоко
и неожиданно расправилась с тобою судьба!..
     Но что это впереди серое? Кажется, дошка. Спотыкаясь, бегу туда.
     Это Улукиткан.  Он лежит  на  спине без движения,  закинув безжизненную
голову   на  камень.  Через  вытянутые,   сложенные  одна  на   другую  ноги
перекатывается  мутная  вода. Дошка болтается отяжелевшими  полами на струе,
рубашка закаталась  под шею,  обнажив посиневший от холода  и  ушибов живот.
Одной  рукой старик схватился за корягу, а  другой намертво сжатыми пальцами
держит ремень своей  берданы. В углах стиснутых  губ пузырится бледно-желтая
пена. Над правой бровью лоб рассечен,  кровь, стекая  из раны наискось через
щеку, расползается по камню темным пятном. Холодный  солнечный свет скользит
по  лиловым  скулам.  На  суровом  безжизненном лице  застыли  немые отзвуки
последнего крика.
     -- Улукиткан, ты слышишь меня? Улукиткан!.. -- кричу исступленно.
     Хочу  поднять, но его тело  безвольно обвисает, руки и  ноги болтаются,
как плети. Вытаскиваю  его на  берег.  Бердана тащится следом,  громыхая  по
камням. Кладу старика  на мох и начинаю делать  искусственное дыхание, но он
не подает никаких  признаков  жизни. Хватаю  его за руки,  до  боли  оттираю
грудь, ноги, качаю, кружусь с ним.
     Наконец-то изо рта старика показывается слизистая вода, слышится что-то
похожее на стон. Я припадаю ухом к его холодной груди. Тихо-тихо, словно под
землей, стучит его сердце. Тело, кажется, уже умерло, а жизнь все еще бьется
где-то на краю роковой границы.
     -- Улукиткан, ты слышишь меня? Я с тобой!..
     Тяжело  раскрываются  веки слепого.  Из глубины глазных впадин  на меня
смотрит безмолвное страдание. Он приподнимается на дрожащих руках и замирает
в удивлении, будто явившись с того света. Затем медленно поворачивает голову
в мою сторону, морщится, хочет что-то  сказать, но из  уст вырывается только
глухой хрип, нижняя челюсть беспомощно отвисает. Он падает, бьется в ознобе,
но, сделав над собой усилие, приподнимается на  четвереньках, и я вижу,  как
кожа на его скулах разглаживается, по лицу течет бледность. Он часто глотает
холодный воздух, силится преодолеть страдания.
     -- Майка тут?
     -- Здесь, с нами, живая.
     -- Тогда хорошо,  это  через  нее  мне счастье!  --  И Улукиткан  снова
опускается на землю.
     Я вспоминаю, что у меня под шапкой есть спички. Наскоро собираю сушник,
разжигаю костер  и стаскиваю с Улукиткана одежду. Выжимаю ее, грею на огне и
теплую  надеваю на его худое посиневшее тело. Он  безмолвно лежит в  тяжелом
забытьи. Еле уловимое дыхание чуть приподнимает плоскую грудь.
     Но  вот появляется слабая  краска  на  отогретом  лице. Пальцы на руках
зашевелились.
     Безмерная  радость  охватывает  меня.  Только  теперь  я вспоминаю  про
оленей.  Подбрасываю в  костер дров,  прикрываю  влажной  телогрейкой  спину
Улукиткана и бегу к нижней шивере. Животные стоят там же, в реке.  Их только
шесть,  и все без  вьюков. Рядом  с  ними в  запутавшихся  ремнях лежат  два
захлебнувшихся  оленя:  ездовой  Улукиткана  и  тот  старый,  что  потерялся
позавчера. Я  распутываю ремни,  снимаю узды с погибших  оленей, а уцелевших
вывожу на берег. Нужно бы немедленно искать вьюки -- вода начинает прибывать
и может унести их далеко, -- но я бегу к старику, все еще  не уверенный, что
он жив.
     Улукиткан,  худой  и  почти  прозрачный,  лежит  на спине без движения.
Тяжелое  забытье  не  выпускает  его  из   плена.  Но  дыхание  стало  более
равномерным и глубоким. Жизнь явно возвращалась  в тщедушное, разбитое тело,
только возвращалась очень медленно.
     Поворачиваю старика спиной к огню, подогреваю телогрейку,  накрываю его
и спешу на поиски вьюков.
     Пробежав  километра  два берегом реки, я нахожу на  мели  две связанные
потки  с  размокшими лепешками, вареным мясом,  дорожной мелочью, два тюка с
личными вещами, шесть седел, четыре подпруги и шапку старика.
     Палатку, постели, потки с  мукой, сахаром и прочими  продуктами унесло.
Нужно  бы спуститься еще ниже по реке, но тревога  за старика вынуждает меня
немедленно вернуться.
     Улукиткан  лежал на спине,  разбросав  беспомощные  руки. Его  открытые
глаза, холодные и чужие, смотрели на солнце. Под правым его глазом расплылся
багровый синяк,  из раны на лбу все еще сочилась кровь. Слепой чмокал губами
и жадно глотал воздух.
     -- Кто это? -- спросил он еле слышным голосом.
     -- Я, Улукиткан!
     --  Живой! Проклятый ворон, это  он накаркал  беду!..  Да,  однако,  не
угадал: без времени и лист не упадет, а придет оно -- и скала разрушится.
     -- Как чувствуешь себя?
     --  Старому  человеку  ветер  всегда  спереди...  Только  язык  да  ухо
мало-мало  работают. Все  тело  будто олень ногами  топтал: тут  болит,  там
болит, везде болит.  Э-э-э, Улукиткан, Улукиткан, зачем ты вылез на берег --
твоих дел тут уже нет на земле, напрасно людей заставляешь возиться с тобой!
     Его хриплый голос полон безысходной тоски.
     -- Мы перешли Купури? -- вдруг забеспокоился слепой.
     -- Да, находимся на правом берегу.
     -- Теперь ты  и сам  доведешь аргиш до  своих,  а я  останусь тут. Куда
пойдет  обезножевший  олень! -- И Улукиткан, нащупав руками  лежащую поодаль
бердану, подтащил ее и прижал к себе.
     Затряслась его  реденькая бороденка, дрогнул  подбородок; в  старческих
ресницах   запуталась   мутная   слеза.   И   Улукиткан   и    ружье    были
старенькими-старенькими  и  такими  близкими, как  бывают  близкими  друзья,
прожившие  вместе тяжелую,  полную  невзгод жизнь. Их  даже речной поток  не
разлучил. Потеря берданы для Улукиткана была бы вторым непоправимым горем.
     -- Ты  не беспокойся,  Улукиткан, пойдем вместе.  Я  не уйду  без  тебя
отсюда.
     -- Хорошо, пусть будет по-твоему... Если несколько дней жизнь не бросит
меня, я доведу тебя до Джегормы, как обещал. Но где взять силы!..
     Он  долго  что-то додумывал, а  пламя  костра играло  отсветом  на  его
незрячем, померкшем лице.
     Я подложил  в костер дров, раздел  старика и, пока сушилась его одежда,
рассказал ему о случившемся.
     --  Эко беда!.. Как пойдет дальше слепой человек, без ездового оленя? А
тот старый орон напрасно пропал. Наверно, думал -- хозяин  умер и ему  нужно
догонять его...
     -- Сядешь на другого оленя.
     -- Нет, другой  олень молодой, спина  мягкий, поломать можно... Чаю дай
мне, животу холодно...
     -- Чаю нет, да и вскипятить не в чем: посуду унесла вода.
     -- Эко беда! Без чая  и пустая котомка -- тяжелая ноша! Надо бы  посуду
сделать. Хорошо смотри кругом, есть тут береза?
     -- Есть.
     -- Сдирай с нее кору, тащи сюда,  как-нибудь вдвоем делать  будем чуман
(*Чуман -- берестяная посуда).
     -- Чуман я и сам сделаю, но как в нем вскипятить воду, не знаю. Он ведь
на огне загорится.
     -- Делай посуду, а потом я расскажу, что делать дальше.
     С трудом  сдираю бересту, нарезаю тальниковых прутьев, от которых легко
отщипывается верхний  слой  древесины, и этими  мягкими  лентами сшиваю один
большой чуман, литра на четыре, и два маленьких, из которых будем пить чай.
     --  Ты  что-то  долго  возишься.  Отогрей  хорошо  концы  бересты,  они
загибаться будут легко и не сломаются.
     -- Чуманы готовы, Улукиткан. Говори, как кипятить в них чай.
     -- Надо смотреть, нет ли дырок. Потом  клади  на огонь камни, а в чуман
налей воды. Как камень  накалится -- клади и его туда, в  чуман, вода  сразу
закипит. Такой чай хорошо, сила много.
     -- Но заваривать у нас нечего, чаю нет. Кипяток выпьешь?
     --  Однако,  выпью.  Сердце отогреется --  и  язык  отмякнет, не  будет
жаловаться. Потом думать будем, как идти дальше.
     -- Ты же на ногах  не можешь  стоять,  куда пойдешь? Поправиться нужно.
Поживем тут несколько дней.
     -- Обезноженный  олень все равно корм ищет. Как-нибудь пойдем. --  И он
стал на ощупь подкармливать огонь недогоревшими головешками.
     Я  напоил его  кипятком,  натаскал дров  для  костра,  отпустил  оленей
пастись  и занялся неотложными делами.  Нужно было  высушить  одежду, седла,
тюки. Хорошо, что мы вчера не поленились напечь лепешек и отварить на дорогу
мяса. Теперь у нас есть  двухдневный запас продуктов, а  дальше видно будет.
Придется  заняться  охотой.  У  меня  осталось  в  винтовке  пять  патронов,
остальные  утонули, и у старика для берданы есть штук десять. Хотя они все с
осечкой,  но  какая-то часть  может "разрядиться". Я  решил  снять  шкуры  с
погибших оленей  для  постелей -- ведь у нас теперь и  спать  не  на  чем  и
укрываться нечем. Надо сшить две подпруги. Словом,  многое  нужно сделать до
того, как можно будет продолжить путь.
     Далекая  заря  моргнула светлой  бровью  и,  расплывшись,  погасла.  Мы
переселились в ельник, -- там затишье.
     У  Улукиткана поднялась температура, он изредка тяжело стонет, корчится
от боли, тужится отогнать наседающую смерть, впадает в короткое забытье.
     Мне  становится  не по себе от  его  страданий, оттого,  что я бессилен
облегчить его участь.
     Кругом  глушь, предательские крепи, взбунтовавшиеся вешние реки, чужой,
неведомый и  безлюдный край... Надо  же было  случиться беде  именно  тогда,
когда  мы  с  Улукитканом  так  далеко  от  своих! Какие  испытания ждут нас
впереди?  Сможем  ли  мы преодолеть их? Только  теперь  со всей  ясностью  я
представил себе всю сложность  обстановки,  в  какую мы попали, и  испытания
прошедших  дней  потускнели  перед  неизвестностью   завтрашнего.   Кажется,
наступили самые горькие дни в нашей с Улукитканом жизни.
     -- Хочу чаю... -- бредовым шепотом просит старик.
     -- Нечего заварить, Улукиткан, все унесла вода.
     -- А-а, ну-ну, ладно, забыл...
     Через  пять  минут  он  снова просит чаю. Просит с  детской  мольбой  в
голосе, ему кажется, что только чай восстановит силы.
     Я нарвал брусничных листьев и бросил их в чуман с кипящей водой.
     --  Когда  чаю  нет, брусничник  хорошо,  --  говорит  больной,  громко
причмокивая губами. -- Поверни меня на другой бок, пусть и грудь греется.
     Из  шкур  погибших  оленей делаю  постель  больному и  сам  думаю  лечь
пораньше.  Сон -- испытанное средство против всяких огорчений: во  сне легче
заживают  душевные  раны и  тело  набирается  новых  сил.  Ложусь  на  хвою,
укрываюсь телогрейкой, больше ничего нет.
     В эту  холодную, чужую ночь многоярусные ели были  нашим убогим жильем,
костер и  хвойное ложе -- удобством, кипяток  с хлебными крошками --  пищей.
Вместо  беседы  -- тяжелое  раздумье  о  будущем. "Жалким станет тот, кто  в
борьбе потеряет надежду,  его покинет энергия.  Ненужным, чужим  он окажется
среди друзей",  -- вспомнил я  вдруг житейскую  истину.  И во  мне забурлила
горячим ключом решимость идти против всего -- и своей судьбы, и безжалостной
природы, и времени, -- лишь бы только выпутаться из этого проклятого плена и
вывести Улукиткана.
     -- Смотри погода, ладно ли будет завтра? Да не ушли бы олени далеко, --
говорит сиплым голосом Улукиткан.
     Я вышел  на берег. Ночь  рождалась в томительных сумерках. На востоке в
тусклой позолоте  неба грозно  дыбились  тучи.  С ближних  мысов,  сбегающих
уступами  к  реке, давил туман. Купури, немного присмирев, скользила  у моих
ног притомившимся зверем.
     -- Наверно, дождь будет, тучи идут с востока, -- сказал я, вернувшись.
     -- Дождь,  говоришь?.. -- удивился  Улукиткан. --  Крикни  погромче,  я
послушаю -- может, узнаю, -- попросил он.
     -- Ку-уй! -- крикнул я.
     "Куй... куй... куй..." -- отовсюду откликнулось сторож-
     кое эхо.
     -- Слышишь, далеко отзывается -- хороший погода будет,-- сказал старик,
успокоившись.
     Напрасно я  пытаюсь  уснуть. В  голове клубок неразгаданных мыслей. Как
мать  в забытьи  слышит  малейший  шорох  дитяти,  так  и  я  без  слов стал
чувствовать и понимать желания Улукиткана. Он хочет что-то сделать без меня,
прислушивается -- сплю  ли  я, вздыхает, не знает, куда деть руки. Я нарочно
начинаю   тихо   храпеть.   Старик   настораживается,   вытягивает   длинно,
по-гусиному,  шею, вытаскивает из-под шкуры бердану. Он продолжает  смотреть
незрячими глазами  поверх костра куда-то в темноту, а сам ласково, по-детски
ощупывает ружье,  поворачивает  его  вверх "брюхом",  достает нож  и  только
теперь склоняет над ним тяжелую голову. Он  силится  что-то вырезать на ложе
под  скобой, но  руки дрожат,  силы  покидают  его, и старик,  не  преодолев
немощь, валится на землю... Я встал, укрыл его  шкуркой, убрал нож и, подняв
бердану, увидел на ней рядом  со скобою два креста. Один был вырезан  давно,
второй только  что. Несомненно, это был условный  знак чего-то трагического,
но чего, я отгадать не мог.

     II. Человек в капкане.  Мы обманули злого духа.  Караван  спускается к
Джегорме. Не ходи напрямик по незнакомой тайге. Над Джегормою солнце!
     Утром Улукиткану стало легче, и все-таки слабость еще не  покидает его.
Морщинистый, худой, весь в синяках, с потухшими глазами, он горбит спину над
чашкой брусничного чая  и медленно жует  лепешку, откусывая от нее крошечные
дольки. Я смотрю на него, жду, что вот-вот он сейчас поднимет усталую голову
и начнет  упрекать  меня за вчерашний день, за неосторожность, за  голод, за
боли в спине, в ногах. Но старик молчит, и от этого мне еще тяжелее. Значит,
другие думы тревожат его.
     -- День хороший,  птица  рано  проснулась, надо идти, -- говорит он. --
Может, дождик будет, тогда не выберемся.
     -- Куда я тебя, больного, поведу?
     --  Не  наше  тут место, чужой  табор долго не греет. Пока Улукиткан не
потерял память и пока  у него еще работает язык, чтобы  рассказать тебе, где
лежит путь, надо идти, понимаешь? Ворон не угадал: смерть еще не взяла меня,
подождет. Но идти пешком  или сидеть в седле я не могу, все болит.  Ты сруби
две тонкие жерди, я научу тебя, как сделать дюгувун (*Дюгувун -- носилки), и
два оленя повезут меня... Если ничего не случится, на четвертый день будем у
своих. Может, хватит сил довести  тебя до Джегормы... Другой раз ты сделаешь
по-своему, а сейчас, поверь старику, надо идти.
     -- Хорошо, пойдем... Скажи, Улукиткан, что обозначают вырезанные кресты
на ложе ружья?
     -- Кресты?..  --  насторожился Улукиткан, но, помолчав, ответил: --  Их
теперь два -- столько раз я видел смерть.
     -- Расскажи, дорогой, как это было...
     --  Смотри...  --  И  он протянул ко  мне костлявые  кисти рук ладонями
вверх.
     Его изуродованные  подагрой  пальцы почти  не  разгибались.  Но в  этом
ничего  нового  не было, эти  старческие  руки много  раз  вызывали  во  мне
грустное чувство. Но старик опять повторил:
     -- Смотри...
     И я вдруг увидел на его ладонях следы давно заживших ран в виде светлых
пятнышек, расположенных симметрично в один ряд.
     -- Тут тоже смотри, -- старик перевернул руки ладонями вниз.
     Такие же пятнышки  я рассмотрел  и  на  их тыльной стороне. Создавалось
впечатление,  что это были  когда-то сквозные раны.  "Чем  же  они  сделаны?
Почему симметричны?" -- думал я. И вдруг пришла разгадка:
     -- Капкан?!
     Улукиткан утвердительно кивнул.
     -- Первый раз  умирал я давно, еще  молодой был.  С  тех  пор много раз
приходила и уходила  зима, молодые деревья успели состариться. Далеко ушла и
моя  тропа от того проклятого места. Не будь тогда мне счастья, теперь бы не
мучился со мной.
     Мы оба  умолкли. Было дьявольски холодно. Я подбросил в огонь дров, сел
поближе к старику.
     Мне очень хотелось продолжить начатый разговор о капкане, прочитать еще
одну страницу из жизни этого глубокого  старика,  но он  чувствовал себя еще
очень плохо. Вызванные моим вопросом воспоминания, видимо, целиком завладели
им -- он сидел задумавшись, казалось, никак не реагируя на внешний мир.
     Пришли олени.  Они расположились под соседней елью и стали дремать. Над
нашей стоянкой светило солнце. Будто чье-то дыхание гнало по долине редеющий
туман.
     Я повернул к костру застывшую спину.
     -- Ты думаешь,  как я попал в  капкан? --  вдруг послышался хрипловатый
голос Улукиткана. Я повернулся к нему:
     -- Потом расскажешь, а сейчас спи.
     -- Где взять слепому  сон?  Может, завтра язык  онемеет... так уж лучше
послушай, что я расскажу...
     Улукиткан  пододвинулся  ближе  к  костру,  а я накинул  на  его  плечи
свалившуюся телогрейку. Он долго смотрел в невидимое им теперь пространство,
и лицо его делалось все более сумрачным.
     --  Мы  тогда кочевали за хребтом  по  речке  Саракенда,  --  начал он,
наконец, свой рассказ.  --  Белку добывали.  Это время шибко мороз был, даже
олень  не  мог кормиться. В  такой  холод они собирались  одно место, совсем
тесно  друг к другу, кучей -- только  так  и можно спастись от  такой стужа.
Птица, которая  не успевал спрятаться в снег, на лету падал мертвый. Деревья
раскалывались  пополам.  Люди  не выходили из  чумов,  дышать не могу, глаза
слипались, уши глохли. Даже  воздух делался густой, как дым. Только голодный
волки такой мороз  не боялись... Откуда только пришли на Саракенду, не знаю.
Большое горе они принесли...
     Старик гл