дебри, гари,  где можно
перейти вброд бурную реку. В  самых трудных местах не  надо лучшего прохода,
чем тот, по  которому  идет звериная  тропа. Доверься  ей --  и она  поможет
обойти препятствия.
     Следует  сказать,  что  медвежья  тропа  вообще  не  похожа на  обычную
звериную  тропу.  У  нее нет  сплошной  борозды, как  у той,  а  есть только
глубокие вмятины -- "пятна", расположенные на расстоянии шага друг от друга.
Это подтверждает, что медведи на своих тропах  ходят строго след в след, как
волки,  когда  они  сбиваются   в   стаи,   и   прокладывают  эти  тропы   в
труднопроходимых крепях, по карнизам скал, если через  них идет единственный
проход.
     Улукиткан  недоверчиво осматривает тропу, бросает молчаливый  взгляд на
террасу, куда она убежала. Кажется, он уже ни во что не верит.
     -- Пойдем по следу, да только перевал  не тут, -- бросает он,  и  в его
тоне -- безнадежность.
     Мы идем по  узкому гребешку, но выше  тропа отклоняется влево,  как  бы
обходя  нависающую  над нею террасу.  Видим  свежие  отпечатки  лап крупного
медведя.  И  Улукиткан  для  бодрости вкладывает  в  бердану патрон,  шагает
неторопливо, настороженно.
     Тропа тянется по узкой лощине террасы и снова  набирает высоту. Нас это
обнадеживает,  и  мы шагаем смело  вперед.  Но дальше все внезапно меняется,
будто  медведи решили  показать, какие  они  акробаты. Тропа  поднимается на
прилавок, скачет по крупной  россыпи,  зарывается в  щели и, наконец, уходит
под стланик. Мы лезем под этот мрачный свод, нависаюший над узкой промоиной,
ползем  на четвереньках,  на животе, и,  наконец, Улукиткан застревает между
толстых корней, плюется, ругается.
     -- Только  дурной люди да медведи тут ходи,  -- говорит он  с досадой и
ползет назад.
     Я  с облегчением  следую  за ним.  Мы  молча спускаемся  под террасу  и
разводим костер, закусываем.
     Солнце давно  убежало  за полдень. Над Становым, над бескрайним океаном
тайги, в чистой лазури  неба  плывут  редкие облака.  В неподвижном воздухе,
насыщенном запахом кедровой хвои, висит комариный гул да издалека  доносится
несмолкающий  рокот водопадов.  Ветерок бежит  мимо, шевеля дремлющие  кроны
стлаников.  Хорошо  на  этой  черной  крошечной  вершине  гребня.  Но  время
напоминает: нужно торопиться...
     -- Куда же мы пойдем? -- спрашиваю я старика,  будучи далеко не уверен,
что он еще в состоянии передвигаться.
     Улукиткан глядит на солнце, на горизонт, как бы прикидывая, сколько еще
времени осталось до заката, смотрит на хорошо виднеющийся перешеек в вершине
истока и, показывая на него, говорит уверенно:
     -- Туда пойдем, а  завтра подниматься будем на  голец, хорошо  смотреть
кругом надо... Вспоминать надо!..
     Мы спускаемся в ущелье и, свернув вправо,  поднимаемся на второе седло,
куда идет звериная  тропа. Предстоит  ночевка где-то  за перешейком. Хочется
сегодня подняться как можно выше. Я с тревогой слежу за стариком. Но он идет
и еще что-то напевает себе под нос.
     -- Ты что поешь?
     -- Так, всяко-разно, что  голова моя не знает, куда ноги идут, что свой
след не могу найти, что старый стал, как гнилой пень...
     -- Давай вместе петь, может быть, легче будет.
     --  Два человека, даже  если  живут в одном чуме, едят из одного котла,
ходят по одной тропе, думают все равно  разно; как  можно вместе  петь?!  --
отвечает он. -- Нет, ты пой свой песня, я -- свой.
     Перед  нами крутой склон  гольца, весь  в трещинах, убегающий щербатыми
гребнями в неведомую за изломом высоту.
     -- Ую... ю-ю... --  стонет  устало старик, но  идет  и идет. В синеющем
небе черными лоскутами парят два хищника. Они поднимаются  все выше и  выше,
как бы  не желая расстаться с солнцем, и  оттуда бросают на землю  печальный
крик,  оповещая жителей гор о надвигающейся ночи. Все стало стихать, куда-то
на ночевку убрались  кедровки, исчезли  бурундуки,  не осталось  гнуса.  Еще
последние усилия, и я помогаю старику подняться на верх террасы.
     Нас приютила крошечная площадка над обрывом, окруженная стлаником. Пока
Улукиткан отдыхает, я таскаю сушник, приношу воду для чая, разжигаю  костер.
Внизу  засыпает тайга. Музыка природы,  только что наполнявшая  пространство
величавых гор, смолкла в  высоком  комарином  аккорде. Гаснет лиловая  заря,
небо теплится звездами.  Старик  устал, помрачнел, какое-то раздумье занозой
застряло в его голове.
     -- Может быть, нам, Улукиткан, вернуться утром в лагерь? Тебе плохо?
     Он отрицательно качает головою.
     После чая я делаю ему постель из  стланиковых веток, заслон от ветра, и
старик быстро засыпает, свернувшись в комочек и прикрыв спину телогрейкой.
     Я долго сидел  за дневником. Последние  дни моя тетрадь собрала богатую
дань. В непрерывных походах у меня почти нет свободного времени для записей,
и нужно быть беспощадным к  себе,  чтобы  урывать  для  них  часы  от своего
отдыха,  и  без того слишком короткого. Но что все это по  сравнению  с  тем
огромным удовлетворением,  которое  испытываешь  спустя  годы, когда в кругу
близких  друзей прочтешь эти  страницы и  перед тобою,  как наяву, возникнут
тяжелые взмахи Станового, развалины древних скал, стойбище лесных кочевников
со  столетней  старушкой;  Осикта  с  кабарожкой  за  плечами,  задумавшийся
Улукиткан...   Все  снова  воскреснет  --  и  как  дороги  будут  тогда  эти
карандашные записи, что рождаются с таким трудом!
     Полночь. Холодное  безмолвие.  Дремлют каменные сторожа. Спят в  лесной
чащобе  птицы, звери.  В лунном свете  теплятся  бесконтурные  дали. Сколько
свежести, сколько красок, какие нежные оттенки живут  в  ночном пейзаже! Кто
подбирал эти тончайшие  цвета, кто мешал их и,  наконец, кто с таким  тонким
вкусом прикрыл их дымчато-голубоватой вуалью? Нужна необыкновенная кисть или
язык  для  передачи этой неповторимой  ночной картины, созданной  величайшей
мастерицей -- природой!
     Перед  сном  я еще выпил кружку чая. Рядом спит Улукиткан, с его головы
сползла шапка, грудь нараспашку, голые ноги заиндевели. Старик улыбается, на
лице  детский  покой. Бедняжка, ему, наверное, приснился жирный  кусок  мяса
снежного  барана, о котором он давно мечтает. Ну  спи, друг  мой, спи, пусть
пир твой длится всю ночь!
     Перед утром я пробудился от холода. Ветер, пробегая по склонам, теребит
стланиковую чащу. Улукиткан пьет  чай и подкармливает огонь сушником. Что-то
новое  в его посвежевшем лице, в  его теплом  обещающем взгляде.  Неужели он
вспомнил, где скрыт проход через хребет? Иначе что могло обрадовать старика?
     -- Надо скоро кушать  и ходи... Тут, может, наша  удача, -- говорит он,
поторапливая меня.
     -- Думаешь, найдем перевал?
     -- Обязательно!.. Я хороший сон видел, он не обманет.
     -- Какой же именно?
     --  Наши старики говорили: давно-давно харги украл у эвенков их счастье
и спрятал тут, где-то на Становом, в скалах. Сильные  люди  не могли терпеть
обиды, ходили к  скалам, хотели  отнимать свое счастье,  да  никто назад  не
вернулся. Одни говорили,  будто его харги положил в  пасть большого зверя  и
оттуда  достать  нельзя. Другие  думали,  что он спрятал его  в  болоте  под
скалой. Однако, точно никто не знал, где оно лежит. И вот снится мне, я тоже
хожу по горам,  ищу счастье. Вижу: высокий скала, выше неба, под ней  ровное
место  и  цветы  всякие  разные, шибко  красивые,  раньше  такой  не  видал.
Догадался, что это и есть счастье. Беру  один, а он каменный, тяжелый. Кладу
в котомку. Смотрю, откуда-то птица большой появился,  стала  кружиться возле
меня. Надо бы уходить, да, думаю, еще  один цветок положу, людям шибко  надо
счастье. Беру его -- и тут же еще одна птица прилетела. Оба серчают на меня,
бросаются, хотят ударить. А  я не ухожу,  надо, думаю, больше счастья взять,
пусть  люди хорошо живут. Кладу  в  котомку третий цветок  и  четвертый  уже
поднял, тут налетели на меня птицы, свалили на землю, больно били крыльями и
расклевали  все цветы  в котомке, а четвертого, что был в руках, не увидели,
так я и унес его с собой... Хороший сон, наше счастье где-то тут, близко...
     -- Ты веришь в сны?..
     -- Как не верить, если они правду говорят!
     Конечно, меня  его  сон не обнадеживает, но  я  рад  за  старика. Пусть
верит, это придаст ему силы и, возможно, поможет найти перевал.
     Мы  пьем  чай  с  горячими  лепешками и  покидаем  стоянку.  С  востока
наплывает заря, гасит звезды... Но еще крепко спит тайга, обласканная ночной
прохладой, еще не слышно пернатых музыкантов, еще не поднялся на крыло комар
-- день начинается глубоким молчанием.
     Впереди крутизна. День обещает быть солнечным, тихим. Как легко дышится
на   этой   высоте!   Воздух  насыщен  необыкновенной  сладостью,  буквально
упиваешься  им и чувствуешь, как  он проникает в кровь,  разливается по телу
бодрящей струей. Не дышишь им, а глотаешь его, как ключевую воду. А то вдруг
ветерок  дунет  на  тебя  такой  свежестью,  что  невольно   остановишься  и
оглянешься -- не дыхание ли это теплого моря?
     Поднимаемся  по гребню, заваленному крупными  обломками скал.  Каменные
столбы,  точно  истуканы,  возвышаются  над  развалинами.  Какому  страшному
разрушению  подвергся  хребет,  вернее,   его  южный   склон!  Но  создается
впечатление, будто эта грандиозная работа не была  доведена до конца, что-то
помешало  намеченному  плану. Часть  скал  осталась  нетронутой. Они  теперь
возвышаются  над обломками,  как  бастионы, преграждая нам  путь к  вершине.
Какие сложные  обходы приходится  нам  делать, чтобы отнять у  склона лишний
метр высоты!
     С нами поднимаются  ввысь разрозненные толпы стлаников. Уже  недалеко и
их  граница. Лепятся по  склону приземистые  белолистые ивки,  мелкий ерник,
золотистые  рододендроны.  Сюда,  на  простор,  к вечным  туманам,  выползли
лишайники, осочки, папоротники и даже лук. А вот  елочка, будто  в  страшном
испуге прижавшаяся к земле. Все  они здесь живут только  под защитой камней.
Своим  существованием  они обязаны ветру, птицам и зверям.  Это  они заносят
сюда, в гольцовую зону гор, их семена.
     Но   посмотрите,  какую   борьбу  за  существование  выдерживают  здесь
представители растительного мира и какая чудовищная приспособленность у этих
удивительно скромных жителей  россыпей! Ивки, рододендроны,  ерники  местами
растут  сообща,  компактно, словно  в  драке,  вцепившись  друг  в  друга  и
прижавшись к  земле.  Они  не  смеют высунуть веточки за  границу  каменного
барьера,  под  которым  поселились, -- там  смертоносная  стужа. Вот  почему
кустарники эти чаще всего имеют вид подстриженных шпалер.
     Здесь,  на гольцах  Станового,  можно наблюдать  поразительную  картину
борьбы.  Вот передо  мною елочка.  Я  ее узнаю только  по хвое. Она  будто в
страшном  испуге  прижалась  к  земле  и прикрыла уродливый  ствол  жесткими
веточками.  В высоту  она  поднимается всего  лишь на  двадцать сантиметров,
ровно  на столько,  на сколько  поднимается грань камня, защищающего  ее  от
ветра. В длину эта елка растянулась по земле метра на два. В таком положении
ее даже трудно заметить. Ветер все  вокруг нее  облизал, обточил, но достать
затаившееся  за камнем  деревце  не  может.  И  елка  живет, да еще  силится
продвинуть свою полузасохшую вершину под соседний камень. Смотришь на нее --
и создается  впечатление, будто это  разведчик пробирается тайком в  глубину
мертвых курумов.
     И  все  же эти жалкие,  уродливые  представители  растительного мира не
смягчают  своим  присутствием  сурового облика  гор.  На всем  лежит  печать
бесплодия и беспощадной стужи.
     Улукиткан устает.
     -- Мяса  нет, сала тоже  нет,  -- жалуется он. -- Пока под  кресало  не
подбросишь камень -- огня не будет. Не могу ходи.
     -- Вот уж перевал найдем, непременно поохотимся на баранов.
     -- Конечно, перевал найдем, обязательно, -- раздраженно заявляет он. --
Только без мяса брюху худо, ноги ходи не могу, -- добавляет он.
     Мне мучительно жаль старика.
     -- Ты останься здесь, а я поднимусь на вершину, осмотрюсь.
     --  Что ты, что ты, обязательно  сам ходить буду. Чужой глаз как узнает
место?
     Трудно старику примириться со своей физической немощностью.
     -- Давай бердану, я понесу ее...
     --  Э-э-э...  --  тянет  он  печально.  -- Старый люди  все  равно  что
маленький, помогать надо, а то упадет. -- И Улукиткан передает мне ружье.
     Но и это не помогает,  через каждые  двадцать  шагов  делаем передышку.
Ничего  не  остается, как снять пояс, дать один конец Улукиткану,  а  другой
перекинуть через свое плечо и так тянуть старика наверх.
     Но тут нас поджидало горькое разочарование:  мы поднялись всего лишь на
боковую вершину, а главная, с выщербленным конусом, возвышается еще впереди.
К ней ведет узкий  гребень, заваленный обломками и снегом. Улукиткан, собрав
остатки сил.  вдруг  выпрямляется,  смотрит  вперед,  и его  лицо  от досады
перекашивается. Ноги старика не выдерживают,  подламываются, и он  безвольно
опускается на россыпь, а выпавший из рук посох  катится вниз, но, к счастью,
застревает между двумя небольшими выступами.
     Я  постилаю свою телогрейку  под камнем, усаживаю  на нее обессилевшего
Улукиткана и сам сажусь рядом. Мы молчим.  Жаль старика, жаль потому,  что в
нем живет  вечно юная  душа,  любящая жизнь,  способная  тонко чувствовать и
понимать природу.
     --  Стар я, совсем стар, даже на гору ходи не могу...  -- произносит он
дрогнувшим голосом  и,  откинув  назад голову,  смотрит  влажными  глазами в
пустое  небо;  одна  скорбная  слезинка  выкатилась  наружу,   пробежала  по
обветренной  щеке  и застряла в глубокой морщине. Мне  почему-то показалось,
что эта слеза и есть та самая капля, что переполнила море...
     Мы жуем лепешку. К  старику  постепенно возвращается  бодрость духа. Он
снова говорит о сне, убеждает меня, что перевал непременно найдем.
     До вершины  --  метров четыреста крутого подъема.  Как я  ни уговариваю
старика,  он все же  хочет идти  со мною.  Тут  уж сказалось его  упрямство,
желание доказать себе и мне, что еще не все потеряно.
     Идем не торопясь, с частыми передышками. На карнизы старик взбирается с
моей помощью. Уже  остается метров  полтораста, как  вдруг справа вырывается
нестройный  стук  камней  и, не  смолкая,  ползет  вверх. Вот  что-то  серое
мелькнуло  в просвете на вершине, за ним второе, третье. Это снежные бараны.
Последний,   выскочив  наверх,  задержался  над  обрывом,   повернув  к  нам
настороженную голову. Один короткий миг -- и пугливое животное исчезает.
     Эта мимолетная сцена взволновала нас.  Значит, мы не  одни здесь, среди
каменистых потоков.
     Еще  усилие  --  и  мы  на  вершине. На  часах без десяти  одиннадцать.
Наконец-то сбылась  давняя  мечта увидеть  под собою Становой  во  всей  его
суровой  красоте,  во  всей  его первозданной дикости.  От  радости  хочется
взорвать таким же диким криком тишину этих мест.
     Я сбрасываю котомку,  усаживаюсь на камне, достаю тетрадь,  но внимание
мое по-прежнему привлекает старик.
     Улукиткан  подходит  к краю  обрыва да так  и замирает, тоже пораженный
грандиозной  панорамой. Молчаливым старческим  взглядом он  обнимает лежащее
под ним пространство.  Может быть, старик не умеет  вслух разложить на цвета
красочный пейзаж, нарисовать величественные скалы, чудовищные провалы и весь
этот  хаос, но он, кажется, слышит дыхание самой  природы. Долго-долго стоит
он молча. Я не нарушаю его глубокого раздумья.
     -- Там...  вон там -- Альгома, моя родина,  --  наконец  произносит он,
показывая  пальцем на  северо-запад. --  С тех пор, как я ушел оттуда, много
раз покрывались  льдом  и  таяли реки,  зеленела  тайга, прилетали и улетали
птицы, линяли  звери.  А сердцу все  равно  больно,  когда думаю об Альгоме.
Правду старики  говорили:  птица  как  далеко ни  летает, а  свое  гнездо не
забывает, --  и он долго всматривается в  синеющие гряды гольцов, а в думах,
должно быть,  отрывки  безотрадного детства, пустая Альгоминская тайга,  что
прячется за далью, больной отец,  брошенный у последнего костра, где-то  вот
тут, близко, в глубоких складках Станового.
     Ветер  стал  затихать.  Улукиткан  приседает  за  камень  и  продолжает
осматривать горы, пытаясь среди нагромождении угадать проход.
     Мы  находимся  на  одной  из  главных   вершин  Станового.  Перед  нами
расстилается  необозримая  горная  страна,  затянутая  мглистой  голубоватой
дымкой и усеянная то конусообразными, то сплюснутыми вершинами или  грузными
обрубками обнаженных пород. Хребет  тянется с запада на  восток,  отбрасывая
далеко к югу волнистые отроги. Алданское же нагорье скрыто далью. Перед нами
-- царство ветров и неумолимой стужи. Немой мир гигантских горбов планеты.
     Я  заглядываю  с  обрыва  вниз. Исполинские  стены,  спадающие  на  дно
провала, заершились бесчисленными шпилями, обращенными остриями  к небу. Под
ними глыбы  развалившихся  скал.  А ниже  потоки россыпей. И  только  далеко
внизу, где в  смертной схватке сцепился лес с  камнями, взор ласкает светлая
полоска ручейка, спадающего по карнизам верхней  террасы куда-то в пропасть.
Больше ничего не видно.
     Но какие  неисчерпаемые  склады  драгоценных металлов, какие  сокровища
скрыты  под   этими   каменными  нагромождениями!   Люди,  для   которых  мы
прокладываем сюда  первую тропу, для  которых составим первую карту, промоют
наносные  речные  пески,  внимательно  осмотрят  остатки  в виде  мельчайших
крупинок, принесенных с гор водою,  -- следы драгоценных металлов. Эти люди,
словно  опытные  врачи, выстукают  скалы, обследуют  дно  провалов, проложат
шурфы.  Затем  прорубят  в  непроходимых местах  тракты, по  которым  пойдут
груженые машины, техника.
     С вершины, на которой  находимся, не видно седловины, куда нам хотелось
попасть: ее заслоняет боковая гряда  гольцов. За ней виднеются далекие горы.
Это дает основание предполагать,  что между грядой и  далекими  горами лежит
глубокая впадина, может быть, самая пониженная часть  хребта.  Как жаль, что
на нее нельзя взобраться с караваном.
     На север от нас тянутся бесчисленные ущелья -- по ним с бешеной  высоты
падают ключи  -- истоки рек, текущих уже  к Алданскому нагорью. Над ущельями
громоздятся высоченные гольцы,  образующие далекий горизонт и сохраняющие на
всем   видимом  пространстве  значительную  высоту.  С  первого  же  взгляда
напрашивается  вывод,  что  водораздельная  линия  Станового в  этом  районе
проходит у южного  края  хребта и что реки, берущие свое  начало  с северных
склонов,  глубоко  врезаются  в  хребет,  расчленяя его своими  притоками на
многочисленные   отроги.  Оказывается,  вся  дикость   и  недоступность  гор
начинается непосредственно от водораздельной  линии. Может  быть,  тщательно
обследовав  южные склоны, мы  все же найдем  перевал, поднимемся на  него  с
караваном, но пропустят ли нас ущелья к нагорью?
     Ко мне подходит Улукиткан.
     -- Тут близко нет прохода, это место мои глаза никогда не видели.
     -- Меня смущает и другое:  слишком узкое ущелье идет от хребта на север
к Алданскому нагорью, пройдем ли по нему?
     Старик долго молчал, прощупывая острым взглядом глубокую щель.
     -- Нас люди много, пройдем, --  ответил он, явно стараясь  рассеять мое
сомнение.
     -- Ну, а если не найдем перевал?
     -- Говорю,  сон не  обманет. Может, ты скажешь, почему птицы три цветка
расклевали, а четвертый оставили? К чему это?
     -- Не знаю.
     -- Цветок обязательно к счастью, -- заключил он уверенно.
     Мы начинаем готовиться в обратный путь. В душе таится маленькая надежда
--  авось сон сбудется. И сам  уже  начинаю быть суеверным! Я подхожу к краю
обрыва,  чтобы последний  раз  взглянуть  в  глубину  провала, и  неожиданно
обнаруживаю несколько шариков помета. Не веря глазам, говорю Улукиткану:
     -- Смотри-ка!
     Он удивляется не меньше меня.