илометрах в шести  от нас и  тянутся непрерывной
грядой   далеко  на   восток,   теряясь  среди  бесчисленных   нагромождений
Джугджурского  хребта. Левее  гольцов виднеется  глубокая ложбина. Она круто
сбегает вниз и,  как  бы обрываясь, открывает вид  на Джугдыр  -- скученный,
плосковерхий,  вытянутый с  севера  на юг.  Детали  уже не  просматриваются.
Вокруг  безмолвно,  пустынно,  тускло,  а обгоревший лес  и  опаленные огнем
россыпи делают пейзаж мертвым.
     Мне  и теперь не удается опознать среди  ближних вершин  ту, которую мы
видели со Станового и которая по высоте должна превосходить остальные в этой
группе гольцов. Вероятно, с той стороны, откуда мы смотрим на нее, она имеет
другое очертание. Жаль, что все так неудачно получается.
     Ведь,  отыскав  вершину,   мы  легче  обнаружили  бы  лагерь  Лебедева.
Перебраться  же  с  нартами в  соседнее  ущелье через  боковой  отрог  из-за
крутизны  и  завалов  тоже  невозможно.  Неужели  придется  возвращаться  на
Кунь-Манье и по ней идти выше в поисках прохода?
     --  Вы  ничего  не  слышите? Чудится мне: не то песня доносится,  не то
бубенцы позванивают, -- говорит  Василий  Николаевич,  настораживая  слух  и
всматриваясь в глубину соседнего ущелья, затянутого редколесьем.
     Ветер на какое-то время стих. Ночь окутывает вершины гор густым мраком.
До  слуха  доносится  только  шорох  настывающего  снега  да  слышится  наше
учащенное дыхание.
     Василий Николаевич вдруг хватает меня за руку:
     --  Слышите? Гармонь!  Ей-богу,  гармонь! Вот  провалиться мне на  этом
месте!
     -- То были бубенцы, теперь гармонь. А я ничего не слышу. Скрипит старая
лесина, а тебе чудится всякое.
     -- Да что вы -- лесина! Истинно говорю, гармонь!
     Напрягаю слух. Действительно, доносится какой-то нежный  звук. Нет, это
не  скрип дерева, не голос птицы. Прислушиваюсь и не верю себе: издалека, из
самой глубины ущелья, просачиваются отрывки какого-то  знакомого мотива. Как
странно и необычно звучит мелодия в этом мертвом лесу, среди опаленных огнем
россыпей!
     Василий Николаевич вскакивает:
     -- Ведь завтра Первое мая,  понимаете? А  мы-то  и забыли!  У  Лебедева
вечеринка, честное слово! Они где-то близко. Пошли!
     --  А  как  же  с  Александром?  Ведь  мы отлучились на  два  часа,  он
беспокоиться будет, искать начнет...
     -- Ничего,  --  говорит  Василий  Николаевич и,  подумав, добавляет: --
Пойдет нашим следом, выйдет сюда, а мы тут повесим рубашку  с запиской, что,
дескать, Лебедева обнаружили.
     -- Тогда давай поторапливаться.
     Через три минуты мы  уже пробрались через  гарь,  спускаемся в соседнее
ущелье. Музыка почему-то стихла. Совсем стало темно. Идем почти  на ощупь, с
трудом  различая пни,  валежник, часто  натыкаемся  на сучья  и торчащие над
поверхностью  корни погибших от пожара лиственниц. А  ниже  еще хуже: сухой,
колючий стланик сплошь переплел проходы. Темная  ночь, предательская пустота
меж  камней, лесной завал  --  все против нас. Препятствия следуют  одно  за
другим.
     -- Василий, я ничего не вижу и идти дальше не могу. От штанов, кажется,
одни лоскуты остались, руки в крови. Ночуем тут, -- предлагаю я.
     -- Да  и  я  думаю: что  торопиться, ведь Лебедев  никуда не  уйдет, --
отвечает он.
     Мы находим  небольшую проталину, собираем дрова.  У  нас  одно желание:
прилечь и забыться. Вдруг оттуда  же, из  глубины ущелья, доносится знакомый
звук", только теперь он слышится яснее, и я узнаю "Одинокую гармонь". Здесь,
среди  омертвевшей  природы  и  сурового  безмолвия,  мелодия  действительно
кажется одинокой. Но в эти минуты роднее ее  нет ничего. Мы стоим, забыв про
усталость, а гармонь надрывается, зовет, обещает приют и сладостный отдых  в
кругу  друзей. Мелодия то стихает, расплываясь  в пространстве, то доносится
стройно, звучно и все же печально.
     А вокруг ничего не видно. Снова томительная тишина, ни ветра, ни треска
падающих деревьев. На западе у горизонта прорезался слабый отсвет потухающей
зари.
     Мы молча разжигаем костер.
     -- Как же это мы -- счет дням потеряли, никто и  не вспомнил про Первое
мая, а надо бы отметить, -- прерывает молчание Василий Николаевич.
     -- Дни-то на счету, а праздники на нас не в обиде будут.
     Наша  стоянка  оказалась неудобной.  На  мокрой и холодной почве  и  на
минуту нельзя было прилечь -- моментально бы  застыло тело.  На угловатых же
камнях можно устроиться  только сидя,  но усталость требует большего. Ощущаю
острую боль в спине, ноги как свинцом налиты, руки повисают, словно плети.
     Стланиковые  дрова  горят  ярко, пышно,  но  без жара.  Пламя  то вдруг
вспыхнет,  отбросив на миг  подступающую темноту, то  печально  погаснет,  и
тогда холод заползает под одежду, леденит расслабленное тело.
     Мы кое-как устраиваемся и впадаем в  полузабытье, в котором события дня
фантастически переплетаются  с призрачным миром, где нет гарей,  распутицы и
проклятого  холода.   Пробуждаясь,  мы   возвращаемся   к  действительности,
бросаемся  к  костру  --  спасительному источнику тепла, способному  вернуть
бодрость.
     В полночь темнота поредела, очистилось небо, ярко загорелись звезды. На
севере прояснились бесконтурные громады гольцов. Всплывают  россыпи,  гари и
далекие хребты. В раструбе двух вершин медленно и величаво поднимается луна.
Она  как-то  смягчает мерцание  звезд,  рассеивает  остатки мрака,  украшает
склоны гор фантастическими узорами. Все вокруг ожило, преобразилось, мертвый
пейзаж стал неузнаваемым. Мы сидим  у костра, поглощенные чудесным видением.
Вокруг беспредельный покой. Хочется уснуть, но холод отгоняет сон.
     -- Давайте пойдем, тут  все равно не  отдохнешь, только намучаешься, --
говорит Василий Николаевич.
     Но я  вижу, каких  усилий ему стоит  подняться  с  места.  Он  с трудом
разгибает закоченевшую спину и  бросает упрямый взгляд  в  глубину ущелья. Я
встаю  молча,  кладу  на огонь  остатки сушника, чтобы  запастись теплом  на
дорогу, и мы покидаем проталину.
     Луна  сопровождает  нас  справа.  Светло.  Идем  медленно,  молча,  как
обреченные. Шаги будят тишину. Рядом ползут наши тени.
     Обходим  неглубокий ложок  и  боковым гребнем добираемся до редколесья.
Василий Николаевич озирается вокруг.
     --  Век  бы  по  ней  не  ходить!  --  бросает  он  зло и, оглядев свою
изорванную одежду, горестно качает головой.
     Надеваем лыжи и спускаемся на дно ущелья. И вскоре  натыкаемся на явный
след прошедшего каравана --  несомненно,  Лебедева.  Усталости и  напряжения
словно и не  было. Ноги зашагали  бодрее, на душе посветлело,  а  мысли  уже
заняты радостью предстоящей встречи.
     Время приближается к утру.
     Скоро тайга поредела. На снегу  все явственнее следы и свежая копанина,
в  воздухе  улавливается запах человеческого  жилья.  Слева  слышится  шум и
треск. Мы останавливаемся. Это удирают  отдыхавшие на мари олени, вспугнутые
нашим появлением. Где-то близко залаяла собака.
     Через несколько минут  мы увидели струйку дыма, поднимающегося ввысь, а
затем  и лагерь из  двух палаток,  прижавшихся к краю высокоствольного леса.
Собака  Берта, узнав  нас, с радостным визгом бросается  навстречу.  Василий
Николаевич зажимает ей  рот,  грозит  пальцем  и  молча  подает мне знак  не
выдавать нашего приближения.
     Осторожно пролезаем внутрь палатки. Здесь все спят. В палатке настолько
тесно, что негде присесть.
     -- Ишь как вольно расположились. Не ждали гостей, -- шепчет мне Василий
Николаевич, а  сам  хитро  улыбается:  по  глазам  вижу  --  что-то  озорное
замышляет.
     -- Пойдем в другую палатку -- может быть, там свободнее,-- предлагаю я.
     -- Не надо, потерпите немного. Будить  не будем, приляжем на часок. Они
сами сейчас освободят  нам место. --  И он,  выбросив  из печки недогоревшие
головешки,  стал  жадно  закуривать,  заговорщически  обозревая полураздетые
тела. Я покорно жду, не понимая, для чего нужно было тушить огонь в печи.
     Так  в  безмолвии мы сидим некоторое  время. В  палатку все настойчивее
проникает холод, люди начинают шевелиться,  поеживаться, поджимать  под себя
ноги, прятать руки и свертываться в комочки, как береста на огне. От этого в
палатке становится свободнее,  можно уже, кроме нас, поместить еще не одного
ночлежника. Василий Николаевич доволен.
     Когда  мы  раздевались,  проснулся  Лебедев. Он  приподнялся, удивленно
посмотрел на нас, что-то пробурчал и снова лег, но тут же вскочил.
     -- Вы  откуда  взялись?  --  изумленно вскрикнул  он  и  стал протирать
заспанные глаза, не веря, что все происходит наяву.
     --  С  горы  свалились.  Торопились  к празднику,  но,  как видишь,  не
поспели, -- ответил Мищенко, кивнув головой в сторону пустой посуды.
     -- Да вы взгляните  на себя! Где кочегарили?  Все в саже... --  Лебедев
захохотал  и, тормоша  спящих  товарищей, закричал  полным голосом:  --  Эй,
хлопцы, поднимайтесь! Кто дежурный, почему печь погасла?
     Потом обхватил своего дружка Василия Николаевича Мищенко, и оба замерли
в крепких объятиях.
     До слез было приятно видеть встречу этих сердечных людей, проработавших
в  экспедиции  рядом друг  с другом много-много лет. Тяжелый труд,  лишения,
борьба с причудами природы навсегда связали их настоящей дружбой.
     Скоро  под лиственницей разгорелся костер.  Все  собрались возле  него.
Вышли люди из второй палатки.
     На  обветренных  лицах товарищей  лежит отпечаток пережитых  испытаний,
бессонных ночей  и раздумий, изрядно поношенная одежда  хранит следы  зимних
походов, бурь, бивачных костров.
     Все  окружили  Василия  Николаевича.  У   него  из  раздутых   карманов
гимнастерки торчат  примятые углы  конвертов,  они-то и приковывают внимание
обитателей лагеря. Получить письмо в этих  диких горах, да еще так далеко от
населенных  мест, по меньшей мере чудо. Но Василий Николаевич  не торопится.
Придерживая  загрубевшими ладонями  карманы,  он  хитро  улыбается и  кричит
басом:
     -- Разойдись, без пляса никому!
     Все расступились. Образовался круг.  Лебедев, неуклюже подбрасывая свое
худое тело и тяжело  перебирая ногами, пытается  изобразить  какой-то танец.
Василий Николаевич хлопает в ладоши.
     -- Ай-да-да, ну-те-да! -- весело подпевает он хриплым голосом, стараясь
попасть в такт танцующему.
     -- Хватит, давай письмо! -- подступает к нему Лебедев.
     -- Что ты, Родионович! Надо вприсядку, дешевле не велено отдавать.
     -- Вприсядку? Ишь чего захотел! Не буду, отправляй письмо обратно.
     Василий Николаевич  достает из левого  кармана гимнастерки пачку писем.
Все насторожились,  заулыбались. А он медленно,  с явной издевкой вытащив из
пачки письмо Лебедева, повертел его в руках и переложил в правый карман.
     --   Одно   письмо  поехало  обратно,   адресат  не   желает  получать.
Следующий...
     В  круг  врывается  Евтушенко   --  молодой  рослый  рабочий.  На   миг
задерживаясь перед Василием  Николаевичем, он легко выбрасывает вперед ногу,
ставит ее на пятку и, лихо подбоченившись, встряхивает головой:
     --  Наприсядки? Можно! А  ну, хлопцы, дружнее!..  Ребята  расступаются.
Чей-то бойкий тенорок затягивает плясовую. Все подхватывают:

     Гоп, кума, не журыся,
     Туды-сюды поверныся,
     Отокечке чоком-боком
     Перед моим карим оком.

     Евтушенко, отбросив назад корпус и низко приседая, проносится по кругу.
Из-под ног его брызгами взметается снег. На помощь ему подоспевает  гармонь,
дружно ударяют ладоши.
     --  Стой!  -- вдруг ревет Василий Николаевич  и жестом  руки заставляет
всех умолкнуть. -- Зря, Евтушенко, пятки чешешь, -- говорит он уже спокойно.
-- Тебе письма нет, а  та  веснушчатая,  в голубой косынке, просила передать
устно, чтоб ты вернул ей фотокарточку: замуж выходит. Понял?
     Сквозь смех слышатся голоса:
     -- Сходи с круга, не задерживай!
     -- Мишка, отломи за меня!
     -- Подбери слезу!..
     -- Шалишь, дядя  Вася, давай  письмо, у  меня ноги  не  казенные!..  --
пытается протестовать Евтушенко. -- Сам  напиши, но  отдай. А насчет голубой
косынки ошибся: это ведь Егора невеста...
     -- Ладно, уговорили, -- смеется Василий Николаевич. -- Получай...  А вы
не лезьте -- говорю, без пляса никому...
     Только  через  полчаса  умолкла  гармонь, стихли  голоса.  Распался  на
угольки  осиротевший костер. Люди разбрелись по лагерю. Кто ушел за палатку,
кто примостился на  пне или Уселся  на нарту. Лебедев  -- тонкий, высокий, с
почерневшим от  ветра лицом --  стоя  подпирает плечом  лиственницу.  Письма
заставили на какое-то время забыть  лагерь, горы, даже  голубое  приветливое
небо,  освещенное  утренним  солнцем.  Все мысленно  перенеслись  в  родные,
далекие  места,  к дорогим  сердцу  людям, взволнованно ощущая  их близость.
Письма были разные, да и по-разному воспринимались.  Но даже самые радостные
из них вызывали на лицах и в глазах читающих грусть разлуки.
     Мы  с  Василием  Николаевичем,  не  желая   своим  присутствием  мешать
переживаниям товарищей, уходим в палатку и отдаемся счастливому покою.

     II.  Побежденная вершина. Воет,  злится  пурга  над  Джугджуром.  След
геодезистов на пике.
     В  подразделении Кирилла Родионовича Лебедева семь человек, включая его
и Пресникова,  Большинство  его  спутников  --  молодые  парни  гвардейского
сложения, впервые  попавшие так  далеко в  тайгу. Познакомились они  друг  с
другом  только  в  экспедиции,  но  за  короткое  время  уже  успели  крепко
сдружиться.  Этому,  конечно, немало  способствовал  сам  Кирилл Родионович,
человек  волевой  и  общительный,  умеющий  сколотить  дружный  коллектив  и
подчинить его общей цели.
     Я и Василий Николаевич  проспали весь день. Когда проснулись, Александр
Пресников уже был в лагере -- за ним сходил Лебедев с рабочими. Они принесли
груз на себе, а нарты бросили на последней стоянке.
     Костер  по-праздничному  играет   пламенем,  ярко  освещая   стоянку  и
отбрасывая  в глубину  леса трепещущие  тени старых  лиственниц.  Живописную
группу  представляют  люди,  расположившиеся   вокруг  костра,  на   котором
доваривается ужин.
     Пресников  бреется,  согнувшись  в  дугу  перед  крошечным  зеркальцем,
установленным  на   полене.  Дубровский  и  Евтушенко   уже  в  который  раз
перечитывают письма, примостившись поближе к огню. Лебедев,  разложив вокруг
себя  починочный  инструмент,  пришивает латку  на  сапог.  Рабочий Касьянов
поварит.  Он выкладывает  из  котла на  сковородку куски  мяса  и поправляет
костер. Кучум, вероятно в надежде на поживу, расположился поближе к  мясу  и
хитрыми,  воровскими глазами следит за Касьяновым.  Отблески огня падают  на
плоские, скуластые лица каюров, допивающих чай поодаль от костра.
     Ко мне  подсаживается  Губченко,  сияющий,  как  утреннее  солнце.  Ему
повезло больше всех.
     -- Видели?  Сегодня  получил... --  говорит он,  показывая фотокарточку
миловидной девушки с  задорными глазами  и пышной  прической, а  сам берет у
сидящего  рядом  Василия Николаевича кисет  и начинает скручивать толстенную
цигарку.
     -- Опять к чужому табаку пристраиваешься! -- замечает Лебедев.
     --  Да  я, Кирилл  Родионович,  махонькую,  побаловаться. -- И Губченко
тянется к костру за угольком.
     Василий Николаевич встал, поправил костер, с хрустом выпрямил замлевшую
спину. Метеорит  огненной  чертой пробороздил  темный свод  неба. В глубокой
тиши уснувшего ущелья накапливался холод.
     -- Что ты завтра собираешься делать? -- спросил я Лебедева.
     --  Хочу идти  на рекогносцировку.  Где-то  близко  должна быть главная
вершина этой группы гольцов.
     -- И я видел  ее со Станового, иначе бы мы не встретились здесь. Пойдем
вместе, мне нужно показать тебе вершины, которые мы наметили  под  пункты на
главных водораздельных линиях хребтов. К  ним будет привязывать свое звено и
Пугачев.
     --  Мне  бы  не  хотелось далеко  углубляться  по Становому, места там,
кажется,  скалистые, труднодоступные, тяжело будет вытаскивать  строительный
материал. Не лучше ли обойти его с восточной стороны?
     -- На  Джугджурском хребте  вершины кажутся более доступными, нежели на
Становом, но каковы подходы к ним, не знаю. Надо будет разведать, -- ответил
я.
     Лебедев встал, осмотрелся.
     -- Пора спать, утром рано пойдем. -- сказал он, зябко поеживаясь.
     Мы разошлись по палаткам. Одиноко догорал костер.
     Когда я выбрался из спального мешка, вокруг  была ночь. Еще ничто живое
не проснулось, но уже  чувствовалось,  что недалеко до  рассвета, вот-вот на
востоке вспыхнет румяная зорька.
     Кирилл Родионович встал еще раньше и успел вскипятить на костре чайник.
Позавтракав, мы  набрасываем  на  плечи  легкие котомки с небольшим  запасом
продовольствия и покидаем спящий лагерь.
     Поднимаемся  по  ущелью.  Бледная  луна,  очень  далекая  и  печальная,
освещает наш  путь. Под  лыжами -- хруст настывшей за ночь снежной корки. Мы
карабкаемся на боковые склоны, пролезаем сквозь чащу, идем по завалам.
     Чем выше, тем скуднее становится растительность. Уже на половине высоты
гольца древесную растительность вытесняют  лишайники  и мхи. Снежный  покров
уплотнен, идти становится легче.
     Взбираемся  на  верх  отрога.  Отсюда  начинается  подъем  на  голец. Я
поторапливаю  Лебедева:  хочется скорее взойти на голец и сверху рассмотреть
панораму  хребтов  при  утреннем  освещении.  В  это  время   воздух  бывает
прозрачным, свет  и  тени контрастнее  выделяют  линии  водоразделов,  лучше
просматриваются межхребетные пространства, детали  гор. Но вот уже  час, как
идем по отрогу, а  голец все  еще  далеко и,  кажется,  не  приближается,  а
отдаляется. В горах расстояние очень обманчиво.
     --  Посмотрите, каких  пятаков  медведь  надавил,  --  сказал  Лебедев,
остановившись на узком перешейке гребня.
     На снегу -- глубокие отпечатки тяжелых лап.  Следы  пересекли вкось наш
путь  и  потянулись  ровной  стежкой  через   вершину  соседнего  ущелья   в
северо-западном направлении.
     Мы  присели  отдохнуть.  Кирилл  Родионович не торопясь  достал  кисет,
оторвал  клочок  бумажки, свернул козью  ножку и  с  наслаждением,  понятным
только заядлому курильщику, стал глотать дым.
     Я  подумал:  почему все следы медведей,  которые мы видели, начиная  от
Майского перевала до последней стоянки Лебедева, пересекали наш  путь справа
налево и  шли,  как  мне  сейчас  показалось,  в  радиальном направлении,  к
какому-то центру? Может  быть, прав Улукиткан, который говорил, что где-то с
осени  остался  корм и звери идут  к  нему?  Я  поделился  своими мыслями  с
Кириллом  Родионовичем  и  начертил  на  снегу  схему  направления медвежьих
следов.
     -- У  нас на  Саяне в это время ищи медведя по  крутым мысам,  где рано
появляется  зеленка. Любит  он,  бестия, полакомиться,  но  здесь  ведь  нет
травянистых мысов, по склонам больше россыпи. Может быть, не корм,  а что-то
другое  приманивает  его?  Загадка  интересная,  жаль, что  нет  времени, --
заключил Лебедев сокрушенно, задерживая на мне испытующий взгляд.
     Я слушаю его и  чувствую, как  во  мне растет желание повернуть лыжи по
следу зверя  и  разгадать, что  же  гонит его  в такую рань по снегу,  через
хребты,  ущелья и  что  это за  приманка. Но  сейчас не  до  медведя,  нужно
построить пункт на гольце и до полной  распутицы  спуститься  всем на Маю. К
тому же у Лебедева и продукты на исходе.
     Подъем становится  все круче, но путь свободен  от  препятствий.  Узкая
гряда давно развалившихся скал выводит  нас на  первый широкий прилавок. Тут
проходит  граница  древесной   растительности,  отмеченная  жалкими  кустами
стлаников,  прижавшихся  к  угловатым  камням.  Дальше  идут  полосы  свежих
россыпей, еще не  потемневших от времени и не украшенных узорами лишайников.
Создается впечатление, будто совсем недавно  появились на  склоне гольца эти
потоки камня  и  толь