а школьник.
     --  Глухого  оленя пока  не толкнешь, он не услышит.  Смотри  да хорошо
думай: если бы зверь тут стоял много дней, разве кора  под  рогами  осталась
бы?  Сохатый шибко сильный  зверь, даже дерево мог поломать, да,  однако, не
успел.
     Теперь и  мне  все становится  понятным.  И  остается  снова подивиться
старику: какие  острые  глаза и какой проницательный ум надо иметь, чтобы по
шерстинке да царапине на стволе дерева восстановить всю картину происшедшего
здесь когда-то поединка!
     Теперь я ясно представил себе страшную схватку  двух лесных  великанов,
представил, как, горбя  спины  в предельном напряжении мышц,  звери кинулись
друг на  друга. Взмахи рогов,  удары,  стон, треск сломанных деревьев; земля
из-под  ног  летит комьями  во все  стороны,  и густой горячий пар окутывает
морды разъяренных противников. Вот один из них, может быть, тот, который уже
считал  себя  победителем,  попал  рогом  в  развилку  лиственницы,  лишился
способности обороняться и был тотчас же убит соперником.
     Видно, здесь всю зиму пировали росомахи, колонки, горностаи, обгрызая и
растаскивая  кости погибшего  зверя. Если  бы  не  перенова, прикрывавшая их
следы,  Улукиткан,  вероятно,  рассказал  бы  много  интересного  и  об этих
хищниках, наторивших тропки и утоптавших снег вокруг лиственницы.
     Я хотел снять рога, но старик удержал меня:
     -- Может,  другие люди  сюда придут -- пусть видят и тоже подумают, как
это получилось...
     Мы  спустились  на  дно  обширного  лога  и  через три  часа  подошли к
палаткам.
     Стоило  только  нам появиться в  лагере,  как Бойка  и Кучум  мгновенно
догадались о  нашей  добыче.  Мы  принесли  на одежде  запах убитого сокжоя.
Собаки взбудоражились и были возмущены тем, что на этот раз охота состоялась
без них.
     -- Мы так и  думали, что вы задержались возле добытого зверя, -- сказал
Василий Николаевич,  от наблюдательности  которого  не ускользнуло поведение
собак. -- Далеко добыли? -- обратился он к Улукиткану.
     -- Не  шибко.  Вот позавтракаем,  да и поедем за мясом, -- ответил тот,
сбрасывая котомку и устало опускаясь на нарту.
     -- Отвяжи собак, Василий, пусть бегут к кишкам, пока птицы не растащили
их, -- предложил я.
     Через минуту  Бойка умчалась по  нашему следу, увлекая за собой Кучума.
Мы не сомневались, что они найдут добычу.
     Рано утром мы свернули лагерь.
     --  Идите-ка  сюда,  посмотрите,  что  случилось!  --  крикнул  Василий
Николаевич, стоявший возле опрокинутой железной печки.
     Я подошел к нему вместе  с другими  и  не  мог удержаться от удивления:
горсточка отогретой  земли  меж камней,  на которых стояла  печка в палатке,
поросла зеленой травою.
     --  Ишь нетерпение какое... Ожила под печкой, думала,  весна пришла, --
сказал подошедший Пресников.
     Странно было видеть обнаженную зелень  среди глубокого снега, обманутую
теплом, и в то же время она трогала своей свежестью. Не знаю, как других, но
меня безгранично радует первая зеленая травка,  первый цветок,  первая песня
певчей птички. И хотя каждый год все это неизменно повторяется с одной и той
же последовательностью,  однако никогда  и никому  не надоедает. Наоборот, с
возрастом как-то  больше чувствуешь это  время и почему-то всегда сожалеешь,
что наш год не начинается с этих, всем радостных, дней -- пробуждения жизни.
     Пока  мои  спутники  собирали оленей,  грузили  нарты, я с Кучумом ушел
вперед.
     Идем вниз по Мае. Темно.  Шумит тайга, бушуют  ключи, из лесу доносится
неясный   гул.   Все   сливается  в  один  звук,   может  быть,  нестройный,
однообразный, но могучий, -- звук пробудившейся жизни. Хорошо таким весенним
утром быть  одному  в тайге. Нетерпеливо ждут утра бурундуки, дятлы, синицы,
куропатки,  вынужденные скрываться от ночных  хищников. Вот  где-то  далеко,
словно спросонок, щелкнула белка, вслед за этим  пробудились  все  обитатели
тайги, разом застучали, запрыгали, защебетали. А в долине еще темно.
     Лыжи  легко скользили  по  мягкому ноздреватому снегу. Скоро  и  солнце
взошло,  наступил  теплый,  многообещающий день.  На  снегу  появился свежий
сдвоенный  след зайца.  "От кого косой  удрал?" Вижу рядом  другие следы, но
крупнее, с четким отпечатком  острых  когтей,  напоминающим следы небольшого
медведя. Это росомаха пробежала  за зайцем. Меня вдруг охватило любопытство:
"Догонит она  его или нет?" Хорошо, что  следы зайца и росомахи шли в нужном
для меня направлении -- вниз по Мае.
     Понадеявшись  на свои ноги, косой удирал  уверенно,  крупными прыжками,
придерживаясь открытых  мест.  Через  километр он  остановился,  потоптался,
посидел  и бросился  к чаще,  да чего-то испугался, повернул вправо.  Дальше
заяц,  явно охваченный паникой, заметался из стороны  в сторону. Росомаха же
бежала  за ним  мелкой  рысцой.  Она  нигде  не  остановилась, не  прыгнула,
спокойно преследовала свою жертву.
     Мы прошли вниз  по реке  километров  пять. У зайца  сузились прыжки, он
стал петлять, прятаться под  валежник и  уже не раз ложился  на  снег, чтобы
передохнуть, но, видно, шорох лап приближающегося  хищника  гнал его дальше.
Теперь, несомненно, они были на виду друг у друга,  но почему-то прожорливая
росомаха   сдерживала  свой   хищный  аппетит  и   продолжала  с  неумолимым
спокойствием идти следом за жертвой.
     Еще  несколько  ниже,  на  небольшой полянке,  следы  хищника  и  зайца
переплелись. Налицо было  доказательство  того, что  звери  здесь  топтались
вместе, но и теперь росомаха явно медлила с расправой.  Можно было подумать,
что у нее появилось чувство жалости к жертве или она была беззубой. Конечно,
нет! Мне  вспомнился рассказ Улукиткана  об этом безмерно жадном хищнике. По
словам  старика,  она  предпочитает  "потное"  мясо окончательно  загнанного
животного,  уже неспособного  сопротивляться.  Улукиткан видел однажды,  как
росомаха играла с обессилевшей  лисою. Та  уже сдалась  и без  сопротивления
ждала своей участи, хищник же пытался поднять ее и прогнать еще немного,  но
у лисы уже не было сил сдвинуться с места. Охотник убил росомаху прежде, чем
она успела перегрызть горло жертвы, а лису поймал живьем.
     От поляны следы переплелись и пошли кругом. У зайца прыжки измельчали и
потеряли симметричность, да и росомаха перешла на  шаги. Теперь ни у жертвы,
ни у хищника  никакой поспешности.  Вот на снегу  показалась  вмятина,  заяц
лежал, а вокруг все те же ясные отпечатки крупных лап с острыми когтями.
     "Бедный  заяц! Как медленно и мучительно подступает к  нему смерть", --
подумал я и зашагал дальше по следам.  Идущий сбоку Кучум вдруг насторожился
и  натянул поводок.  Поблизости никого не было, однако  собака упрямо тянула
меня вправо. Осторожно  пролезли  мы  по кустарнику, и  я  увидел  на  снегу
большое кровяное пятно.  Там же  валялись недоеденные заячьи  лапки и клочья
шерсти. Но Кучум тянул дальше. "Вероятно, где-то близко  спит росомаха после
сытного  завтрака.  Разве отпустить кобеля,  пусть-ка  теперь она  попробует
побыть  в  заячьей  шкуре", -- мелькнуло в  голове,  и  я отстегнул поводок.
Несколько  прыжков  --  и Кучум  скрылся  из виду.  Треснул  сучок, взлетели
куропатки,  вспугнутые  кобелем,  застучала россыпь.  Немного погодя донесся
лай, визг и грохот скатывающихся  камней. Пока я пробирался сквозь чащу, все
стихло.
     Через несколько минут снова послышался лай, затем возня, но уже ниже по
долине. Выбегаю на реку и по  льду тороплюсь на  звук.  За кромкой леса вижу
вывернутый лохматый корень. Возле него мечется разъяренный кобель. Он грызет
мерзлую землю, корни, пытаясь подобраться  к  забившейся под  карч росомахе.
Запрятав  в корнях  зад,  она  подставляет  ему  разъяренную  морду,  злобно
фыркает,  готовая  броситься  на собаку... Наши  взгляды  с ней встретились.
Почуяв опасность,  росомаха сильным прыжком вырвалась  из-под корня, но была
поймана  на лету  Кучумом.  Брызгами  взметнулся  снег  под  черным  клубком
сцепившихся  животных.  Зубы  кобеля все глубже впиваются в  горло  хищника.
Кажется, наступила минута возмездия и  за все разбойничьи дела росомахи.  Но
она не сдается,  скребет  задними лапами живот кобеля, пытается  перебросить
его через голову, пастью ловит его лапу.
     -- Ату ее, Кучум! -- крикнул я, подбадривая собаку.
     Тот мгновенно отскочил от  росомахи, вероятно, не узнав моего голоса. А
хищник,  воспользовавшись замешательством,  бросается  к  открытой  россыпи,
рассчитывая спастись на камнях. Но не так просто уйти от озлобленной собаки.
Огромным прыжком Кучум оседлал росомаху, подмял  под себя,  и они покатились
вниз вместе с камнями. Я бегу на помощь.  Хищнику все же удалось  вырваться.
Несколько  секунд  --  и  он  на дереве.  Кучум повис,  вцепившись  в  хвост
росомахи.  А   та,  ухватившись   крючковатыми   когтями  за  корявый  ствол
лиственницы, Держит его. Наконец кобель срывается и валится на снег.
     Наступила  минута передышки. Росомаха, с трудом  поднявшись до вершины,
повисла на сучке,  согнув и  без  того горбатую спину. Теперь она  напомнила
медвежонка. В  глазах злоба. Кучум пастью хватает снег, скребет лапами ствол
лиственницы и беспрерывно лает.
     Я  выстрелил.  В долине  стало тихо.  Пока  я  свежевал  добычу,  Кучум
зализывал раны.
     Через час след моих лыж уже  шел по просветам  густой тайги. Под ногами
на  открытых   отмелях  рек  похрустывают  сухие  зеленовато-желтые   листья
тальника,  стеклянным  звоном  гремят  прозревшие  перекаты.  Я  остановился
передохнуть.  По чаще пробежал  ветер-дозор, и сейчас  же  пахнуло весною  и
разлилось в блеске радужного света, в песнях птиц, в запахе прелой листвы, в
задумчивом шелесте старого леса.
     Позади послышался далекий перезвон бубенцов. Меня догонял караван.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     I. Мы покидаем  Маю. Лагерь  у трех елей. Эвенкийская  сказка. Ночь  в
старой гари. "Одинокая, бродит гармонь".
     С  каждым  днем все  сильнее  пригревает  солнце.  Но  по  ночам  мороз
сковывает  коркой  снег,  глушит  разбушевавшиеся  ключи,  обжигает  холодом
набухшие почки осин.
     Вблизи  лагеря олени выбили корм;  их  потянуло  к  открытым отрогам  и
свежему мягкому ягелю. Трудно стало каюрам разыскивать непокорных животных и
пригонять их на стоянку.
     --  Мы  тут много наследили,  пора  погасить очаг и  кочевать на  новое
место, -- сказал Улукиткан, грустным взглядом окинув стоянку. -- Плохо долго
задерживаться у одного костра:  глаза устают  смотреть на одно и  то же, уши
глохнут. Олень и тот не хочет оставаться на старой копанине. Уходить надо. В
быстрой воде муть не держится.
     Да  и  всем нам не хотелось задерживаться в этом скучном лагере. Ни гор
отсюда не видно,  ни ущелья, только кусочек реки да край неба.  За  два дня,
проведенных  здесь  после  возвращения со  Станового хребта,  мы  отдохнули,
вымылись  в бане, выпекли хлеб. Решили завтра переезжать на новую стоянку  и
найти,  наконец, Лебедева.  По  нашим предположениям,  он  должен  закончить
работу на гольце Сага и находиться где-то на южных отрогах Джугджура. Скорее
всего,  в  районе  той  группы  больших  вершин,  которые  мы  наблюдали  со
Станового.  Двадцать девятого  апреля  утром  Улукиткан  провел наш  караван
сквозь левобережную  тайгу, и мы вступили в широкую  Долину Кунь-Манье. Утро
было пасмурное, но теплое.
     -- Мод... мод... мод... -- вяло покрикивали каюры на отстающих оленей.
     Каюр Афанасий, уходя,  затесал лиственницу и закрепил ерниковую веточку
с  закрученным  на  ее  конце  кольцом --  условный  знак: ушли  далеко,  но
непременно вернемся.
     Наш  караван  беспрепятственно  продвигался в глубь просторной  долины.
Неширокие лиственничные перелески обмежевывали бугристые мари, разукрашенные
лоскутками светло-желтого  ягеля, ярко-зеленым стлаником. Снежный  покров на
солнечных склонах был порван, и уже, казалось, не залатать зиме этих прорех.
     У крутого поворота реки, каменистого мыса, Улукиткан остановил караван.
Он торопливо вытер рукавом потное  лицо, и черные бусинки его пытливых  глаз
забегали  по  мысам,  по  склонам  гор,  по  горбатым лиственницам,  одиноко
торчащим  на мари. Затем, склонившись на  посох,  он  долго приглядывался  к
ельнику, неширокой полосой спускавшемуся со склона к реке. Я подошел к нему:
     -- Что увидел?
     Он  растерянно  улыбнулся  и  долго   смотрел  мне  в  лицо,  о  чем-то
раздумывая.
     -- Когда  я  был молодой, мог  догонять  тугутку (*Тугутка  --  теленок
оленя), таскать на себе дикого барана и ноги не знали, что такое  усталость,
тогда тут дымился мой  чум, -- заговорил он, показывая рукой  на три толстые
ели с сомкнутыми вверху кронами. -- Однако, шестьдесят лет уже есть,  а то и
больше, как я  кочевал отсюда. Эко долго ходил и вернулся. Птица тоже далеко
летает, да старое гнездо не забывает.
     -- Неужели узнал места? -- удивился я.
     -- Эко не узнать, если тут жил! Думаю, примета найду.  Иди  со мною, --
сказал он, выпуская из рук вожжу и направляясь  к лесу. -- Жена тогда должна
была принести в чум первого  ребенка,  обещала сына. Я ему  много аю (*Аю --
бабка,  надкопытный  сустав  ноги  животного)  кабарожьих  собрал.  Но  жена
ошиблась. Она говорила, в родильном чуме  было очень темно, не того поймала,
кого хотела: оказалась  дочь. Мы покинули эту стоянку -- думали, не наше тут
место. А чтобы  обмануть харги (*Харги -- злой дух), подменившего ребенка, я
оставил  тут под  елью все  аю -- пусть, думаю,  он  караулит их, --  а сами
кочевали далеко на Учур. Сейчас искать буду, где клал.
     -- А чем плохо, если родится дочь? -- спросил я.
     --  Опять не знаешь! Девка что делала  прежде?  Кожи мяла, унты,  дошки
шила, мясо варила, лепешки пекла, оленей пасла. Но раньше кому-то надо зверя
убить, белки,  колонков настрелять. Вот и считали: хорошо иметь первым сына,
а второй -- дочь, тогда шибко ладно в чуме.
     Старик  подвел меня  к  трем елям,  осмотрел  корни,  недоуменно  повел
плечами,  потом,  кивнув в  сторону толстого  пня, стоявшего на  краю  леса,
сказал радостно:
     --  Тогда это  была  самая  лучшая  ель! Теперь  от  нее только догачан
(*Догачан -- пень) остался. Я ее пережил.
     Улукиткан разбросал  возле пня ногою  снег, содрал мох  и, запустив под
корни руку, долго шарил ею в пустоте.
     К нам подошел Мищенко, а затем остальные.
     --  Кого  это он  копает?  Бурундука,  что  ли?  --  спросил  Геннадий,
покосившись на Улукиткана.
     -- Еще в молодости где-то здесь спрятал бабки, а сейчас вспомнил, ищет,
-- ответил я.
     Все  сгрудились около старика,  а  он, приподнявшись, протянул  мне  на
ладони три темные от времени косточки.
     -- Однако, тут  кто-то жил после меня, аю  мало осталось, -- сказал он.
-- Значит, не зря собирал их: чужой сын все равно играл.
     Мы стали рассматривать  бабки.  Это были совсем позеленевшие от времени
маленькие косточки, действительно кабарожьи.
     --  Хорошо,  что не все  забрали,  а  то  бы  трудно поверить,  что  ты
действительно узнал  свои места, -- ведь так давно все это было... -- сказал
я.
     Старик вскинул на меня удивленные глаза, обида прозвучала в его словах:
     -- Зачем  стрелять по убитому  зверю?! Раз обманешь,  а  другой  раз  и
правду  скажешь, да никто  не поверит. Люди, которые тут жили после меня, не
могли  забрать все,  такого закона в тайге нет. Бери, сколько тебе нужно, но
хозяину хотя бы маленько оставь,  иначе вором посчитают. Понимаешь? Люди эти
давно  были: Смотри  сюда. -- И Улукиткан показал на старый затес, сделанный
на ели. -- Видишь, зарос он...  поди, лет двадцать ему, тогда и взяли аю. --
И, взглянув на солнце,  Улукиткан добавил:  -- Однако, тут остановимся: корм
оленям есть, место веселое.
     Мы подтянули караван к трем елям  и стали устраивать лагерь. Пробудился
лес от ударов топора, людского говора  и громыхания посуды. Оживилась марь с
появлением на  ней  стада голодных  оленей. Дым костра, поднимаясь высоко  в
небо, Расползался шатром над нашей стоянкой.
     Каюрам придется здесь жить долго, пока мы не вернемся от  Лебедева. Они
ставят палатку  капитально,  на  прочных растяжках,  с  наветренной  стороны
делают  из  еловых веток  заслон. Печку  внутри установили на  камнях, борта
палатки заваливают снегом. Упряжь, потки  с продуктами, посуду  развесили на
колышки, вбитые в стволы деревьев. Нарты сложили горой, полозьями вверх.
     Нам же предстояло  провести здесь  только  ночь, поэтому  устроились мы
наскоро.  И  как только  ночлег  был  готов, я  поднялся  на одну  из  сопок
левобережного отрога. Хотелось определить  местоположение гольца, который мы
с Пресниковым видели со Станового в непогоду, и наметить более легкий к нему
путь.
     Передо мною открылся Джугджурский хребет, убранный  хмурыми скалами,  с
многочисленными разветвлениями,  с  извилистыми долинами, сбегающими к  реке
Кунь-Манье.   Ближние  вершины  громоздились  каменными   глыбами.  За  ними
поднималась  ввысь главная линия хребта с  белоснежными башнями, минаретами.
Справа  сияла в  лучах заходящего  солнца группа  мощных гольцов,  затянутых
снизу  прозрачной  дымкой.  Среди них потерялась интересующая меня  вершина:
угадать ее трудно, до того все они схожи между собой.
     Когда я  вернулся в  лагерь,  на западе гасла  вечерняя заря. Сумрачная
синева  окутала ближние горы.  В  долину пришла  тишина.  Рано затих костер,
уснули собаки. Не угомонятся только бубенцы на пасущихся оленях.
     Я  забрался  в  палатку.  В печке глухо потрескивают дрова, освещая все
вокруг приятным полусветом. Никто не спит, но все молчат.
     -- Что это у нас так тихо? -- спросил я, недоумевая. Василий Николаевич
подал мне знак садиться.
     -- Улукиткан сказку  обещал  рассказать  про  богатыря и почему  эвенки
стали  кочевать, да начало, говорит, потерял, не может вспомнить, -- пояснил
он шепотом, кивнув головою в дальний угол.
     Старик сидел в своей привычной позе, с поджатыми под себя ногами, низко
опустив голову. Я снял верхнюю одежду и, усевшись возле  печки, приготовился
слушать.
     -- Эко беда, годы съедают память,  как  огонь сухую траву,  -- произнес
Улукиткан с досадой и сожалением.
     И  снова  тишина. Кто-то  громко  потянул из кружки горячий чай. Кто-то
вздохнул,  пошевелился. Я  подбросил  в  печку дров,  ярко вспыхнуло  пламя.
Старик вдруг выпрямился, повернул к нам голову, и его голос зазвучал грустно
и напевно:
     -- Никто из стариков  не  помнит,  когда это было,  но  все знают,  как
случилось. Богата была раньше тайга разным  зверем, птицей, рыбой, совсем не
то, что теперь. Люди не  кочевали, не делали ловушек, им не надо было  пасти
оленей. Только подумают о мясе, как у чума появляются жирные сохатые сокжои;
глазами поведут -- кругом в лесу глухари, рябчики  -- бери, что угодно, ешь,
сколько живот  просит. Все давала тайга  и не беднела: человек  одного зверя
съест, а на его место из каждой косточки новые родятся.
     Улукиткан  хлебнул горячего чая,  отодвинулся  от накалившейся печки и,
усевшись поудобнее, продолжал:
     -- Жил  тогда богатырь Сакал, шибко  сильный. Там, где ступит его нога,
-- озеро  разольется, если  вздохнет полной грудью  --  как  от  ветра,  лес
валится,  бросит куда взгляд -- будто молния сверкнет. Это он и устроил  так
жизнь, что эвенки горя и  нужды не знали, враги в тайге появляться не смели.
Но вот Сакал стариться  начал,  а жена никак не могла родить ему сына. В его
чуме много лет шаманы били в бубны, призывали на помощь тени предков, молили
духов. В жертвенниках не остывало сало, не высыхала  оленья кровь.  Ничто не
могло умилостивить богов. И люди с горечью думали о том, что  с ними  будет,
если  Сакал умрет, не передав своей  силы сыну. Звери выйдут из повиновения,
разбредутся по тайге, оставив человеку лишь путаные следы; птицы разлетятся,
где искать их будешь в чаще? Рыбы уйдут в глубину больших рек.
     Решил богатырь  Сакал по