на лодке да зимой на лыжах по реке ходил.
     -- Где переваливать будем, не собьемся?
     --  Собьемся с  пути -- не  беда. На хребет выйдем  --  должен бы место
узнать.
     Чем  дальше мы отходили от Кизира, подбираясь к водораздельному хребту,
тем глубже  становился снег. Под  действием тепла последних дней  он размяк,
стал  водянистым,  и  мы  буквально  плыли.  На перевал выбраться  так  и не
удалось.  Заночевали   в   небольшом   сыролесье,  сохранившемся  в  вершине
перевального ключа.  А  небо оставалось хмурым,  и ветер  не  стихал. Левка,
зарывшись в мох под старым кедром и уткнув морду в хвост, спал.
     --  Собака  опять  непогоду  чует:  голодная  уснула,  -- сказал  Павел
Назарович, поглядывая на потемневшее небо.
     И действительно, еще не успел свариться ужин, как на огонь стали падать
мокрые пушинки  снега. Ночь  обещала  быть холодной. Шесть  толстых  бревен,
попарно сложенных  концами друг  на  друга, должны были  обогревать  нас.  Я
постелил вблизи огня хвойные ветки, положил под голову  котомку и, укрывшись
плащом, уснул раньше всех.
     В полночь  меня  разбудил  холод.  Днепровский и  Павел Назарович мирно
спали. Спины их были завалены  снегом,  а с той  части одежды, которая  была
обращена к  огню,  клубился пар. Несмотря  на  то, что  товарищи  находились
одновременно под действием  высокой и  низкой температуры  и спали  в  сырой
одежде, им было тепло, и они отдыхали.
     В десять  часов 3 мая мы достигли  безымянного перевала водораздельного
хребта. Впереди и глубоко внизу Ничка прятала между утесов свой быстрый бег.
За  ней  по  горизонту  тянулись  бесконечные горы. На западе они обрывались
первозданными скалами,  образующими  мрачную вершину  Чебулака.  Путь  к ней
лежал  через юго-восточный край Шиндинского  хребта по  бесконечным ущельям,
прикрытым  пестрой шубой отогретых  лесов. Панорама безнадежно  уныла: серые
полосы обрывов, камни да огромные поля снега.
     --  Узнаю,  ей-богу,  узнаю!  --  говорил,  волнуясь, Павел  Назарович,
показывая загрубевшей рукою вперед. --  Видите, клочок  тумана  --  под  ним
Дикие озера.  А сюда  гляньте -- вниз по реке утесы  выткнулись, там Ничка с
Тумной  сливаются.  На устье  ветхая избушка  стоит, еще  отцами  сложенная,
только туда нам далеко, лучше через озера пойдем. А вот видите  -- два горба
вытыкаются --  это Кубарь. Он почти  у истоков Нички,  а  вишь, как в  горах
расстояние  скрадывает,  кажется, будто  рядом.  Все тут узнал,--  по-детски
радуясь, говорил старик.
     К Ничке спускались по крутому ключу, забитому размякшим снегом.
     Неприятное  впечатление  оставила у нас  эта  река. Какая стремительная
сила! Сколько буйства  в  ее  потоке, несущемся  неудержимо вниз  по долине!
Неуемные перекаты завалены крупными валунами, всюду на поворотах  наносник и
карчи. Мы и думать не  могли перейти ее вброд.  Пришлось сделать плот.  Пока
Павел  Назарович на костре распаривал  тальниковые  прутья,  мы  с Прокопием
заготовили лес,  благо что  сухостоя  много  было  на берегу. Связав  бревна
тальниковыми  кольями, мы  через три часа  были готовы покинуть левый  берег
Нички.
     Время неудержимо летело вперед. Уплывало к горизонту  ласковое  солнце.
Туда спешили разрозненные туча и сдавленная скалами река.
     Мы оттолкнулись  от  берега и, подхваченные течением, понеслись вниз по
реке.  Я  с Прокопием  были  на  гребях,  а Павел  Назарович,  стоя лицом  к
опасности, строгим взглядом следил за рекою.
     -- Берите вправо, камни! -- командовал он.
     Плот, отворачивая нос или корму, проносился мимо препятствия.
     --  Скала! Гребите  влево, разобьет!  -- И мы  всей  силой налегали  на
весла.
     Плот то  зарывался в  волны, то, скользя, прыгая  через камни,  бился о
крутые  берега, а  мы  с Прокопием  все  гребли.  Наконец, справа  показался
пологий  берег и  устье  неизвестного ключа. Мы  решили прибиться.  И вот  у
последнего поворота плот совсем  неожиданно влетел в  крутую шиверу. Справа,
слева  и впереди, словно ожидая добычу, торчали  крупные камни. Вода  вокруг
них пенилась, ревела. Плот, как щепку, бросало из стороны в  сторону, било о
камни, захлестывало. Но  по какой-то случайности обошлось все  благополучно.
Мы уцелели и уже готовы были благодарить судьбу, как вдруг впереди за утесом
мутный поток раскинулся  ржавой бездной,  за которой,  как привидение, вырос
взъерошенный  наносник. Плот  подхватила  очередная волна. Блеснула под ними
текучая зыбь. До слуха донесся потрясающий крик Павла Назаровича:
     -- Залом, бейте влево!..
     Старик бросился ко мне, схватил руками гребь,  но уже было поздно. Плот
с невероятной силой летел к наноснику.  Развязка надвигалась. Я выхватил нож
и  перерезал на  Левке ошейник. И  все вдруг  оборвалось. Смутно помню,  как
раздался  треск, крик, я  взлетел  в  воздух, раскинув  руки и  ноги, словно
летяга,  повис  на сучке и на  какое-то мгновение  потерял  память,  не  мог
понять, что случилось. Увидел ноги Днепровского,  повисшие в воздухе  поверх
наносника, --  его выбросило далеко вперед.  Разбитый плот, приподняв высоко
переднюю часть, с тяжелым стоном перевернулся  и,  ломая  греби,  исчез  под
наносником.
     -- Помогите! -- послышался сквозь рев бушующей реки человеческий голос.
     Только  теперь  я увидел  Павла Назаровича.  Держась  руками  за жердь,
висевшую низко  над водою, он пытался вскарабкаться  на нее, но поток  тащил
старика  под наносник. Он сколько мог  работал ногами, пытался приподняться,
однако  силы покидали его. Пока  я добрался до старика, у  него сорвалась  с
жерди рука, и я уже в  последний миг поймал его за фуфайку,  но  вытащить не
мог.  Старик захлебнулся, отяжелел от  намокшей одежды  и  не показывался из
воды. На помощь подполз Днепровский, и мы вдвоем вырвали  почти безжизненное
тело Павла Назаровича из беснующегося потока.
     С его одежды ручьем стекала ледяная вода. Голова безвольно свалилась на
плечо. Нижняя челюсть  отпала. Из-под полуоткрытых  век смотрели обезумевшие
глаза, переполненные ужасом. Старик хотел глотнуть воздух,  но дико закашлял
и, сдавив руками грудь, упал на наносник.
     Жизнь  медленно  возвращалась  к  нему: вначале наступил  озноб,  затем
сгладились черты лица, он тяжело поднял голову и вдруг что-то вспомнил.
     --  Табачок, братцы, намок,  -- произнес  он хриплым  шепотом, доставая
из-за пазухи мокрый кисет.
     Но разве  до табачку было в эту минуту. Мы оттерли ему руки и  ноги. Он
еле  двигался. Поделились с ним сухой одеждой. Как только мы  убедились, что
Павел Назарович остался цел и невредим, вспомнили  про  нашего четвероногого
спутника, Левку.
     -- Неужели он попал под наносник?
     -- Левка! Левка! Левка! -- кричал Днепровский.
     Звук улетал по  реке и терялся в шуме волн. Собаки нигде не было видно.
Мы решили, что она погибла.
     С нами на наноснике оказалось только два рюкзака, о которых в последнюю
минуту вспомнил Прокопий и которые вместе с нами  были выброшены на  бревна.
Рюкзака с теодолитом и части продовольствия, сетки,  ружья  и  двух шапок не
было.
     Странный  остров, на который нас выбросил поток,  был сплетен  из сотен
стволов самой различной толщины и всех пород,  какие  росли по  реке  Ничке.
Основанием  ему  служила небольшая  мель,  теперь покрытая водой. Много  лет
стоит он  там.  на главной  струе  реки, и  от напора  воды,  будто разбитый
параличом, дрожит, издавая неприятное гуденье.
     Несмотря  на   всю  неприглядность  нашего   положения,  оно   не  было
безнадежным. Мы  были даже рады тому, что река выбросила нас на  наносник, а
не на камни в шивере.
     В   одном  из  спасенных  рюкзаков  оказался  топор,  --  эта   находка
окончательно  рассеяла  зародившееся было  сомнение в  благополучном  исходе
нашей переправы. Даже Павел Назарович повеселел и,  достав  из рюкзака сухой
табак, закурил трубку. Мы  сразу приступили к  поделке нового плота, надеясь
все же переправиться на правый берег реки. Но  у  нас не было ни веревки, ни
гвоздей,  чтобы связать  или  скрепить  бревна,  а  тальниковые прутья росли
только  на берегу.  Пришлось отпороть все  ремни на  рюкзаках, снять пояса и
подвязки  на ичигах. Но этого не хватало. Тогда  пустили  в  ход  белье.  Мы
готовы были пожертвовать всем, лишь бы скорее покинуть ужасный остров.
     Пологий  берег,  куда  мы  стремились  попасть,   начинался  метров  на
четыреста ниже нас и тянулся не более как на полкилометра. Нужно было успеть
пересечь реку раньше того места, где кончался пологий берег.
     Наш новый плот не был способен выдержать длительное путешествие. Первый
же  удар  о  камни грозил  отдать нас во  власть  потока.  Помощи было ждать
неоткуда. Только риск мог решить дело.
     Как только мы  оттолкнулись от наносника,  течение  подхватило  плот  и
стремительно  понесло вниз по реке. Мы работали  шестами,  стараясь изо всех
сил тормозить, но сила потока увлекала плот все ниже и ниже. Мелькали камни,
шесты то и дело выскакивали из воды, чтобы сделать гигантский прыжок вперед.
Нас  захлестывало  валом.  Борьба продолжалась  не  более  двух  минут.  Все
работали молча.
     Наконец мы  у цели. Плот с разбегу ударился  о  береговые камни, лопнул
пополам и, развернувшись, снова понесся,  подхваченный течением.  Но  нас на
нем  уже  не  было.  Следом  за плотом, спотыкаясь, по  камням  бежал  Павел
Назарович.
     --  Чего  же  вы  стоите?  Белье-то  уплыло!  -- кричал  он,  продолжая
молодецки прыгать по камням. Но плот уходил все дальше.
     -- Штаны-то у меня домотканные, грубые, как же я без белья ходить в них
буду? -- горевал Зудов.
     Мы развели  костер, развесили  одежду Павла Назаровича и  только  тогда
вспомнили про  голод.  Небо  попрежнему  оставалось затянутым облаками, и по
реке  Тянул  холодный  низовик.  Пока варили обед,  я  прошелся берегом, еще
надеясь найти след Левки. Но напрасно, нигде никаких признаков.
     Отогревшись у костра и подкрепившись рисовой кашей, мы накинули рюкзаки
и пошли  дальше,  взяв  направление на северо-запад. Теперь вместо ремней мы
привязали к рюкзакам веревки, сплетенные из  тальниковой коры (лыка). Они же
заменяли нам пояса. Крутой ключ, по которому мы поднимались, скоро кончился,
и  мы  оказались  на верху  правобережного хребта.  Вдруг  до  слуха долетел
знакомый лай, и все насторожились. Прокопий даже снял шапку.
     -- Левка жив! -- радостно вырвалось у него. -- Ниже залома лает.
     Еще  с  минуту  мы  прислушивались,  затем,  как по  команде, бросились
обратно к Ничке.
     По  лаю  Левки, в зависимости  от интонации голоса и  настойчивости, мы
обычно  угадывали, кого  он  облаивает; медведя, сохатого  или  загнанную на
дерево росомаху, но на этот раз мы терялись в догадках -- так пес никогда не
лаял.
     -- Наверное, попал меж скал и выбраться не может, вот и орет! -- заявил
Павел Назарович.
     Спустившись к реке, мы за поворотом увидели Левку.  Он  стоял у  скалы,
зубчатый  гребень которой  спускается  к Ничке,  и,  приподняв морду,  лаял.
Оказалось,  что  на одном  из  остроконечных выступов этой скалы,  на  самой
вершине стояла небольшая кабарожка. Ее-то  и облаивал Левка. Увидев  нас, он
бросился  к  скале и,  пытаясь взобраться наверх, лаял  и злился. А  кабарга
стояла  спокойно, удерживаясь  всеми  четырьмя  ножками  на  самой  вершине.
Справа,  слева и  спереди скала  обрывалась стеной,  и  только к хребту,  от
выступа шел узкий каменистый отрог.  Мы  были  удивлены, какой рискованный и
рассчитанный прыжок нужно было ей  сделать,  чтобы  попасть на  тот  выступ,
который кончался площадкой буквально в ладонь.
     -- А это  кто там? -- крикнул Днепровский, заглядывая на другую сторону
скалы. -- Тут тоже кабарожка, -- добавил он обходя  выступ. Мы поспешили  за
ним.  Там,  за  поворотом,  в россыпи,  как  раз против выступа, на  котором
продолжала стоять кабарожка, лежала, корчась в муках, вторая, более  крупная
кабарга.  Заметив  нас,  она  приподнялась,  чтобы прыгнуть,  то  тотчас  же
беспомощно упала  на камни.  У  нее  были  сломаны передние  ноги,  а глаза,
черные, как уголь, метались из стороны в  сторону, точно она откуда-то ждала
облегчения.
     -- Упала, бедняжка, с утеса! -- сказал Павел Назарович.
     Днепровский  вытащил нож  и  прекратил мучения  кабарожки.  Сомнения не
было: спасаясь от Левки, кабарга хотела вскочить на выступ, но не рассчитала
прыжка и сорвалась.
     -- Не может быть, чтобы кабарга промахнулась, прыгая с уступа на уступ,
-- возражал Днепровский. -- Тут что-то другое!
     День  клонился к  вечеру.  Павел  Назарович поймал Левку, я  взвалил на
плечи кабаргу,  и мы, спустившись пониже, решили на этом закончить суетливый
день.  Прокопий  остался  у  скалы.  Следопыт  хотел  разгадать,  что  же  в
действительности было причиной гибели кабарги.
     Ночной приют  мы  нашли под густыми елями, росшими небольшой  группой у
соседнего утеса.  Тревожный  день угасал  вместе с  солнцем, закатившемся за
розовеющие  громады  скал.  Долину  заполняли таинственные сумерки. Заречная
тайга курилась  холодеющей дымкой.  От каменистых берегов отступала уставшая
на  перекатах  Ничка.  Костер  и  вечерняя прохлада, наступившая сразу,  как
только небо очистилось от облаков, были желанными и необычно приятными.
     Мы ожидали Днепровского.

     Кабарга -- это  самый маленький  олень  и, пожалуй,  самый  изящный.  Я
однажды видел на песке след сокжоя  (*Сокжой -- северный олень.  Из копытных
зверей заселяемых Сибирь, сокжой имеет там самое широкое  распространение Он
живет  в  тундре,  тайге  и  на  высоких  горах   Питается  главным  образом
лишайниками и мхами но  весною любит пощипать только  что пробившуюся зелень
по сырым местам, а летом не прочь покормиться  зелеными листьями кустарников
В  Саянах  сокжой занимает  главным  образом верхний ярус леса  и  белогорий
Осенью звери сбиваются в большие стада и сообща  всю зиму кочуют по открытым
местам), на который ступила кабарга, и  был  удивлен.  Оказалось, что след у
нее  в  шестнадцать  раз  меньше следа  ее старшего брата. Природа отдала  в
безраздельное  пользование кабарги  скалистые  горы  с  темными  ельниками и
холодными  ключами.  Нет более  приспособленного к жизни в скалах животного,
чем  кабарга. Нужно  видеть, с  какой  быстротой  она  носится  по  зубчатым
гребням,  по  карнизам, по  скалам, с какой ловкостью прыгает по уступам. Но
жизнь  этого  маленького   оленя,   несмотря  на  его   приспособленность  к
обстановке, полна тревог.
     В  Сибири  кабарга  держится  по  всем  горным  хребтам за  исключением
густонаселенных районов, где она давно исчезла.
     В  крупной россыпи, поблизости от ягеля и воды, или  в вершине ключа, в
корнях  и чаще,  самка-кабарга в  мае приносит двух телят, реже одного,  еще
реже трех. По  внешности они  представляют маленькую  копию матери; такие же
высокие задние ноги по сравнению  с передними, такая же голова, напоминающая
морду борзой. С первых дней  появления телят  на  свет  над  ними  властвует
страх, и до конца жизни он  является их постоянным спутником.  Я никогда  не
видел  на кабарожьей  тропе  следов маленьких телят даже в тех районах,  где
кабарга водится  в большом количестве (среднее течение реки Олекмы, верховья
реки Зеи, Купари,  Маи).  Мать-кабарга бывает  вместе  с  телятами только во
время  кормежки.  Она  не  видит  игры, которой забавляются утренними зорями
телята. Мать обычно живет вдали от детенышей, чаще в соседних ключах, видимо
боясь своим постоянным присутствием выдать малышей. Спрятанные в россыпи или
в чаще, телята проводят первый месяц  жизни в скрытом убежище. Большую часть
времени они  спят и только с появлением  матери, которая  приходит в  строго
определенное  время, проявляют признаки жизни.  Взбивая  мокрыми  мордочками
вымя  матери,  они  жадно  сосут  молоко  и  от наслаждения  бьют крошечными
копытцами  о землю. Чтобы удовлетворить  свое материнское  чувство,  кабарга
должна  довольствоваться  этими   короткими  минутами  и,  не  задерживаясь,
исчезать. А малыши снова прячутся до следующего прихода.
     Несколько  раз  мне  приходилось  слышать  в  тайге  странный  звук  из
трех-четырех высоких нот, нетерпеливо повторяющийся несколько  раз. Это, как
оказалось, кричали проголодавшиеся телята кабарги. Так они  зовут мать, если
почему-либо  она   не  пришла  во-время.  Услышав  призывной  крик,  кабарга
бросается, на него, даже если это и не ее дети. Нередко прибегают  на крик и
самцы. Охотники, узнав эту повадку кабарги, делали  "пикульку" из небольшого
кусочка  березовой  коры.  И  довольно   удачно  подражают  голосу  теленка.
Обманутая  мать  бросается  на этот звук и падает, простреленная пулей. Этот
хищнический способ был широко распространен  до  революции, он-то и является
главной  причиной  полного  исчезновения кабарги  во  многих горных  районах
Сибири.
     Примерно  через  месяц после  отела молока  у матери не хватает,  чтобы
утолить все  возрастающий аппетит телят, и  они предпринимают первую попытку
найти корм. В малом  возрасте кормом для  них являются листья кустарников да
ягель, который растет там же, поблизости от убежища. Эти прогулки учащаются,
но ходят телята на кормежку только утром и вечером,  совсем недалеко, причем
всегда одной  тропинкой. Вот  почему  редко  удается в  июле встретить следы
малышей.  Мать же, наоборот,  приходит к  телятам  разными путями,  не делая
тропы. Эти  два явления в жизни кабарги играют большую  роль в ее  борьбе за
существование.
     В конце августа телята  настолько осваиваются с обстановкой, что  могут
уже сопровождать мать. Они учатся прыгать по скалам, прятаться при появлении
опасности и удирать от врага.
     Только  с августа на  кабарожьих  тропах  и видны  следы телят. С этого
времени, хотя малыши  и  сопровождают  мать,  начинается их  самостоятельная
жизнь -- жизнь, полная неожиданностей и тревог.
     Кто  из  хищников  не  любит поохотиться за  кабаргой! Рысь,  попав  на
кабарожью тропу,  способна сутками лежать в  засаде, поджидая  добычу. Филин
стремительно  бросается  на кабаргу, не упуская  случая засадить свои цепкие
когти в бока жертвы. И соболь хотя невелик зверек, но в охоте за кабаргой не
уступает старшим собратьям. Десятки километров он способен идти бесшумно  по
следу, распутывая  сложные петли  в глубоком снегу. Он  выждет момент, когда
животное  приляжет  отдохнуть или  начнет кормиться.  Один-два  прыжка --  и
соболь торжествует  победу. Кабарга  со  страшной ношей на  спине  бросается
вперед, но  напрасно в быстром беге ищет она спасения!  Зубы хищника глубоко
впиваются  ей в шею, брызжет кровь из  порванных мышц, силы быстро  покидают
кабаргу, в глазах темнеет, и она замертво падает на землю.
     По  отношению  к  кабарге  природа проявила  излишнюю  скупость. Она не
наделила ее  ни острыми рогами, ни силой ни хитростью. Это самое беспомощное
животное  в  борьбе с врагом. Она всегда прячется, оглядывается, ее тревожит
малейший шорох. Но природа не  осталась совсем уже  безучастной к ее судьбе.
Взамен острых рогов, хитрости и силы у кабарги есть удивительная способность
взбираться на такие уступы, куда никто, кроме птицы, попасть не может. Такие
места  называются  отстойниками.  Я  не  раз  видел кабаргу  на  отстойнике.
Удивительное спокойствие овладевает ею: ни появление человека, ни лай собаки
уже не пугают животное -- там она уверена в полной своей недосягаемости.
     Но, оказывается, есть и такой хищник, который умудряется добыть кабаргу
на  отстойнике.  Это  росомаха Она  берет  кабаргу  упорством.  Росомаха  не
выслеживает  и не скрадывает. Напав на свежий след, она бросается вдогонку и
гоняет  кабаргу до тех пор,  пока та не станет на отстойник. Росомахе именно
этого и нужно. Она  взбирается на  скалу выше отстойника и оттуда прыгает на
кабаргу.
     Однажды,   путешествуя  по  Олекме  раннею  весною,  я  с   проводником
Карарбахом нашел по