стьям  бадана,  руки  то  и дело хватались  за  кусты,
удерживая тело на крутизне. А  в воображении уже выплывало то медвежья пасть
с ржавыми клыками, то силуэт затаившейся рыси. По пути показалась альпийская
лужайка,  истоптанная следами.  Стал  рассматривать  их и  удивился:  совсем
недавно здесь паслись самка марала с теленком. Тут же я увидел  и  отпечатки
лап кобеля.
     Не было сомнения -- Черня угнал маралов и, вероятно,  уже расправился с
теленком, в  этом  возрасте  он  еще  не  способен защищаться  или  спастись
бегством.  И  как бы в доказательство  моей догадки  лай стих.  Бегу дальше,
тороплюсь,  еще  надеюсь  спасти  малыша  и ругаю  себя  за оплошность,  что
отпустил со шкворни кобеля. Вот уж и скалы вырвались  неясным контуром из-за
лохматых вершин  деревьев.  До слуха долетает возня,  треск,  хруст,  грохот
скатывающихся  камней в пропасть. На ходу выламываю  хворостину, хочется  от
всей  души отстегать кобеля, чтобы  и  впредь не повадно  было связываться с
телятами. Спотыкаюсь по обломкам, кричу не своим  голосом угрожая собаке и с
тревогой  посматриваю  на  потемневшее  небо.  В  объятиях ночи уже  затухла
обманутая  заря.  Вот  и  край   скалы.  Вижу  Черню   под  толстым  кедром,
оглядываюсь, вокруг  никого нет, а собака  с  яростью  грызет  ствол дерева,
прыгает на  него и, падая, сталкивает обломки  со скалы.  Перевожу взгляд на
вершину кедра и от неожиданности замираю.  "Кто это  там над  сводом  темных
крон?" -- мелькнуло в голове, и я поймал на себе две зеленоватых фары  глаз.
Они  стали  медленно сужаться, но  не потухли, и до слуха донеслось  гневное
ворчание.  Только  внимательно присмотревшись, я увидел.  черный комок  и по
рыжим пятнам на шерсти узнал крупную росомаху. Она животом повисла на сучке,
опустив низко косматые лапы и  пестрый хвост. Одно мгновение, я еще не успел
сбросить  с  плеча  штуцер, как  хищник легким  движением  отбросил  упругое
туловище на край толстой ветки и с решительностью, свойственной только этому
зверю, покатился по кронам вниз. Черня ловким прыжком поймал его  на лету, и
пошла потасовка. Оба  противника обладали достаточной  ловкостью,  чтобы  не
сдаться друг другу. Схватка  была смертельной. Замелькали разъяренные пасти,
хвосты, лапы. Все же кобелю удалось  свалить росомаху и стиснуть  клыкастыми
челюстями  горло.  Послышался  предсмертный  хрип, сопение.  Но не  успел  я
подскочить  к дерущимся, как  росомаха, изловчившись,  сильным рывком задних
ног  перебросила  собаку  через  голову  и,  не удержавшись,  вместе  с  ней
сорвалась со скалы. Грохот камней, сбитых падающим"  телами, был мне ответом
в темноте.
     Я подошел к обрыву и ужаснулся,  увидев пустоту. Из: ее глубины все еще
доносился  шорох,  непонятные  вздохи,  будто кто-то  устраивал  себе ночной
покой. Затем все стихло. "Неужели погиб Черня?" -- как молния поразила: меня
эта мысль. Потерять  так глупо собаку было непростительно.  Кругом  ночь, ни
горизонта, ни дыма  костра,  только силуэты ближних  кедров да темень.  Куда
идти?  Решил  выбираться к гребню -- все равно  не найти собаки. Шел ощупью,
заслоняя руками лицо, а  в голове  боль, неразбериха от  всего случившегося.
Внизу  у  табора   послышался   выстрел  --  это   наши  обеспокоились  моим
отсутствием,  подавали  сигналы.  И я,  разрядив  в воздух  штуцер,  зашагал
бодрее.
     В лагере никто не спал. Легкий ветерок трепал пo темноте багровое пламя
костра.  Я рассказал  подробно  о  случившемся  и  пережил молчаливый  упрек
товарищей за гибель любимой  собаки. Решили рано утром сходить под скалу. На
этом мы закончили первый день путешествия по Березовой речке.
     Я долго не мог уснуть -- к лицу липли комары, мешали мысли. Вспомнилась
альпийская лужайка в кедрачах,  где паслись  маралы.  Трудно было ошибиться,
увидев там следы их и  собаки, однако  только теперь можно было представить,
что произошло там. Возможно Черня: учуял зверей и бросился на запах, а в это
время росомаха  скрадывала  телка и  попалась  Черне прежде, чем  он  достиг
лужайки, иначе он не  бросил бы маралов.  В наших собаках живет непримиримая
злоба  ко всем хищникам,  будь то медведь, рысь, соболь,  вот  почему  он  и
связался с росомахой.
     Ночью нас разбудил тревожный голос Павла Назаровича.
     -- Встаньте, собака воет, слышите!
     Все вскочили. Из шума речного потока доносился затяжной вой  Черни. Выл
он тяжело, нутром обрывая звук на низкой ноте.
     -- Не иначе заблудился, -- сказал кто-то.
     Мы с Прокопием быстро оделись и  бросились  вверх по реке.  Лунный свет
полосами  голубого дыма прорезал просветы между деревьев. Тускло серебрилась
роса на травах, в цветах, под ногами. Мы бежали долго, изредка задерживаясь,
чтобы уточнить направление,  а вой слышался реже, тише. Вот и разложина,  по
которой вечером я  свернул на гребень.  Постояли, послушали,  не зная,  куда
бежать. Робкий рассвет золотил вершины гор. В чашу  проникало утро с запахом
цветущего  луга,  с песнями  пробудившихся  птиц,  с затухающими звездами  в
голубом просторе неба.
     --  Где  же  он может быть?  --  произнес  шепотом Прокопий, напряженно
всматриваясь в сумрак леса.
     Вдруг, совсем рядом, коротко взвыл кобель  и на противоположной стороне
луга, раздвигаясь, зашевелилась трава --  это Черня  волоком тащил по  земле
свой  отбитый  зад. Мы  подбежали  к  нему.  Собака, будто  не замечая  нас,
взвизгивала от ужасной боли. Из открытого рта свисал сухой язык. Дышала  она
тяжело, как в. жаркий день после утомительного бега. Нагрудная белая манишка
пестрела засохшей кровью. Я склонился, и в его мутном взгляде уловил  мольбу
о помощи...
     Совсем рассвело, когда  мы  принесли  Черню в  лагерь.  К  счастью,  он
отделался только ушибами,  это радовало всех. Нам не удалось узнать, что  же
произошло  с  дерущимися  под  скалою.  Да  мы  и  не  старались  разгадать,
обрадовавшись,  что собака  осталась  жива. На  ее груди  мы не  нашли  ран,
следовательно, кровь на манишке была  росомахи, которую он, видимо, так и не
выпустил из мертвой схватки челюстей.
     С выступлением пришлось задержаться. Сплели корзину для больного Черни,
и он продолжал путешествовать на вьюке.
     Я ушел вперед, чтобы без шума каравана  созерцать окружающий  нас  мир,
переполненный загадочностью, ароматом лугов, обилием красок. Когда остаешься
один  среди  природы,   да  еще   такой   чудесной   как  Саянская,  --  все
воспринимается легко, ярко запоминается. Загрубевшая в походах жизнь кажется
бессмертной, легкой,  ласковой. В этом  одиноком  свидании с природой  она и
открывается  человеку более доверчиво.  Шаг  за шагом  тропа  уводила меня к
зазубренным вершинам.
     ... Долина Березовой речки, пожалуй, одна из самых светлых и просторных
долин, какие мы встречали в этой части Восточного  Саяна. Наши  лошади могли
беспрепятственно передвигаться  в  необходимом  направлении.  Не  нужно было
прокладывать себе  путь  топором даже через могучий лес, местами покрывающий
ложе долины в нижней ее части. Глазам открывалось необычное сочетание полян,
леса и  скал.  Обширные  елани  были  украшены  рощицами белоснежных берез и
полосками угрюмых кедров.  Они  прорезались  с боков  искрящимися ручейками,
сбегающими  вниз  по  скалам.  Лучи  поднявшегося  солнца,  проникая  сквозь
разреженную крону деревьев, отбрасывали на ковер из диких цветов причудливые
узоры теней.
     К  концу второго дня мы увидели перед собою верхнюю развилину Березовой
речки.  Одна  тропа  шла прямо через Кальтинский  перевал,  куда  тянулась и
светлая долина,  перехваченная перелесками и цветастыми  еланями. Вторая же,
по которой нам нужно было идти, свернула влево и затерялась в узком ущелье.
     --  Торопитесь, --  сказал Павел  Назарович, с  тревогой посматривая на
затянутое облаками небо. -- Дождь будет, вода придет -- тогда не перебродить
нам реку.
     Он непременно  хотел в  этот же день  попасть на противоположный  берег
Березовой. Караван  тронулся и  скоро скрылся в лесу,  прикрывающем  вход  в
ущелье.
     Не  прошли мы  и  пяти  километров,  как из-за поворота послышался  шум
порога. Слева надвинулись крутые горы и скалами оборвались у реки. Тропа, не
изменяя  направления,  подвела  нас к  этим  скалам  и  поползла  наверх. Мы
остановились. Слишком крут  был подъем. Попытка  перебродить  реку ниже скал
успеха не имела.  Даже без  дождя воды было  много.  Это свидетельствовало о
наличии  снега по лощинам южного склона Пезинского белогорья. Пришлось снова
вернуться к тропе и осмотреть  ее. Она обходит  скалы верхом  и метров через
двести  спускается  к  реке.  Но  в  том месте, где начинается спуск,  звери
пробираются узким  карнизом,  по  которому лошадям,  да еще  с  вьюками,  не
пройти. Кроме того, чтобы попасть на карниз, нужно сделать примерно метровый
прыжок  вниз.  Мы  соорудили помост из бревен, расширили настилом  карниз  и
только  тогда,  с большой осторожностью, провели  расседланных  лошадей.  Но
каково было  наше  разочарование, когда тропа за спуском оборвалась у самого
берега реки, а выше виднелись совершенно  недоступные скалы. Место оказалось
настолько узким, что негде даже поставить палатку.
     -- Эко досада, промазал, надо бы ниже поискать брод, а тут, пожалуй, не
перейдешь, в порог затянет, -- сокрушался Павел Назарович.
     Надо бы вернуться, но уже было  поздно,  не успеть до  темноты провести
лошадей  по  карнизу.  Оставалось  одно:  "ощупать"  брод и в  случае  удачи
перебраться  с лошадьми на противоположный берег, а  вьюки оставить до  утра
здесь.
     -- Я ошибся, мне и исправлять, -- сказал Павел Назарович.
     -- В чем же ваша ошибка? -- спросил я его.
     -- Видишь, место какое неладное, надо бы разведать, а затем идти.
     -- Может  еще переберемся. Степан, садись на Карьку и пробуй, -- сказал
я, обращаясь к Козлову.
     Тот снял с ног ичиги, сбросил фуфайку и взял в руки повод.
     -- Стой, -- подошел к нему Зудов, -- поеду я.
     Тон старика не допускал возражений.
     Он  отобрал  у  Козлова Карьку,  подвел к  берегу  и  стал  разуваться.
Содержимое карманов -- табак, спички,  трубку и всякую мелочь -- он сложил в
шапку-ушанку, глубоко  натянул  ее на голову  и  подвязал крепким узлом  под
подбородком, рубаху вобрал в засученные до колен штаны.
     Мы с  тревогой посматривали на  бурлящий  порог, обрывающийся ниже" нас
отвесной стеною в глубокую воронку. Упаси бог затянет...  Хорошо, что ширина
русла составляла не  более двадцати пяти метров, но вода скатывалась валом с
огромной быстротой.
     -- Будьте осторожны, -- сказал я.
     --  Ничего,  перебродим,  --  отвечал Павел Назарович, укладывая поверх
седла полушубок.
     Подтянув Карьке подпруги и  водрузившись на коня, он спустился  в воду.
Река яростно набросилась на коня, стала жать его  книзу. Карька заупрямился,
полез  на  вал и,  повинуясь седоку, рванулся к противоположному берегу.  На
середине реки  конь вдруг заспотыкался, упал, вода  накрыла его. Еще секунда
-- и  на поверхность всплыли  вначале полушубок, затем  Павел  Назарович.  А
Карька, делая попытки найти опору, дважды прыгнул и повернул назад  к нашему
берегу, но поток снова отбросил  его к скалам. Мы видели, как  конь, пытаясь
задержаться, бился о каменные глыбы, сопротивлялся течению, пока не  попал в
жерло порога и не был безжалостно сброшен в омут. Больше мы его не видели.
     А в это время Павел Назарович с ичигами и  брюками  на  шее,  в фуфайке
ловил полушубок. Мы  подняли крик, пытаясь  предупредить его  о  смертельной
опасности, -- ведь порог уже был близок, но наши  голоса глохли в узкой щели
скал, нависших  над  рекою.  Я  выстрелил из штуцера -- и  это  не  помогло.
Наконец, старик  поймал  полушубок и, видно,  только тогда  понял весь  ужас
своего положения. Собрав все  силы, он стал  прибиваться к левому берегу, но
вода тащила его вниз. Вот он  уже  у самого водопада, мелькнул полушубок, но
рука успела схватиться за ветку черемухи, нагнувшейся над рекою.
     Старик повис над водопадом, но полушубка не выпустил, зажав его ногами.
     Кто-то побежал по тропе на верх скалы, остальные  растерялись, и только
Козлов в  одно мгновение оказался в реке. Разрезая сильными руками волны, он
добрался до противоположного  берега и скоро был возле Павла Назаровича, все
еще державшегося за ветку.
     Мы видели, как Козлов вытащил старика на берег, и только тогда пришли в
себя от волнения.
     Заморосил дождь. На той  стороне, где теперь  находились наши товарищи,
рос молодой лес. В нем нельзя было ни укрыться от дождя, ни развести костра.
Пришлось браться за топоры и валить кедры, чтобы сделать кладки через русло.
Деревья ломались, не  доставали вершинами противоположного берега или падали
наискось в реку, и их уносила  вода. Только шестой кедр лег удачно, упершись
в берега. Мы  перетащили по нему  вещи  и, прежде  чем пошел  сильный дождь,
успели поставить палатку. Лошади остались на ночь привязанными к деревьям на
другом берегу.
     Павел  Назарович  лежал  голый  в  моем  спальном  мешке  и,  постоянно
вздрагивая, что-то бурчал. Когда ужин был готов  и в палатке зажгли свет, он
пробудился,  отбросил  капюшон  и  долго  смотрел на  нас каким-то  странным
свинцовым взглядом, точно не понимая, где он находится.  Кружка горячего чая
согрела старика. Он вылез из мешка,  оделся и, не сказав ни слова,  разыскал
свой  кисет.  Все  чувствовали  себя   виноватыми  перед  ним,  а  молчание,
воцарившееся в палатке, только усугубляло напряженность. И действительно, мы
были  гораздо  моложе,  сильнее  и  не  должны были  разрешать  ему  первому
переходить реку Но теперь поздно исправлять ошибку.
     -- Это, Степа, тебе, --  сказал  Павел Назарович, подавая Козлову  туго
набитую  чистым  самосадом трубку. --  Спасибо.  Видно, суждено  старику еще
повидаться со старухой. Нынче ведь уже второй раз тону...
     Лебедев с завистью смотрел на Степана. Даже мне, некурящему человеку, и
то вдруг  захотелось  покурить  из  этой,  казавшейся символической  трубки.
Последняя  щепотка   табаку  была   искренне  преподнесена  Козлову  в  знак
благодарности.
     -- Зачем вам понадобилось ловить полушубок?  Павел  Назарович удивленно
посмотрел на меня.
     -- Да ведь он же казенный, как же...
     -- А если бы погибли и вы вместе с полушубком, тогда что?
     -- Раз взялся, так уж нечего рассуждать: если бы да кабы. Что мог, то и
спас. А то сказали бы -- коня  утопил, да еще полушубок казенный... А насчет
утонуть, -- добавил он: -- смерти бояться -- в тайгу нечего ходить.
     Нам  трудно  было убедить  Павла Назаровича, что  такой риск из-за вещи
никому не нужен. Но в то же  время  мы понимали, что дело  тут не  только  в
лошади  и  в казенном полушубке. Зудов не хотел  терять авторитета  бывалого
таежника, боялся показаться старым и бессильным.
     Думая о нем, я вспомнил историю о старом таежнике дедушке Сидоре.
     * * *
     В 1936 году, возвращаясь  с Охотского побережья, я заехал  с  Прокопием
Днепровским  на станцию Харагун,  недалеко  от  Читы.  Было  это  осенью,  в
середине  октября.  Мимо  дома,   где  мы   остановились,  каждое  утро  шли
промышленники  с  лошадьми, завьюченными  туго набитыми мешками,  с ружьями,
собаками.  И вот  как-то утром я стоял за воротами и  с завистью  смотрел на
большой караван охотников, пересекавший поселок.
     -- Чьи будете? -- спросил хриплый голос.
     На завалинке сидел старик с приподнятой рукой.
     -- Калашниковы, -- ответил кто-то из охотников.
     -- За Онон?
     -- За Онон, дедушка, собирайся, догоняй!
     Но у старика вдруг упала рука, низко опустилась голова.
     Когда лошади прошли и пыль рассеялась, я подошел к нему и присел рядом.
Старик плакал, но без слез, тихо всхлипывая. Невыносимо стало жаль его.
     На  нем  была  поношенная однорядка,  подвязанная  ветхим  кушаком,  на
котором висели  ножны от  охотничьего ножа,  а на  ногах  валенки,  покрытые
бесчисленными латками.
     Глубокие  морщины  избороздили его  лицо.  Глаза,  маленькие, затянутые
молочной мутью, были безжизненны,  но  в чертах  лица сохранилось еще что-то
приятное,  то,  что оставляет природа на лицах у людей, которые  долго или в
течение всей жизни соприкасаются с нею.
     -- О чем, дедушка, плачешь? -- спросил я наконец.
     -- А зачем это тебе, ради забавы? -- ответил тихий старческий голос.
     --  Я,  дедушка,  сейчас видел, как проходили белковщики, и  слышал ваш
разговор с ними,  вот и подошел узнать, какое же горе  связывает вас с этими
охотниками.
     -- Ты чей же будешь?
     -- Нездешний, -- ответил я.
     -- Нездешний... значит, издалека... Мое горе никому не нужное, паря, да
и  никому  не  понять  его.  Был Сидор  охотником, тайгу ломал,  медведя  на
рогатину  брал,  конские вьюки  в поняжке носил, и не стало его  --  сотлел,
высох... -- И он задумался.
     А  в это  время из переулка показались  три человека  и две завьюченные
лошади; они еще не поравнялись с нами, а уж старик насторожился.
     -- Охотники? -- спросил он меня.
     -- Да, -- ответил я.
     --  Здравствуй,  дедушка   Сидор,   --   произнес  подошедший   к   нам
промышленник, -- Мы Сахалтуевы, в хребет идем.
     -- Это Степана-то парни?
     -- Степана. Разреши нам нынче в твоем зимовье на Усмуне поселиться.
     Старик вдруг спохватился, словно что-то вспомнив,  закачал головою, как
бы в знак согласия, и добавил.
     -- Смотрите,  только не сожгите его.  Огня  зря  не бросайте  в  тайге,
берегите ее от пожара, да не растащите мои капканы-снасти, что на лабазе.
     Охотник поблагодарил  и  скрылся  за  поворотом улицы.  А я смотрел  на
старика и думал: "Неужели он еще собирается промышлять?"
     --  Раньше  меня,  бывало,  никто на  Усмун  не попадал,  --  продолжал
рассказывать все так  же  тихо дедушка  Сидор.  -- Лучших соболей  никто  не
ловил. На своих солонцах я  бил таких пантачей  -- другим и не снилось.  Вот
этими ногами не одну тропу проложил по Усмунским хребтам, -- и  он, отбросив
полы однорядки, показал на тонкие, как плети, ноги. -- Ты спрашиваешь, какое
у меня горе? Силу потерял, ослеп, ноги отказали, а тайгу все не могу забыть.
Стоит она передо мною, как живая:  с полянами, зимовьями, ловушками -- и  не
освободиться мне от нее никогда. Люди идут в тайгу на промысел, а я сижу тут
на завалинке, словно пришитый. И за что такие муки?..
     -- А сколько вам лет, дедушка? -- спросил я после короткого молчания.
     -- Кажется, недавно, паря, минуло сто.
     * * *
     И  вот  теперь  Павел  Назарович  напомнил  мне  дедушку  Сидора  своею
привязанностью к тайге, никогда не гаснущей к ней любовью.
     А дождь мелкий, надоедливый  шел и шел. По-над рекою медленно проползал
в темноту туман. Время от времени в разрывах  облаков  появлялись  ненадолго
звезды. В природе приглушенный покой, только порог неуемно ревел  в щели, да
изредка из недр промокшего леса доносился неодобрительный гул.
     Козлов терпеливо  дождался  конца  ужина и  только тогда  зажег трубку.
Курил он жадно, а Лебедев умоляющим взглядом следил за ним.
     -- Ну, хватит, Степа, нас ведь двое, -- просил он.
     -- Не приставай, сам знаю, когда дать, -- и раз за разом затянулся.
     Утром  прорвалось солнце.  Береговые  скалы покрылись  полосками ржавых
подтеков. Земля,  камни парились, и тучи снова грозились дождем. Мы с Павлом
Назаровичем сразу же ушли  вниз  по реке искать Карьку, живого или мертвого.
Уровень  воды в реке поднялся за  ночь почти  на метр. Русло  переполнилось,
порог  бушевал,  страшно было  смотреть. Конь, видимо,  погиб, и  его снесло
далеко вниз. Вернулись ни с чем.
     Товарищи уже перетащили груз к палатке, перевели на веревках через реку
лошадей. Накормив животных, мы свернули  лагерь и сопровождаемые дождем ушли
к  вершине  Березовой речки.  Трава, кустарник,  хвоя гнулись  под  тяжестью
влаги,  почва до отказа  напиталась водою. Лошади  грузли. Редела т