ля ветер
стих. Наступила переменная погода: то нас ласкало солнце, то вдруг откуда-то
налетала туча и лагерь покрывался тонким слоем серебристого снега.
     Все прошедшие  дни мы перетаскивали на нартах  груз от Можарского озера
до реки  Кизира. Проложенная лыжами  дорога  с  каждым  рейсом  все больше и
больше  выбивалась,  обнажая  прятавшиеся  под  снегом завалы.  Все  тяжелее
становилось  тащить нарты. От лямок на  плечах не сходили кровавые рубцы. Мы
не делили сутки на день и ночь, старались не замечать усталости.
     А весна все настойчивее вступала  в свои права. Зачернели увалы, вокруг
деревьев  показались  круги  проталины,  багровым  ковром  покрылись  берега
Кизира.  В  мертвой  тайге приход  весны  особенно  радовал нас.  Не  успеет
растаять снег  на полянах,  а она уже хлопочет, рассевая скоровсхожие семена
трав, рассаживает лютики, подснежники. Она  будоражила  ручьи, обмывала лес,
заполняла его певчими птицами.
     Все  чаще  высоко  над нами  пролетали  стройные  косяки  журавлей.  Их
радостный крик то и дело нарушал тишину мертвого леса. На реке уже появились
утки, изредка мы видели их  торопливо пролетающими  мимо нашего лагеря.  Как
хороши они в  своих  быстрых и сильных движениях!  То  вдруг, словно чего-то
испугавшись, стрелою взлетают вверх, то беспричинно  припадают к воде  и, не
теряя строя, несутся вперед. И хочется спросить:
     -- Не вы ли, быстрокрылые птицы, принесли нам весну?
     Она уже пришла; об этом сегодня утром оповестили и гуси, появившиеся на
реке.
     Между  тем товарищи  закончили  переброску  груза  с  Можарского озера.
Наконец-то можно было расстаться с нартами и надолго.
     Мы вытащили  их на высокий берег реки, из шести нарт сделали постамент,
а сверху, стоя, укрепили трое  самых старых нарт, честно прослуживших нам  с
первого  похода  на  голец Козя. Все это  сооружение  заканчивалось  длинным
шестом с маленьким флагом.
     На ближайшем пне Трофим Васильевич Пугачев сделал надпись:
     На этих нартах мы прошли сквозь мертвый лес,
     Саянская экспедиция
     1938 г.
     Старая ель, растущая на берегу  и  послужившая мне  и  Павлу Назаровичу
неделю назад защитой от непогоды, теперь приютила всех  нас под своей густой
кроной. Палаток не ставили.
     Рядом  с  елью грудами  лежали  тюки  с  продовольствием,  снаряжением,
инструментами и  прочее экспедиционное имущество. Лагерь был временным.  Нас
задерживали лошади и  лодки. Вчера Пугачев вывел лошадей с Можарского озера,
а сегодня Бурмакин и Кудрявцев навстречу им от Кизира  рубят просеку. Лошади
должны прийти сегодня или, во всяком случае, не позже, чем завтра; Лебедев с
товарищами занимаются поделкой лодок.
     Павел  Назарович и я  посвятили день маршрутной  съемке  и обследованию
территории,  лежащей  юго-западнее  нашего лагеря до Семеновского озера.  Мы
пробирались через  завалы,  придерживаясь  все время возвышенности, идущей в
желательном для нас направлении.
     Выпавший недавно снег с первым теплым днем растаял, совсем размяк, осел
и зимний.  Погибшая  тайга  предстала  нашему взору  во всем  своем  ужасном
обнажении.  Смотришь на нее, и кажется --  после побоища лежат изуродованные
великаны, а  те, которые  еще  стоят,  удерживаясь  на полусгнивших  корнях,
пытаются изобразить собою былое величие,  но, кроме  печали, ничего  они  не
оставляют у человека.
     Там,  где  рос густой  высокий  пихтач, завал был  непроходимым.  Через
три-пять  дней упадут и остальные деревья, и это огромное лесное кладбище, в
несколько  тысяч квадратных километров,  станет  еще более  недоступным  для
человека и зверя.
     -- Была тайга и не стало, без огня сгорела, -- говорил Павел Назарович.
-- Чего только в  ней не  было,  и ягод,  и орехов, а  зверя  сколько?!  Все
пропало.
     На смену  погибшей  тайге  первыми  пришли малинник  да густые  заросли
вейника. Но на нашем пути нередко попадались и одинокие кедры. На сером фоне
погибших пихтовых деревьев они ярко выделялись своей темной хвоей. Возможно,
эти  кедры  призваны  стать сеятелями,  а  их потомству  придется  выдержать
тяжелую борьбу с малинником да вейником за свои исконные земли.
     В  погибшей  тайге  не осталось  троп.  Шли  напрямик  по  завалам,  то
поднимаясь  на  сопки,  чтобы  сделать  зарисовку  местности,  то  пересекая
распадки, залитые вешней водою.
     Местами  мы  передвигались, не  касаясь ногами  земли,  перепрыгивая  с
колоды  на  колоду,  или,  удерживая  равновесие,  карабкались   по  упавшим
деревьям.
     В шесть часов вечера мы  вышли на тропу, ведущую от Кизира к Можарскому
озеру, по которой должны были пройти лошади. Но их не было.
     --  Подождем, должны  бы  вот-вот подойти,  --  сказал Павел Назарович,
усаживаясь на колодник и не торопясь закуривая.
     Дымок   от  трубки  окутывал   его  усталое  лицо,  исписанное  мелкими
морщинами.   Он  молча  смотрел  вдаль.  Там,  в   полуовале  долины  Кизира
вырисовывались  гребни  зубчатых  гор,  мрачные  цирки,  уже  залитые  синью
вечерних  сумерек. О чем  тревожился старик,  в  раздумье  сдвинув  нависшие
брови? Он лучше  нас  представлял путь, и  у  него,  видимо, было  основание
тревожиться.
     А  лошадей  все  не  было.  На вершине Козя  погасли последние  отсветы
вечерних лучей  убежавшего  за  горизонт солнца.  Объятая  непробудным сном,
спала погибшая тайга.  Наше  беспокойство росло.  Мы решили пойти  навстречу
Пугачеву.  Через полкилометра порубка,  сделанная  Бурмакиным и Кудрявцевым,
свернула  вправо и стала спускаться в ложок. С противоположной возвышенности
тянулась выбитая лошадьми тропа,  и там, где она обрывалась, дымился костер.
Мы спустились в ложок. Нашего появления никто не заметил.
     Над  перегоревшим костром висел  котелок с мясом.  Чуть  дымились концы
дров.  Рядом с костром были расставлены чашки, нарезан хлеб, лежали ложки  и
сумочка с солью. Люди собрались ужинать, но усталость победила голод, и  все
заснули.
     Пугачев, склонив голову на седло, спал, держа в руках ложку, которой он
мешал суп;  другие разместились или полулежа  или  свернувшись  в  комок.  В
непосильной борьбе с лесными завалами  люди измотали свои силы  за последние
дни и нуждались в продолжительном отдыхе.
     Рядом с  костром на поляне отдыхали лошади. Они до неузнаваемости  были
вымазаны грязью и имели такой измученный вид, точно  их волоком тащили через
завалы.
     Я сложил головешки, раздул  огонь и, добавив в котелок снега,  разбудил
всех.
     --  Как это я уснул? -- протирая  глаза и вскакивая,  проговорил Трофим
Васильевич. Он сильно осунулся и похудел.
     Следом за  Пугачевым стали подниматься  и остальные.  Их  лица выражали
крайнюю усталость, на одежде заплаты, пришитые неумелой рукой.
     -- Сегодня дорогой пристрелили Гнедка, --  сказал Пугачев,  не глядя на
меня. -- Если впереди по Кизиру такая же мертвая тайга, то  ни за что нам не
довести  лошадей до  сыролесья. Велик  ли путь сюда  от Можарского  озера, а
посмотрите, все покалечились!
     Он подвел  меня  к Маркизе,  так называли  конюхи серую кобылицу  за ее
строптивый нрав и уродливую внешность.
     У нее под брюхом вздулась шишка  величиною со средний арбуз.  Некоторые
лошади  стояли на  трех ногах,  и почти  у всех  были раны. Это от  неумения
ходить  по  завалам.  Они впервые  попали  в такую  тайгу и не  смогли сразу
приспособиться к новым условиям.
     Когда  мы закончили  осмотр лошадей и расселись  вокруг костра, Пугачев
стал рассказывать:
     -- До Тагасука все было хорошо, а как перешли реку, ну и началась беда!
Лошади непривычные, торопятся, лезут куда попало, то упадут, то напорются, а
которые боятся прыгать  через  колодник -- полезут в обход и завалятся. Одну
вытащишь -- другая засядет, и так весь день.
     Гнедко прыгнул через завал, да неудачно, задние ноги  поскользнулись, и
он  упал  прямо  на сук.  Мы  подбежали,  помогли  встать,  а  у него  брюхо
распорото, кишки вываливаются.  Задних лошадей провели вперед, а я остался с
Гнедком, седло снял, а  он, поняв, что бросают  его,  так  жалобно заржал...
Пришлось застрелить.
     После ужина люди снова уснули. Костер из  пихтовых  дров осыпал  спящих
искристым  дождем. Я дежурил,  и на моей обязанности  было  следить, чтобы у
людей не загорелась одежда и не затухал  огонь. Я сел за дневник. Проплывали
тревожные мысли...
     Впервые  в  эту темную безоблачную ночь  мне безрадостным показался наш
путь. Что  же будет дальше,  если лошадям без груза потребовалось три дня на
преодоление  двадцати километров  от Можарского озера до Кизира? Выдержат ли
люди такую нагрузку длительное время? Скорее бы пройти погибший лес. Я знаю,
когда  мы окажемся  по  ту сторону этого мертвого  пространства, у нас будет
отрезан  путь к отступлению,  не  найдется  сил  повторить  его  в  обратном
направлении. И  тогда, оказавшись изолированными,  мы вынуждены  будем  идти
только вперед по намеченному маршруту, независимо от того, что ждет нас там,
в гуще гор, успех или горькое разочарование.
     Утро  было  необычайно холодным.  Мы  торопились.  Еще  на горизонте не
обозначился  восток,  а  эхо  уже  разносило по тайге  удары  топоров и крик
погонщиков.
     Через три  часа  показалась  знакомая  полоска  березняка, а за  ним  и
вершины береговых елей. Когда подошли ближе, то увидели голубой кусочек реки
и дым костра. Было восемь часов утра.
     Повар Алексей Лазарев готовил завтрак.
     Приятный запах от котлов будоражил аппетит.
     Среди нас не хватало только Лебедева и его товарищей -- они работали на
"судоверфи".
     -- Ну уж нынче и суп!  -- говорил Алексей,  зная,  что мы  голодны.  --
Гляньте-ка, жирный какой, а запах -- удержу нет, с перчиком! -- Он зачерпнул
большую  ложку  бульона, поднес ко  рту  и тянул  медленно, нарочито  громко
причмокивая.
     --  Души  у тебя не  стало, Алексей,  выкипела  она с супом, --  сказал
Курсивов.
     --  А была ли она у него? -- спросил Арсений  Кудрявцев, поглядывая  на
товарищей.
     А Алексей  с хитрой улыбкой еще зачерпнул ложкой бульон, поднес ко рту,
да так и застыл.
     -- Смотрите! Смотрите!.. -- крикнул он, указывая на реку. Мы вскочили.
     Кирилл Лебедев, стоя на корме только что сделанной им лодки, забрасывал
вперед  шест и, наваливаясь на него всем своим  крепко сложенным  телом, так
толкал лодку вперед, что она стрелою летела к противоположному берегу.
     В позе Лебедева чувствовалось торжество мастера, а в движениях ловкость
спортсмена. Он не  допустил лодку до берега, круто  повернул ее шестом и, не
передохнув, пронесся мимо нас вниз по течению.
     Все   махали  шапками,   кричали,   даже   лошади  подняли   головы   и
насторожились. А Маркиза, не разобрав сослепу, в чем дело, заржала.
     Отплыв метров триста, Кирилл так  же круто повернул  лодку и, держа  ее
прямо  на  нас,  стал  вкось  пересекать Кизир. Лодка,  несмотря  на сильное
течение, шла  ходко. Шест то и дело вылетал из воды, чтобы прыгнуть вперед и
подтолкнуть долбленку.
     Наконец  последний  удар, и она  с шумом  врезалась  в гальку.  Лебедев
бросил на берег шест и закурил. Мы подошли к нему.
     --  Хороша  лодочка, а  еще лучше  кормовой,  -- поглаживая  долбленку,
похвалил Алексей.
     Скоро по берегу Кизира  пришли все товарищи, занятые поделкой лодок, и,
усевшись в дружный круг, мы приступили  к завтраку. Не было только Самбуева.
Его назначили  постоянным табунщиком,  и  он  возился со  своими израненными
питомцами.  Коней  мы  переправили  на правый  берег Кизира.  Вместе с  ними
переехал и Самбуев.
     Мне казалось, что после переброски  груза с озера на Кизир мы приступим
непосредственно к  работе, и жизнь нашей небольшой  экспедиции войдет в свое
обычное   русло.  Но  по  мере  того,  как  переброска  подходила  к  концу,
обнаруживались все  новые и новые препятствия. Людям нужен был отдых, но  на
это  у нас  не было  времени. Один  день промедления,  и река  всколыхнется,
весенним паводком затопит  берега, закроет броды для лошадей -- и экспедиция
вынуждена будет отсиживаться в ожидании спада воды.
     Павел Назарович советовал: пока нет паводка  -- немедленно перебираться
за второй порог. Он расположен на третьем километре выше по Кизиру. Позже по
большой воде на  лодках  не  пройти. А без лодок на одних  лошадях нам всего
груза не поднять. Старик советовал лагерем стать на устье реки  Таски -- там
лучше корм для лошадей и оттуда легче организовать  подход на голец Чебулак.
Для  переброски на Таску нам  потребуется  четыре дня.  Это  значит работать
первого и второго мая.
     --  Хорошо бы, хлопцы, к  празднику  перебраться,  -- говорил  Пугачев,
пряча под  нависшими усами хитрую улыбку, -- и успели бы, да вот лебедевская
бригада тянет безбожно с поделкой лодок, им ни за что не кончить до первого.
     Лебедев строго взглянул на него.
     --  Ты, Трофим Васильевич, не подначивай, ради первого мая поднатужимся
и  к вечеру  все три  "корабля"  будут  тут  на причале, ей-ей, будут!  Как,
ребята? -- обратился он к товарищам.
     -- За  нами  дело не станет, -- ответил за всех  Курсинов,  сушивший  у
костра махорку.
     -- Ну и старика не забывайте, тоже подмогу. Такая артель, неужто за два
дня  не  переберемся  на  Таску?  Не  может  быть!  -- поддержал  всех Павел
Назарович.
     Так  и  решили:  если  за  два  дня  --   29  и  30  апреля  --  успеем
перебазироваться на устье Таски, то майские праздники будем отдыхать.
     После полудня  я  пошел  посмотреть  нашу  "верфь".  К  спуску  на воду
подготавливались два последних "корабля".
     Деревья  для  лодок выбирал Павел  Назарович. Человек  он  в  этом деле
опытный, ему хорошо известны секреты тополя. Толщину старик измерял обхватом
рук, а  пустоту выстукивал обушком маленького топора.  Он взглядом определял
прямолинейность ствола и высматривал на нем подозрительные сучочки.
     Если тополь отвечал всем условиям, Павел Назарович делал на нем длинный
затес и этим решал судьбу дерева.
     В  топольник  пришел  с   рабочими  Лебедев.  Он  недоверчиво  осмотрел
выбранные стариком деревья, снова выстукал их, обмерил и стал валить.
     Шумно  было на  берегу Кизира.  Два дня, не  умолкая,  стучали топоры и
тесла, слышался оживленный говор.
     Лебедев  из сваленных деревьев выпилил  восьмиметровые сутунки, ошкурил
их,  разделил  углем  на три  равные части каждый и  комель назвал  носом, а
верхний срез кормою.
     Приступая к поделке  лодок,  вначале  протесали  верх, затем от  линий,
делящих сутунок  на три части,  заделали нос и корму. После этого  неопытный
человек еще  не  угадал бы, что  хочет  получить  мастер из  такого сутунка.
Перевернув    будущую    лодку   вверх   дном,   мастер    буквально   через
десять-пятнадцать сантиметров по всем направлениям  провертывал  коловоротом
дыры глубиною  в  два-два с половиной  сантиметра, а следом за  ним  рабочий
плотно  забивает эти  дыры сухими кедровыми  колышками  -- "сторожками".  Со
стороны кажется, что  люди занимаются ненужным делом, но это не  так. Пробив
колышками все дно и  бока  будущей лодки, сутунок  перевертывают  обратно и,
взявшись  за тесла,  начинают выдалбливать середину.  Борта лодки получаются
безошибочно ровными  по  толщине.  Секрет  состоит  в  том,  что сторожки, в
отличие от белой древесины  тополя, имеют коричневый цвет и  хорошо заметны.
До их  появления  и долбит  мастер лодку. Сторожки при спуске  лодки на воду
замокают и становятся совершенно незаметными.
     Но  и после  того,  как середина выдолблена, вы еще не  увидите  ничего
похожего на  лодку.  И только когда пустотелый  сутунок положат  на козлы да
разведут  под ним  во всю длину  костер, мастер  превратит его  в  настоящую
лодку.
     Самая  ответственная работа  -- разводить лодку.  Тут нужны терпение  и
мастерство. А делается это так: когда стенки  пустотелого сутунка нагреются,
берут  тонкие  прутья, способные пружинить, сгибают их в  полудугу и концами
упирают  в край стенок будущей лодки.  Подогревая то бок, то дно, постепенно
увеличивают  число  прутьев. На  ваших глазах, под  действием слабого огня и
согнутых в  полудугу прутьев, борта лодки разворачиваются  все  шире и шире,
пока  не  дойдут до нужного  предела. Так  из тополевого  бревна  получается
аккуратная лодка-долбленка.
     Когда  лодка разведена, костер гасят,  прибивают набои, а для прочности
делают упруги, или кокорины, и лодка готова.
     Я вернулся с  "верфи" и никого  не застал в лагере.  Люди с  палатками,
постелями, посудой перебрались к Самбуеву на правый берег и там организовали
бивак. Стоило мне только показаться, как все в один голос заявили:
     -- Тут веселее, а там нас мертвая тайга задавила!
     Действительно, на новом месте было светлее, просторнее, шире открывался
горизонт.
     Поздно  вечером на  причале стояли три новенькие долбленки. Лодки мерно
покачивались в такт береговой волне.  На них нам придется перебрасывать груз
на устье Таски. Завтра утром "флот" будет загружен  и пойдет  в первый  рейс
через порог. А для перегона лошадей в новый лагерь придется рубить проход.
     Уставшие  люди  рано уснули.  Ночи  были холодные. Мы переживали время,
когда суточное колебание температуры доходило до 40°.  Ночью было  -- 15°, а
днем  на солнце +25°.  Прозрачно-бронзовая  вода  в  Кизире уже  несла  муть
приближающегося паводка.  Теперь,  как  никогда,  нужно было торопиться. Все
работали от зари до зари,  а ведь весенние ночи короткие, не успеешь уснуть,
как тебя уже будит рассвет.
     Дежурил Самбуев;  он сидел  близко у костра, погруженный  в  свои думы.
Вспомнил ли он  о сыне, оставленном  после смерти жены  у  матери в  далеком
колхозе   Бурят-Монголии,   скучал  ли  о  родных  долинах  Куртуй,  Шантой,
Зунд-Нимитэй, по  которым три года назад ходил с колхозным табуном,  угадать
было трудно. Он настолько погрузился в свои думы, что не  замечал, как перед
ним, рассыпаясь на угли, постепенно затухал костер.
     Но  вот  сквозь  нависшую  тишину  ночи  пронесся   отдаленный  шум.  Я
пробудился. Самбуев вскочил и, сняв шапку, прислушался. Где-то внизу  заржал
конь, затем послышался топот лошадей. Что-то тревожное пронеслось по лесу. И
бег табуна как-то вдруг оборвался...
     -- Что это может быть? -- спросил я у Самбуева.
     Он долго прислушивался, потом сказал:
     --  Однако Чалка лошадей гонял... Когда жеребец  в табуне, шибко  худо,
отдыхай кони не могут,-- ответил он, присаживаясь к костру.
     Потом мы всегда избегали,  особенно весною, брать жеребцов в тайгу. Они
будоражили весь табун, дрались, буйствовали.
     Я уже не мог уснуть.  Еще была ночь. Дремали седые вершины гольцов, лес
стоял, объятый  тишиною, но чувствовалось, что до  рассвета  недалеко.  Люди
просыпались. На их сонных лицах так и осталась вечерняя усталость. Казалось,
они не отдыхали.
     --  А  ну,   шевелись,   братцы,  суп  остынет!   --  торопил  Алексей.
Позавтракали  еще затемно.  Успели загрузить лодки,  даже  покурить и только
тогда  услышали  шаловливый шепот утреннего  ветерка.  Точно  птица  ночная,
пролетел он по лесу и пропал бесследно. Минута -- и за горизонтом  появилось
бледное  зарево,  стали гаснуть  звезды  и  лес  наполнился звуками. С шумом
разрезая  воздух, пронеслась  мимо нас  стая уток. Под берегом, а березняке,
любовно насвистывал  весеннюю  песенку  рябчик, а где-то в  небе чуть слышно
гоготали гуси.
     Три   пары   дюжих  шестовиков,   громко   стуча  о   камни   железными
наконечниками,  толкали лодки вверх по течению. Шли у самого  берега  -- так
легче.
     За  поворотом показался и порог.  Издалека  он  обозначался  береговыми
возвышенностями,  подошедшими  близко  друг к другу. В  образовавшейся  щели
злобился Кизир. Предупреждающий шум порога слышался далеко.
     У первой скалы лодки остановились. Мы поднялись на возвышенность, чтобы
осмотреться.
     Впереди широкая  лента  реки. Спокойно, неторопливо  подход