сравнительно  легко
переносят  весенние  ночные заморозки. Иногда  странно бывает видеть цветок,
бодро выглядывающий из-под только что выпавшего снега.
     Поднимались по крутизне. Кое-где торчали скалы, обросшие кустарником да
клочками сухой  травы.  Изредка попадались  и  одинокие кедры,  прилипшие  к
камням и согнувшиеся в покорном поклоне к хребту. До вершины гольца уже было
недалеко, а идти все  труднее. Свернули в расщелину, но  и там не лучше. При
первой  попытке подняться  на  гребень  мы чуть  не скатились по  скользкому
надувному снегу под скалу. Горько было нам, не достигнув вершины вернуться в
тайгу.
     В лесу мы развели костер, обсушились, пообедали и тронулись дальше.
     Маршрут  решили  изменить: сначала  выйти на вершину хребта, огибающего
котловину с восточной стороны, и уже оттуда подниматься на белок Окуневый.
     --  Надо поспешить -- буран  будет. Вишь, как  там  вверху завывает, --
говорил Павел Назарович, с тревогой посматривая на горы.
     Только  теперь я заметил  на их вершинах  как бы  полоски тумана.  Это,
вздымая снежную  пыль, гулял ветер. Он  скоро  спустился  к нам и зашумел по
вершинам деревьев.
     Мы уже подумали о ночлеге, не было только поблизости подходящего места.
     -- Опять чего-то занюхтил, -- показал Павел Назарович на Черню.
     И действительно, собаку охватило беспокойство.  Она то останавливалась,
то  рвалась вперед.  За  первым ложком  идущий  на своре Черня вдруг свернул
влево  и  стал  подниматься  на  возвышенность.   Он  совсем  разволновался,
засеменил ногами,  закрутил хвостом  и  напряженно всматривался в окружающие
нас  предметы. Не было сомнений, что  зверь где-то близко.  Мы вышли на верх
гребня. Вдруг Черня остановился  и, повернув голову вправо, замер, В  сорока
метрах я увидел крупного медведя. Он стоял задом к нам и так был занят своей
работой, что не заметил нашего приближения.
     Его внимание привлекала щель между  камней. Запустив в нее морду, зверь
старался что-то достать. Но щель была узкая. Медведь злился, принимался рыть
землю, намереваясь  проникнуть в  щель  снизу.  Вот  он снова запустил морду
среди камней и  с  такой силой фыркнул, что из щели вырвался  буквально сноп
пыли, а сам  медведь  отскочил и замер, видимо,  полагая, что вместе с пылью
вылетит и интересующий его предмет.
     Павел Назарович, навалившись  на Черню, зажал ему  рот и подал мне знак
стрелять.  Я  медлил,  хотя  штуцер  был  готов  к  выстрелу. Вдруг  медведь
повернулся,  и несколько секунд мы смотрели друг на  друга. Выстрел  нарушил
напряжение. Зверь,  споткнувшись,  не то побежал, не  то  покатился вниз  по
гребню. Собака  рванулась  следом за ним, и  скоро  из  распадка долетел  ее
злобный лай.
     Мы подошли к камню. Павел Назарович заглянул в щель.
     -- Э... да тут зверь! -- крикнул он, запуская глубоко руку.
     Старик   достал  бурундука.   Бедный  зверек!   Его   крошечные   глаза
переполнились  страхом.  Он  тяжело   дышал,  а   маленькое   Сердце  билось
часто-часто. Вместо хвоста у него торчал голый стержень. Видимо, медведю все
же удалось поймать бурундука за хвост.
     --  Какая  же ему теперь жизнь,  без  хвоста?! -- говорил  сочувственно
Павел Назарович. -- Придется и стержень отрезать.
     Так и сделали. Бурундук, получив свободу, не  убежал, как мы ожидали, а
начал вертеться на месте, прыгать, вообще вел себя странно.
     -- Видно, с ума сошел зверек, -- удивился я.
     -- Нет, --  ответил  Павел Назарович, -- без хвоста он словно лодка без
руля.
     Бурундук спрыгнул с камня;  только теперь  у него не получилось прыжка.
Он  проделал  в  воздухе  сальто  и  упал на  землю. Затем  вдруг вскочил  и
странными, неуверенными скачками направился к лесу.
     Мы  спустились  в лог.  Медведь  лежал недвижимо, растянувшись на  краю
россыпи. Черня сидел на нем верхом.
     Мы сняли котомки, а Павел Назарович достал нож, ощупывал зверя.
     -- Хорошо мяско! Жирное!
     Медведь оказался крупным самцом,  одетым в пышную  шубу. Решили  его не
обдирать, а только выпотрошить и целиком со шкурой подвесить на кедр. Погода
стояла холодная,  и  мы не беспокоились, что мясо испортится за два-три дня,
пока мы сходим на Окуневый.
     После того как с медведем было покончено, мы накинули котомки и  ушли к
скалам,  разбросанным  по  склону  отрога.  А  ветер  усиливался.  Котловину
придавила  бурая  туча.  Взлохмаченный  лес  шумел  непрерывно. За  Окуневым
гольцом лоскутом голубел кусочек неба. В лицо хлестнуло мокрым снегом.
     Мы приютились  у скалы,  под кедром,  в  недоступном  для ветра  месте.
Наступила темная  и холодная ночь. Но  нам было уютно и  тепло, хотя  вокруг
бушевала непогода.
     После  ужина Павел  Назарович  долго пил чай.  Я  сидел  за  дневником.
Напротив спал Черня.
     Не  пробуждаясь, Черня то вдруг начинал двигать лапами,  словно кого-то
догоняя,  то громко  тянул носом. Он весь дергался, а потом добродушно вилял
хвостом.  Иногда,  как будто в  схватке, тихо, но так азартно лаял, что даже
просыпался и с минуту удивленно озирался по сторонам. Я с интересом наблюдал
за ним. Собаки, как и люди, видят сны.
     В темноте  что-то прошумело  над  скалой,  тяжелым  комком свалилось на
кедр.  Вспыхнул  брошенный  в костер  сушник.  Разрядился мрак, и  я  увидел
огромного филина. Он сидел на толстом сучке,  торчком  подняв короткие уши и
выпучив желтые округлые глаза.  Птица вертела  головою, явно с  любопытством
рассматривая нашу  стоянку, но  вдруг  сорвалась с места, исчезла в темноте,
унося в когтях еще живой серый комочек.
     В полночь буран  резко ослабел, сквозь  ветви  кедра  сверкала одинокая
звезда, появившаяся за разорванными облаками.
     Когда я проснулся, было светло. Посеребренные снегопадом горы  нежились
в лучах ликующего солнца.  На дне котловины таяли остатки ночного  тумана. В
тайге все давно пробудилось, отовсюду доносились победные звуки утра.
     Где-то в  чаще, поблизости от нас, услаждая песней подругу, высвистывал
дрозд. Торопливо  пролетали мимо стайки мелких  птиц,  ползли  куда-то сотни
различных букашек. Всех их пробудило к жизни солнце, обещая теплый день.
     -- Хорошая  ночевка,  -- говорил  Павел Назарович,  приставляя к стволу
кедра концы недогоревших  дров. -- На земле они сгниют бестолку, а так могут
пригодиться  не мне, так другому охотнику. -- И, немного помолчав,  добавил:
-- Сюда за соболем можно когда-нибудь прийти!
     Накинув на плечи рюкзаки, мы пробирались между скалами на верх отрога.
     По  пути  все время  попадались кедры. Удивительна приспособленность  и
жизнестойкость саянского  кедра! Он  растет не  только  в низине,  по крутым
отрогам, но и в скалах, там,  где даже трудно подыскать место,  чтобы  стать
ногой. Иногда основанием ему служит незначительный выступ;  примостившись на
нем, кедр разбрасывает всюду по щелям свои корни. Туда  не проникает солнце,
и дольше  задерживается влага. Цепляясь за эти корни  руками, мы поднимались
все выше и  выше, пока не  достигли границы  леса.  Дальше  скалы попадались
реже, скоро позади осталась и крутизна.
     Еще  полчаса  подъема  --  и  мы  вышли  на  вершину.  Взгляд  поражали
непрерывные нагромождения хребтов, их причудливые контуры и дикие изломы. Мы
снова  пережили  то странное  чувство  волнения  и  удовлетворения,  которое
неизменно испытывают путешественники,  наконец  увидевшие  перед  собою, что
было много лет их мечтою.
     Со  мною рядом сидел Павел Назарович. Низко склонив голову, он  смотрел
на  безграничное море  сверкающих  утесов,  что непрерывной зубчатой  стеной
выросли на  пути  экспедиции. Взгляд его  был задумчив. Он что-то вспоминал,
сдвигая  нависшие брови.  Так  он и просидел, забыв  про трубку, пока  я  не
закончил записи в журнале.
     Впереди,  где  теряется  в  залесенной дали  серебристая  лента Кизира,
поднялся веерообразный Кинзилюкский  голе, весь залитый  солнцем,  отчего он
казался еще белее высоким и  величественным. На его гранитном  "постаменте",
который  почти   упирается  в  Кизир,   лежали   полосы  скалистых  обрывов,
опоясывающих голец со всех сторон и снизу доверху. Этот пик, словно часовой,
стоит над входом в самую, дикую часть Восточного Саяна.
     Бесконечная группа гольцов растянувшихся непрерывной  цепью перед нами,
являлась как  бы границей,  за  которой  мы уже не различали сдельных горных
массивов. Ближе этих  гольцов горы несколько принижены и контуры их мягче, а
снежные поля более цельны.
     Вершина   Окуневого  мало   отличается  от   вершин  соседних   белков:
Надпорожного, Воронко, Козя, но является наиболее высокой  в западной  части
хребта  Крыжина.  С  Окуневого   видны  долины   Кизира,  и  Казыра,   с  их
многочисленными водостоками  и глубокими  ущельями,  оголенные  плоскогорья,
изредка  увенчанные  скалистыми  или  тупыми  вершинами,  и  широкая  кромка
высоченных гольцов, загромоздивших  восток, начиная от Пезинского  белогорья
до  крутых  склонов  Торгака.  Когда смотришь  на  Саяны  с белка Окуневого,
поражаешься  контрастом в очертании этих гор.  Рядом с  грандиозными пиками,
манящими своей недоступностью,  видишь примостившиеся небольшие плоскогорья.
Эти  плоскогорья простираются  в  самых  различных направлениях.  С северной
стороны   они   обрываются  мрачными  цирками,  а  с   южной   заканчиваются
сглаженными,  словно  приутюженными  отрогами.  Образованием такого  рельефа
Восточный  Саян  прежде  всего  обязан  тектоническим  явлениям  и  действию
ледников, некогда покрывавших эти горы.
     Если  бы  мы  могли  перенестись  в  далекое  прошлое  и  взглянуть  на
территорию этих гор, то увидели бы совсем другую картину.
     Длительна  и  очень  сложна  геологическая  история  Восточного  Саяна.
Несколько поколений  геологов, ежегодно отправляясь в различные уголки этого
красивого, но сурового горного массива, кропотливо, шаг за шагом изучают его
скалистые обнажения.  Опытный глаз пытливого  исследователя не  опускает  ни
одного  штриха,  который  может  помочь  восстановить  историческое  прошлое
Саянских гор, уходящее далеко в глубь веков.
     Свыше 500 миллионов  лет назад в тех местах, где ныне подымаются к небу
горделивые  вершины  этих гор,  было море.  Волны  его разбивались  о берега
раскинувшегося  к северу  бескрайнего  древнейшего континента, получившего у
геологов   название  Сибирской  платформы.   Ложе  морского  бассейна   было
неспокойно.  Частые  землетрясения  сопровождались энергичной  вулканической
деятельностью, что вызывало мощные потоки лав. Периоды активной деятельности
подводных вулканов,  окруженных известняковыми рифами,  сменялись  периодами
относительного покоя, во время которого миллиметр за миллиметром на  морское
дно  отлагался ил, песок и  галечник.  Спустя много  миллионов  лет,  мощные
горообразовательные процессы  смяли  в  складки  эластичные толщи  отложений
морского дна и вывели их из-под уровня моря, которое отступило к югу.
     Колоссальная энергия внутренних  сил Земли, способная сгибать в складки
отложения горных пород многокилометровой мощности, вызвала также внедрение в
них огромных масс магмы, которая, не найдя выхода к поверхности, застывала в
недрах Земли.
     Поднявшиеся с морского дна  цепи  гор древнего Саяна явились прообразом
современного  горного  хребта.  Горообразовательные движения  были  решающим
этапом в геологическом прошлом Саян. С тех пор на протяжении последующих 400
с лишним миллионов лет море никогда на продолжительный срок не затопляло эту
территорию.    Наступил    длительный    период   континентального   режима,
продолжавшийся  более 100 миллионов лет. За это  время разрушающее  действие
воды и ветра снивелировало  горы, превратив страну в  почти плоскую равнину.
Однако,  внутренние  силы земли  не оставляли ее  в покое и время от времени
проявлялись  в виде  мощных  тектонических разрывов, по  которым из глубоких
недр  устремлялась  расплавленная лава.  Достигнув земной  поверхности, лава
растекалась в виде  потоков,  так же, как  это имеет место сейчас  в районах
деятельности современных вулканов.
     В середине девонского периода  истории Земли, т. е. около 290 миллионов
лет тому  назад, море,  давно уже  изгнанное с  территории  Восточных  Саян,
делает новую  попытку  погрузить ее в свою пучину. Однако оно достигает лишь
восточной  и  западной   окраин   Восточных  Саян,  где  на  короткое  время
сохраняется морской  режим. Во внутренних же частях современного Саяна в  то
время   существовали   многочисленные  озера  и  лагуны.  После  отступления
девонского моря страна навсегда  освободилась от моря. В мезозойский  период
вокруг Саян  существовали  обширные озера,  а  внутри него  среди  отдельных
возвышенностей,  не  превышавших  300  --  500  метров  высоты,  сохранялись
небольшие водоемы.
     Такой рельеф страны сохранился до середины третичного периода. Примерно
15 миллионов  лет  назад  начался общий подъем  Саян  и  обособление  его  в
качестве самостоятельной  орографической  единицы.  Жесткая глыба Саян  была
расколота мощными тектоническими разрывами, которые открыли доступ к дневной
поверхности  базальтовой  лавы.  Эти лавы  покрыли  обширные пространства  в
восточной части Саян и примыкающих к нему  территорий Монголии, Забайкалья и
Тувы.  Покровы базальта, похоронившие  под  собою древнюю поверхность  Саян,
подобно   гипсовому   слепку,  позволяют  сейчас   геологам  довольно  точно
восстановить рельеф страны середины третичного периода.
     Поднятие Саян продолжалось до середины четвертичного периода. Оно  было
настолько значительным, что в Саянах, располагающихся на широте  52  -- 54°,
образовался мощный  центр  оледенения, Саяны подымались  не в виде сплошного
монолита.  Они  были разбиты  на  отдельные глыбы,  возвышавшиеся  одна  над
другой. Распределение  высот  во  время этого  поднятия было  близко к плану
современного горного массива, наиболее  сильно подымались  зоны  современных
альпийских цепей. После того, как  ледники  своими языками выпахали  долины,
отходящие  от  главного горного  массива, уже  сравнительно  совсем недавно,
новые  тектонические   подвижки  привели   к   возобновлению   вулканической
деятельности.  По  дну  некоторых  долин,  перекрывая ледниковые  отложения,
полились "огненные"  реки, которые, после того  как  остыли, превратились  в
черный звенящий базальт.
     Но даже и в этот период, отделенный от нас тремя-четырьмя сотнями тысяч
лет, Восточный Саян был  не таким, каким  мы  его видим  сейчас. Этой горной
стране  суждено  было  пережить  еще  ряд  сложных геологических  процессов.
Всесокрушающая сила движущейся воды промыла многочисленные глубокие  ущелья,
которые расчленили массив на  сложную систему  хребтов и  отрогов.  Фирновые
поля нетающих  снегов и остатки некогда  мощных  ледников,  сохранившихся  в
истоках некоторых рек наряду с разрушающим действием морозного выветривания,
придали хребтам обостренные очертания.
     Таково геологическое прошлое этих гор.
     До наших дней еще сохранились в центральной части совсем незначительные
остатка   саянских   ледников.   Базальтовый   покров   можно   увидеть   на
многочисленных горах, характерных своими плоскими -- столовыми -- вершинами.
     Находясь  в  центральной части  Восточного  Саяна,  мы не  раз  слышали
подземные  толчки -- это отголоски  тектонических явлений. Бывают и довольно
значительные землетрясения. Солнце, ветер и вода продолжают разрушать мягкие
породы,  придавая  хребтам  еще более  заостренные  очертания  (*Использован
материал геолога Г. В. Пинус).
     Жаль, что  в это время  хребет  Крыжина еще был покрыт  плотным  зимним
снегом и мы  не  могли представить  себе летний наряд  вершин,  седловины  и
небольших  тундр. Из-под снега вылупились  только россыпи, но они бесплодны,
как будто  недавно образовались, даже  еще не успели почернеть и  украситься
лишайниками.
     Вершину белка мы покинули только  в  шесть часов. Солнце  скатывалось к
горизонту. Быстро таял снег. По  лощинам все громче и задорнее шумели мутные
ручьи. Легкий, еле уловимый ветерок нет-нет да и налетал с востока, окатывая
нас холодными струями.
     С  Окуневого  белка  впервые  нам  открылся  Восточный  Саян широченной
панорамой, с его  сложным рельефом, мрачными ущельями и первобытной кедровой
тайгою, накинутой на долины и второстепенные вершины.
     В семь  часов  мы покинули вершину.  Спускались напрямик, по каменистым
ребрам гольца,  да по скользким надувам. На горы лег тихий вечерний  час,  и
солнце, умиротворенное тем, что день  прошел без  помех, млело  у горизонта.
Дальние горы растворялись в тиши сиреневой дымки.
     В  тайге   нас  встретила  ночная   прохлада,  благоухание  только  что
появившейся травы и сырость набухших влагой мхов.
     Как легко и как просторно дышится в лесу в весенние ночи. Хочется вечно
жить,  любить, творить, неисчерпаемыми  кажутся твои силы, идешь и не знаешь
усталости, а уснешь -- долго не пробудишься. Такова весна в Саянах.
     Под сомкнутым сводом толстых кедров темно. Луна запаздывала.  Кое-где в
просветах голубели кусочки звездного неба. Шли  долго, придерживаясь склона.
Но вот  до  слуха долетел  давно желанный шум Кизира, и тотчас же из глубины
леса послышалось пронзительное  ржание лошади. Ей  ответило протяжное эхо, и
снова  все  смолкло. В  темноте  блеснул  огонек.  Лагерь  был  недалеко. Мы
ускорили шаги.
     На  стоянке все  спали,  догорал  костер.  Было  тихо,  и только  река,
взбудораженная вешней водою, плескалась в крутых  берегах. Под кедром, среди
еще не убранной после ужина посуды, сидел  Алексей. Склонившись над кухонным
ящиком, он читал то самое письмо, которое принес ему Мошков.  Черня прибежал
раньше  нас в лагерь  и расположился  напротив Алексея, поджав  задние лапы.
Повар читал и улыбался, потом поднял голову и долго смотрел на собаку. Черня
шагнул вперед, и Алексей обнял его.
     -- Иди сюда, я все расскажу  тебе. Он развернул письмо, но вдруг увидел
нас и сейчас же вскочил.
     -- С Пантелеймоном Алексеевичем плохо...
     Из  темноты  показался  Мошков. Он  до  того  исхудал и  измучился, что
приходилось удивляться, как после стольких бессонных ночей  человек  еще мог
двигаться.
     Мошков  не  поздоровался, ни о чем  не спросил и  ни слова не  сказал о
болезни.  Я  молча  разбинтовал  его  больную  руку.  Большой  палец  совсем
почернел,  вздулись  вены,  и  опухоль на  руке  дошла  до  локтя.  Тогда  я
окончательно  решил,  что  у Пантелеймона  Алексеевича  гангрена и  операция
неизбежна.
     Мошков был близким мне человеком, не один год мы делили с ним радости и
невзгоды  путешествия по  тайге,  и теперь  я должен был отрезать ему  часть
руки, отрезать, не имея ни опыта  в  этом  деле,  ни знаний, и в обстановке,
самой  невероятной для  операции.  Отправить  его обратно в жилые места было
невозможно, да и поздно.
     "А что, если все кончится смертью?" Такая мысль  назойливо  вертелась в
голове. Погибнуть от нарыва было бы нелепо.
     Мошков прошел тяжелый  жизненный путь  и  не раз смотрел смерти в лицо.
Еще юношей,  в гражданскую войну, партизанил. С боями прошел до Владивостока
и,  вернувшись в родную деревню, руководил комсомольской организацией. Позже
он находился на партийной работе. Жизнь выработала  в Мошкове уравновешенный
характер. Все мы его любили и уважали.
     Осмотрев  руку,  я в  упор  взглянул на Мошкова,  все  еще  не  решаясь
произнести последнее слово.
     -- Ну что? --  спросил он  тихо, и в  голосе  прозвучала  мольба, будто
целую вечность он ждал меня, надеясь, что я принесу облегчение.
     -- Придется резать палец! -- решительно ответил я.
     -- Это ведь  долго будет, отруби топором сразу, чтобы не мучиться. -- И
я увидел, как задрожал выдвинутый вперед подбородок больного, как  помутнели
влажные глаза.
     Договорились отложить операцию до утра.  Хотелось еще верить, что время
окажется дл