выбрались  на
край верхней террасы и здесь отдохнули. Из глубины цирка нет-нет да и дыхнет
ледяной  сыростью.  Далеко  позади  остался  лес.   С  нами  карабкались  по
каменистому  склону   рододендроны  да  крошечные   ивы,  влачившие   жалкое
существование по  прилавкам.  При выходе  на  террасу  мы  увидели крошечную
полянку,  окруженную  с трех сторон снежным полем  и  покрытую  низкорослыми
альпийскими  цветами. Какое  поразительное впечатление от  этого  сказочного
контраста!  Колокольцы  водосборов, карликовые  маки,  разноцветные  лютики,
фиалки праздновали  свою весну среди снегов, и хотелось  спросить: кто занес
вас в этот,  еще  совсем неустроенный мир,  в  область  постоянных  туманов,
сырости и зачем? Эти  отважные пионеры растительного царства  поднялись сюда
тайными  тропами,  чтобы  поселить жизнь по бесплодным скалам вблизи  вечных
снегов. Какими малютками  кажутся они  среди обломков и стен,  нависших  над
ними. И все же цветы полны гордости за то, что отвоевали у мертвой  природы,
как бы для опытов, клочок земли и своим присутствием освежали ее.
     На  террасе,  куда  мы  вышли,  лежит   большое  озеро,  вправленное  в
каменистое  дно  молочно-зеленоватого  оттенка.  Такой  цвет   воде  придает
ледниковая  муть,  приносимая   ручьем,  вытекающим   из  обширного   цирка,
нависающего  над террасой с запада.  С боковых полуразрушенных  стен озерной
впадины непрерывными водопадами сбегают  ручьи  из  верхних карровых озер. В
восточной  стороне  террасы   имеется  ясно   выраженный  "бараний  лоб",  с
характерными царапинами  и  шлифовкой. Под ним мы  нашли давно  сложенный из
камней  тур высотою в рост человека. Его,  видимо, выложил  геолог Стальнов,
первым посетивший этот ледник и давший его описание.
     Еще  небольшое  усилие, и  мы, преодолев ступеньки,  вышли  на  вал  --
древние моренные отложения цирка.  Высоченные стены из сланцевых скал хранят
следы  грандиозных  разрушении.  Было сыро и  мертво в этой замкнутой с трех
сторон чаще. Всюду развалины,  обломки,  "свежие"  галечные отложения.  Цирк
врезается глубоким  коридором в одну из мощных вершин Фигуристых белков. Она
имеет  абсолютную отметку  2591 метр. В верхней части он  заполнен снегом  и
ледником,  стекающими  крутым потоком  с белка  и разделенными  ниже на  два
самостоятельных языка. Лед слоистый синий, а в тенистых местах почти черный.
     Козлов остался в цирке починить штаны,  а я, сбросив  с плечей котомку,
штуцер и  собрав остатки  сил,  ушел  наверх.  Редкие облака  сомкнулись над
горами плотным сводом. Дождь опередил меня, но он шел недолго, оставив после
себя  сгусток тумана на дне цирка. Видимость была хорошая, я присел на снег,
достал бусоль, записную книжку, долго любовался горной панорамой.
     От  ледника,  где  я  находился,  на  восток,  захватывая  все  большее
пространство, убегают изорванные гребни холодных скал  с угрюмыми вершинами,
горделиво поднятыми в синь неба.
     Водораздельная линия хребта отмечена наибольшими разрушениями, на юг от
этой  линии виднелось большое  приподнятое пространство, изрезанное ущельями
рек  Базыбая Китата  и Прорвы.  Там все загромождено  гольцами, соединенными
между  собою  извилистыми  гребнями,  и  украшено  величественными  скалами,
образующими  зубчатый  горизонт.  Отдельные   высоты  белков  в  этой  части
достигают 2500 метров. Под их  тенистыми откосами лежат пятна вечных снегов.
Другую картину представляют северные склоны Фигуристых белков. Они то падают
вниз, теряясь в провалах, то длинными языками тянутся к Кизиру и поднимаются
над ним  черными  пугающими  стенами. Всюду,  как истуканы, торчат  каменные
столбы.   В   верхних   обрывах  ютятся   глубокие   цирки,  словно   гнезда
доисторических  птиц. Нужно  немного воображения, чтобы  в контурах торчащих
скал увидеть и самих птиц, они тут же над цирками, одни сидят у  самого края
с приподнятыми в небо  разлохмаченными головами, другие, растопырив  крылья,
вот-вот взлетят.  Местами  виднелись  пятна снега -- это, вероятно, фирновые
поля, заполняющие цирки и прикрывающие седловины.
     Кажется,  нигде   на  Саяне  ледники  не  подвергли   такому   поистине
грандиозному разрушению  горы  как  именно здесь,  в  восточной  оконечности
хребта  Крыжина.  Вряд  ли  кто  из  пытливых  разведчиков  проникал  в гущу
нагромождений Фигуристых белков.  Трудно поверить, чтобы туда могли пройти и
звери.  С болью  и  сожалением пройдем мимо  и  мы,  зная заранее, что этого
никогда не простишь себе. Не случись с нами продовольственной беды и не будь
мы связаны с  Мошковым местом и временем  встречи, непременно  попытались бы
подняться  в  те цирки,  куда стекают языки снежных полей, чтобы  узнать, не
остатки  ли это ледников, взобрались бы и на  грозные вершины. Еще много лет
Фигуристые  белки   будут  дразнить   пытливых  натуралистов,   разведчиков,
туристов,  а те,  кто  проберется туда, унесут  неизгладимое  впечатление  о
Саянской природе.
     Надвинувшийся из щелей туман  прикрыл горы.  Заморосил  дождь, пришлось
спуститься в цирк. Вечер сырой  и прохладный  застал нас  на нижней террасе.
Вернуться к  Павлу Назаровичу нам не удалось.  Заночевали v верхней  границы
леса, которая здесь проходит на высоте примерно 1500 метров.
     Мы  здорово  устали,  голод  продолжал  строить козни. Воспользовавшись
светом небольшого костра, я решил записать свои впечатления.
     -- Вы  слышите  запах, откуда это  его набрасывает? --  сказал  Козлов,
вставая  и  с любопытством  вытягивая  голову  навстречу вечернему  ветерку,
набегавшему случайно снизу.
     Я  тоже  встал.  Прохладный  воздух был  переполнен  ароматом  каких-то
цветов,  поглотивших  в окружающей среде запахи сырости,  мхов,  обветшавших
скал.  В  нем  мешалась ванильная пряность  с гвоздичной  свежестью и еще  с
чем-то незнакомым, но очень приятным.
     -- И родится  же этакий  пахучий цветок, что духи,  -- заключил Степан,
усаживаясь  к  костру  и принимаясь за сушку  листьев бадана... Их он курил,
примешивая крошки  тополевой коры,  но,  накурившись,  долго  отплевывался и
чертыхался в адрес медведя, разорившего наш лабаз.
     Рано утром мы спускались в глубину ущелья Белой. Опять набросило тот же
запах.  Мы стали  присматриваться и увидели мелкие  кустики высотою 30 -- 40
сантиметров с мелкими  листьями и светло- и темнорозовыми цветами.  Они-то и
были наделены  тем  самым  ароматом,  которым  мы  вечером  восхищались. Это
душистый  рододендрон  из  вечнозеленых.  Растет  он  в  подгольцовой  зоне,
преимущественно  по  крупным россыпям, и  местами образует сплошные заросли,
вытесняя  другие виды растений.  В  солнечные  дни  запах  цветов  душистого
рододендрона распространяется далеко за пределы зарослей.
     Мы наломали прутиков с цветами и принесли Павлу Назаровичу.
     -- Да ведь это белогорский чай, куда лучше лавочного. Чего  же так мало
принесли! -- сокрушался старик.
     Действительно, заваренный  кипятком прутик передавал свой запах воде. С
этого  дня  "белогорский  чай"  прочно  занял  место в нашем меню и  люди не
упускали случая собирать его.
     На четвертый день мы пришли в лагерь. Пугачев уже вернулся с Кинзилюка.
     У   Трофима   Васильевича  после   разведки   создалось   благоприятное
впечатление о  Кинзилюкском  ущелье, чего  не  привезли мы  о  Кизире. После
недолгих  раздумий  решили  утром  выступать.  Наши продовольственные запасы
пополнились копченым мясом и рыбой Путь лежал на восток по  Кинзилюку  до ее
вершины, где мы должны были дождаться самолета.
     -- Неужели Мошков не  догадается банку спирту прихватить, ну и устроили
бы пир! -- говорил Алексей, а в голосе сомненье.
     Прошло уже много  дней  с  тех  пор, как  были доедены крошки последней
галеты, давно нет соли Какой-то незначительный запас  муки и сахара хранился
во вьюке Алексея, но это на тот случай, если кто заболеет. Трудно привыкнуть
к несоленой пище, тем более если она однообразна.
     Теперь не было необходимости собираться нам за трапезой:  мясо висело в
коптилке,  и  каждый мог  подойти, взять сколько ему нужно и  когда захочет.
Черемша же  свежая  и вареная вызывала отвращение. Но самое страшное,  что я
заметил, возвратясь с Белой,  -- в лагере не стало обычного  оживления. Люди
замкнулись. К  этому  привели  голод, угрюмая  природа и  неизвестность, что
поджидала нас впереди.
     Над  горами  сгущался сизый сумрак вечера. Побагровели  тучи. По Кизиру
расползался туман, щедро разливал прохладу.
     Костер давно догорел  и, распавшись на угли,  угасал. Все переговорили.
Завтра выступаем.
     -- Ну, а ежели Мошков не подбросит продуктов, тогда что делать будем? С
Кинзилюка, поди, далеко до  Жилухи? -- спросил  Курсинов, самый старейший из
рабочих, повернув в мою сторону суровое лицо, изъеденное комарами.
     Товарищи насторожились. Наступило тягостное молчание. Этот вопрос мучил
всех,  в  том  числе и меня. Я  верил Мошкову в его  преданность делу, в его
честность, но я  не мог заглянуть вперед и на минуту времени. Мы должны были
ко всему  подготовиться, а самое  главное не потерять  надежду, которая  еще
жила в людях.
     -- Не может быть, чтобы Мошков забыл  про клятву. Он коммунист,  с него
спросят,  --   ответил   я,  стараясь   придать  своему  голосу   наибольшую
уверенность. -- При  всех  случаях  наш  путь  в жилуху  лежит только  через
вершину  Кинзилюка. Туда и  пойдем. Сейчас  еще  рано  давать  оценку  этому
решению,  как  и  равно  сомневаться  в  успехе  этого предприятия.  В нашем
распоряжении неделя, будем верить, что все обойдется благополучно.
     -- Живой о  живом думает.  Это правда,  как и то, что все мы ослабли, и
уже  -- не  работники.  Вот я  и спрашиваю,  что  делать будем,  если Мошков
подведет.  Пантелея знаю  лучше всех, вместе росли, хваткий он мужик, а руки
могут  оказаться короткими: либо самолета не дадут, либо погода подведет. Не
лучше ли нам  сейчас  бросить  часть  груза  на  устье,  освободить под верх
лошадей  шесть,  а  потом приехать за ним:  легче будет  идти,  -- продолжал
Курсинов при общем молчании.
     -- Это дельное предложение, Александр, так и сделаем. И уж, если Мошков
не прилетит,  тогда бросим  все на Кинзилюке до  следующего года  и  верхами
будем  пробираться  в  Жилуху. Как  видите,  не такое  уж  безнадежное  наше
положение, -- сказал я и сам почувствовал облегчение.
     -- Закуривай, Шейсран, чего зажурился, -- послышался голос Лебедева.
     Он  достал из-за  голенища кисет, расшитый  ярким узором,  стал крутить
цыгарку. Люди оживились, вспыхнули подсунутые в огонь головешки. В просветах
облаков теплилось небо.
     Дежурил Алексей. Он помыл посуду,  сходил на  реку  за водой и  ушел  к
лошадям.  Палатка была открыта, легкий ветерок временами надувал ее приятной
прохладой  и безмолвием  ночи.  На  землю текли  бледные лучи  разгоревшихся
звезд. В полумраке сказочная картина: в лесу, вокруг костра танцевали черные
силуэты, их тени бесшумно скользили по колоннам стволов гигантских деревьев,
ложились  на  истоптанную траву,  куда-то  убегали,  возвращались, падали на
палатку  и исчезали,  чтобы  снова начать  свою пляску. Вдруг  оттуда,  где,
забавляя ночь,  играл  колокольчик, донесся  грустный мотив  -- это  Алексей
играл на губной гармошке. Видно вспомнилось ему,  что где-то далеко, далеко,
куда бежал притомившийся Кизир, в маленькой кроватке спит сын, а рядом Груня
-- ласковая,  желанная.  Вспомнилось и защемило сердце, да некуда  податься.
Выручила гармошка -- с ней легче грустится.
     Никто  не  спал.  У  каждого  гармоника  пробудила  свои  тайные  думы,
нахлынули воспоминания. Все, что было  оставлено позади: семья, друзья, уют,
городская  суета,  вдруг  вывернулось  глыбой и заслонило  действительность.
По-детски  захотелось  передышки  и   маленького  кусочка  хлеба,   хотя  бы
черствого, но хлеба. В открытую палатку просачивался запах пригорелой корки.
Не было сил сопротивляться соблазну. Я встал, плеснул в лицо горсть холодной
воды и снова улегся.
     Вдруг протяжный свист и кто-то отчаянно крикнул:
     -- Перестань, слышишь, Алексей, перестань.
     Гармонь  смолкла. Лежавший  рядом  Прокопий облегченно вздохнул, и ночь
звездная, безмятежно пленила тайгу.

ВО ВЛАСТИ ДИКИХ ГОР

     Ночная  тревога. У истоков Верхней Белой. Семейство  маралов. К вершине
Кинзилюка. Ожидание самолета. На подступах к Двуглавому пику. Куда идти?
     23  июня  свернули  лагерь. На месте стоянки остался  лабаз с небольшим
грузом, а освободившиеся лошади были  переданы более слабым товарищам.  Река
Кинзилюк   при   устье   образует   широкий   залесенный  проход,  им  мы  и
воспользовались. Караван вышел на звериную тропу, миновал  серный источник и
углубился  в суровое ущелье,  прикрытое  могучей  саянской  тайгою.  Справа,
теперь  провожая нас, высился  толстенный Кинзилюкский голец.  Черные  сырые
склоны, ступеньками спадающие  к основанию, придавали ему все тот же мрачный
вид.
     Чем  дальше  мы продвигались по Кинзилюку,  тем живописнее  становилась
долина. Она то сужалась, и над нами нависали скалы, то вдруг горы отступали,
долина расширялась, и  мы попадали  в молчаливую  тайгу, где плотный зеленый
свод из ветвей столетних  деревьев создает  постоянную дневную  тень.  Всюду
сумрачно,  и только  длинные клочья лишайника украшают  своею сединою темный
фон  леса.  Под  ногами гигантский  папоротник, а в воздухе сырость  и запах
гниющих деревьев.  Мы  старались,  как  можно скорее,  пересечь эту  чащу  и
обрадовались вдруг показавшемуся впереди просвету.
     Ночевать  остановились  на  лесной  лужайке у ключа.  Отпущенные лошади
долго катались по траве, затем  стали кормиться, только жеребенок  улегся  у
палаток, а Бурка и Рыжка сторожили его.
     С тех пор как он  появился на  свет, жизнь табуна несколько изменилась.
Кони стали  проявлять  родительскую  заботу о  малыше.  Пожалуй, мать меньше
беспокоилась  о нем,  чем  другие.  Стоило  только  на  минуту  остановиться
каравану,  как Горбач и Санчо  начинали ржать и ломали строй, ища жеребенка.
Мы наблюдали такие картины: жеребенок ляжет отдохнуть, мать Гнедушка отойдет
к другим лошадям, а  Бурка останется возле  него. Жеребенок  проголодается и
поднимет крик, разыскивая мать, и вдруг все лошади бросятся к  нему, окружат
и  начнут непонятными звуками выражать свое беспокойство.  Больше всех этому
радовался Самбуев. У него только и разговору  было о Воронке, --  так назвал
он жеребенка.
     Вечерело  быстро.  Дым  костра,  поднимаясь  над  лесом, грязнил  небо.
Природа, как  бы  притомившись, засыпала  в сладостном  покое.  Сон сковывал
глаза уставших людей, и скоро в лагере все угомонилось. Темная звездная ночь
прикрыла ущелье.
     В поздний час, когда  над рекою навис туман, а  густая роса посеребрила
траву,  Левка  и  Черня подняли лай. Мы  вскочили  и, не зная, в  чем  дело,
столпились  у  костра.  Собаки,  пытаясь сорваться  со  свор,  бросились  по
направлению к дальнему углу поляны. Оттуда же доносился дружный бег табуна.
     -- Воронко!.. Воронко!.. -- крикнул Самбуев, исчезая в темноте. За ним,
заряжая  на  ходу  бердану,  бросился  Прокопий. Трофим Васильевич  отпустил
собак.
     -- Улю-лю... Бери его!.. -- доносился голос Прокопия.
     А у огня появился жеребенок. Он был весь в крови. Лошади, обступив его,
еще больше храпели. Теперь к голосу Прокопия присоединился и голос Самбуева.
Мы  с  Лебедевым бросились на  помощь.  В темноте  трудно  было  понять, что
творилось.  Собаки  и  какое-то черное  животное  катались  по траве.  Тогда
Лебедев содрал с  березы кору и, свернув трубочкой,  зажег ее.  Яркий  факел
осветил  угол поляны. На траве лежала, сваленная собаками, крупная росомаха.
Справа сопел Левка, впившись зубами в горло зверю, а Черня с другой стороны,
упираясь передними лапами в бок росомахи, рвал ей грудь.
     Meртвогo хищника мы утащили в лагерь.
     У жеребенка была прокушена с  двух сторон спина  и разорвано горло.  Он
лежал недалеко от костра. Лошади от него не отходили. Утром Воронко умер.
     Мы продвигались все  дальше по долине. С  левой стороны ее оконтуривает
близко подступивший к реке  Кинзилюкский  хребет. Это очень суровые горы. На
какую  бы часть его мы ни  взглянули, всюду лежали  глубокие  щели,  забитые
почти никогда не тающим снегом, да светлые полосы -- следы недавних обвалов.
Вершины голые, безжизненные. Средняя часть хребта между Кинзилюкским гольцом
и  Двуглавым пиком несколько  понижена  и по высоте не превышает  двух тысяч
метров над  уровнем  моря. Природа  украсила хребет причудливыми  башнями  и
разнообразными  фигурами.  Северный   склон  его  крут,  мало  озеленен,  по
расщелинам шумят водопады.
     Чем дальше по Кинзилюку, тем живописнее долины. За каждым поворотом нас
ждал  новый  пейзаж.  Горы  становились  круче. В полдень  слева  показалось
ущелье.  Это  Малая Белая  --  первый правобережный  приток на нашем пути. С
какой  бешеной  силой  вода плещется  по  валунам, сжатая  тисками береговых
уступов.  Ее  предупреждающий  рев  слышен  далеко  и  только  у  слияния  с
Кинзилюком замирает усмиренная  старшей рекою. Караван подошел к берегу и  в
поисках площадки для ночлега остановился.
     -- Как бы  опять  дождя не было, -- говорил Павел Назарович, осматривая
горизонт. -- Вишь, вечерняя заря потускнела. Это -- к перемене.
     Действительно, на западе, там,  где скрылось  солнце, появились  темные
полосы, а затем я увидел на груди Кинзилюкского гольца клочья тумана.
     -- Что же делать будем? -- спросил я старика.
     --  Переправляться   надо,   после  дождя   придет   вода,   тогда   не
переправиться, -- ответил он.
     Наметив брод, мы расседлали Бурку и загнали его в воду. Конь упрямился,
не шел, пугливо прислушиваясь к грохоту реки, но после внушительных уговоров
направился к противоположному  берегу, осторожно нащупывая  ногами опору. На
середине русла вода навалилась на него. Вздыбил конь, полез на волны и вдруг
спотыкнулся и упал. Мелькнули ноги,  голова. Огромным  прыжком  Бурка все же
вырвался из стрежня,  выскочил на каменистый берег и долго трясся в  нервном
припадке.
     Пришлось  подняться выше. Уже потемну перебродили реку на более  мелком
перекате. В небе бушевала гроза, лил дождь,  но мы успели поставить палатку.
Утром действительно Малая Белая выплеснулась  из берегов и  была  совершенно
недоступной.
     Караван продолжал путь, направляясь к вершине Кинзилюка. После  ночного
дождя в долине долго было влажно, держался туман.
     В  солнечные дни  мы обычно  останавливались под тенью  кедров, на краю
поляны  или  на берегу  ручья. В пасмурные  дни,  когда  свирепствовал гнус,
предпочитали отдыхать у реки. Там  всегда есть течение воздуха и гнус не так
назойлив.  Нужно отметить, что на Саяне комара, мошки, мокреца годами бывает
много  и он приносит не мало страданий обитателям  гор, достается от  него и
человеку.
     Теперь мы  находились  в самой  недоступной части  Восточного Саяна. По
крутым зеленым отрогам, что подступают близко  к реке, изредка попадались на
глаза изюбры.  Одни  из них, не замечая  нас,  продолжали кормиться, другие,
потревоженные шумом каравана,  пугливо удирали. В полдень, когда мы вышли на
поляну и  уже  подумывали о привале,  Павел  Назарович вдруг схватил меня за
руку.
     -- Медведь!
     По поляне, не торопясь, бежал черный  зверь. Он неожиданно остановился,
приподнялся на задних  лапах, но вдруг рявкнул повелительно, зло.  Из  травы
выскочило два  медвежонка, они мигом  взобрались на кедр и  затаились  между
сучьями.  Медведица  решила,  что  малышам  не  грозит  опасность,  ленивыми
прыжками скрылась в чаще.
     Мы  подошли к  дереву,  с опаской  поглядывая по сторонам и держа ружья
наготове. Два маленьких зверька, одинаково черных, с белыми галстуками через
шею  смотрели на нас с высоты.  Они словно наросты прилипли к вершине. Вдруг
позади словно рявкнул  з