ка.  Скоро мы  поднялись к одинокому  кедру, замеченному
нами  еще  с  соседнего  отрога,  и выглянули из-за него. Стадо  паслось  за
пригорком, но бык спустился ниже. Он находился метрах в  двухстах от нас. Мы
видели  только его спину  да изредка рога, когда он  поднимал голову. А тут,
как на грех, солнце спряталось за горизонтом. Стало темнеть.
     Прокопий снял  ичиги, проверил бердану и, предложив мне  тоже разуться,
пополз дальше. Под  его  ногами  бесшумно крошился сухой  ягель, не ломались
веточки,  не  трещал  валежник.  Охотник  то  выглядывал  из-за  камней, то,
пригибаясь  до  земли,  прятался за ерником. Потом лег  на живот и осторожно
пополз к кустам карликовой ивы.
     Вдруг Прокопий замер, припав к земле. Я последовал его примеру.
     -- Видишь? -- тихо спросил он, показывая глазами под куст ивы.
     В двух метрах от себя  я увидел небольшое животное светлорыжей масти, с
длинными  ушами,  плотно  прижатыми  к  шее.   Оно  затаилось   под  кустом,
вытянувшись и  плотно прижавшись к  земле. Ни единым  движением животное  не
выдавало себя. Только черные глаза  смотрели на нас  с  детским испугом. Так
продолжалось с минуту.
     Прокопий, улыбаясь, протянул руку,  как бы пытаясь поймать его, но одно
мгновенье, и тот вырвался из-под куста.
     -- Бек... Бек... -- прокричал он и, разбрасывая ноги, помчался наверх.
     Это был теленок-сокжой. Мы поспешили  за  ним на пригорок.  Но там было
пусто. Далеко впереди  мы заметили  серую полоску  -- перегоняя друг  друга,
удалялись звери. Первым мчался старый бык, а  рядом с ним бежал теленок. Они
выскочили на верх отрога и, не ослабляя бега, скрылись с глаз.
     -- Дьяволенок, угнал зверей! -- с досадой сказал Прокопий.
     У каждого зверя свои повадки. Самка  снежного барана, например, никогда
не покидает своего теленка.  Уже в раннем возрасте он неотступно  следует за
ней  по скалам, смело  прыгает  по  уступам, преодолевает  снежные перевалы.
Детеныш кабарги видит свою мать днем только во время кормежки и ночью. Иначе
складывается жизнь маленького сокжоя.
     Обычно  в  первой  половине  мая  самка   дикого  оленя  уже  находится
поблизости от того места, где намерена телиться. Она выбирает вершины глухих
ключей  с   пологими  террасами,  густо  заросшими  рододендронами,   ивами,
ольховником. Появившись на  свет, теленок в первые дни плохо владеет ногами:
уж  больно  они у него  длинные  и  несуразные.  Но природа, чтобы  оградить
беспомощного малыша от неприятности попасться на глаза хищнику, наделила его
поразительной способностью прятаться.  Теленку от  рождения  всего несколько
часов.  Услышав  посторонний  звук,  он  мгновенно  припадает  к  земле,  и,
вытянувшись, положит головку на крошечные копытца передних ног, подберет под
себя задние и прижмет уши. Такова  неизменная поза спрятавшегося  телка. При
приближении опасности он мгновенно срывается с места  и спасается бегством в
чаще.
     Теленок-сокжой первые дни жизни проводит в одиночестве. Чтобы не выдать
своим присутствием малыша, мать обычно днем не бегает с ним. Он забирается в
кусты или  залегает в  мох и  терпеливо коротает день.  Вы не  услышите  его
крика, а если он и встанет, то всего на минуту и снова  прячется. Редко кому
приходится видеть в это время самку с теленком.
     Когда же на горы ляжет вечерняя прохлада, невидимой  тропою мать придет
к малышу  и пробудет  с ним до  утра.  Ночные прогулки зверей очень коротки:
будто самка боится оставить на траве след малыша.
     Интересна еще одна особенность. Ни один из зверей так не боится  гнуса,
как дикий  олень.  Сокжои спасаются  от паута бегством. Несколько километров
они  бегут  по воде  или  тайге, затем  бросаются  на  белогорье, носятся по
отрогам или ложатся в  снег. Так проходит весь  день, пока  не стихнет паут.
Природа  не  зря  наградила телят-сокжоев способностью прятаться. Малыши  не
смогли бы поспевать за матерью, когда она спасается от гнуса.
     Еще  до темноты  спустились в  ключ  поближе к  воде.  После тяжелого и
длительного перехода усталость взяла свое, и мы уснули, прикрывшись плащами.
Жаркий костер сторожил наш сон.
     А на следующий день с восходом  солнца ушли  снова к той разложине, где
видели сокжоев.
     На  крутом  увале,  обросшем  густой  травой,  нам  попались две  самки
изюбров.  Животные  спокойно  паслись, мы обошли их сторонкой  и скрылись за
узкой  полоской кедрачей. Убивать их  было жаль, потому что в это время года
все самки уже имеют малышей.
     На обратном пути, отбиваясь от назойливых комаров, мы поднялись на одну
из вершин Фигуристых.  Громадные непроницаемые  серые облака  ползли  низко,
задевая вершины гор. Какой-то  хищник, видимо  беркут,  спокойно  парил  над
горами. Облака были под ним и закрывали привычную горную панораму, но это не
смущало его. Несколько позже мы,  видели, как он, описывая в  воздухе круги,
медленно спустился и исчез в непроницаемом тумане. Это поразило нас. Неужели
зрение позволяет беркуту видеть предметы сквозь гущу облаков?!
     Доказательством поразительной  зоркости  этого хищника служит тот факт,
что птица не приземлилась к скалам, когда  они были обнажены,  и не  села на
один из торчащих поверх тумана пиков, а спустилась именно в туман.
     Мы дождались, когда рассеется туман, и ушли к своим. Это и выручило нас
тогда.  Спустившись  на дно  седловины,  туман  совсем неожиданно поредел, и
перед нами,  словно  выросший  из земли,  появился изюбр.  Я  еще  не  успел
рассмотреть его, как раздался выстрел Прокопия. Зверь упал на землю. Это был
молодой самец. Мы его освежевали и захватили по стегну.
     Нас встретили радостно, и Алексей,  уже  давно  не  занимавшийся  своим
прямым  делом, повеселел. Кто-то раздул огонь, появилась посуда, и скоро  на
огне забушевал котел, доверху наполненный мясом.
     За время нашего отсутствия товарищи подняли на  белок весь  груз, кроме
леса.  На месте постройки лежали: куча битой щебенки,  цемент, груды плоских
камней  и  стояла  форма для литья тура.  Словом --  все  было готово, чтобы
украсить гордую вершину Фигуристого белка геодезическим знаком.
     Пользуясь  хорошей  видимостью, я  наметил ряд вершин  для посещения  в
ближайшие дни. С  Фигуристых  мы впервые увидели так  близко Грандиозный. Он
возвышался над всей горной панорамой и поражал взор своей мощностью, ребрами
синеющих  скал,  да  снежной  белизною.  Этим гольцом  заканчивается  хребет
Крыжина  у   истоков  Кизира.   Левее  внимание  привлекал  Двухглавый  пик,
расположенный  в восточной  оконечности  Кинзимонского  хребта. Его  вершина
напоминает приподнятые два  пальца, чем он и приметен  среди  окружающих его
многочисленных  гольцов и мог послужить нам хорошим ориентиром  для работы в
центральной части  Саяна.  На стыке Пезинского  и Канского  белогорий хорошо
виден  Зарод, тот, что  мы  наблюдали с Мраморных гор. К нему-то и лежит наш
очередной путь. Мне казалось, что с этого гольца откроются, пока что скрытые
от  нас,  северные склоны белогорья, с долинами  Пезо и Кана. Правее  Зарода
виднелась  приплюснутая вершина Кальты, а за ней,  еще  правее, Пирамида  --
наивысшая  точка  Канского белогорья. Таким образом, у  Фигуристого белка мы
увидели все нужные нам вершины.
     На второй день к  вечеру мы закончили работу на белке. Куда-то на запад
умчались тучи. Солнце прощальными лучами освещало макушки гор.  Еще полчаса,
и на нашей пирамиде, что украшает и по сей день суровую вершину Фигуристого,
погас последний луч заката.
     Пришлось  еще провести  одну холодную  ночь среди скал и утром покинуть
белок. В  три часа дня мы  уже были в лагере. Наша надежда встретиться там с
Пугачевым не сбылась, хотя его отряд должен был быть на устье Паркиной речки
уже несколько дней назад.
     --  А у  Гнедушки  жеребенок родился, со  звездочкой,  -- встречая нас,
сообщил Самбуев.
     Сколько  радости  было  на  лице  табунщика! Мы  всегда  удивлялись его
заботливости  и  привязанности  к лошадям.  Самбуев мог  отдать свою лепешку
любимому Горбачу и остаться на день  голодным:  из-за лошадей  он  был готов
поссориться с каждым из нас.

У ЛАБАЗА

     Схватка с медведем.  На тропе мучная пыль. Наши запасы уничтожены. Идти
вперед или отступить? Павел Назарович обиделся. Проводы товарищей.
     Записка Пугачеву, оставленная нами  на устье Паркиной речки,  сообщала,
что мы уходим к лабазу, в восточном направлении вдоль реки Кизира.
     На лабазе хранилась одежда, обувь, мука,  сахар,  консервы.  Это теперь
для  нас представляло необычайную  ценность.  Там  предстояла  и заслуженная
передышка, обед  с  горячей  лепешкой -- ведь о хлебе мы давно мечтали, а те
крохи, что давал нам изредка повар Алексей, они, пожалуй, только  раздражали
аппетит. Курильщики  еще на  белке вытрусили остатки  табака  из  карманов и
кисетов, мечтая сегодня вечером наполнить их свежей  махоркой. Только  Павла
Назаровича  не покидала  бережливость,  и  он, пожалуй,  был  самым  богатым
человеком.  Его  сумка  с крепким  домашним  самосадом, правда, уже  заметно
отощавшая, выглядела еще очень соблазнительно, а  трубка  просто  раздражала
курящих. Часто к ней тянулась строго соблюдаемая всеми страдальцами очередь.
Не успел старик докурить; как из трубки кто-нибудь уже тщательно вытряхивает
пепел.
     Курильщики  меня заверяли,  что  пепел,  перемешанный с сухими листьями
бадана, придает им запах табака. И  только позже, когда у Павла Назаровича в
сумке почти  ничего не осталось,  выяснилось, что он,  сочувствуя товарищам,
нарочно недокуривал трубку.
     Между тем наше продвижение продолжалось. Шли по залесенной долине вдали
от Кизира.  Стучали топоры,  расчищая проход, далеко  позади слышались крики
погонщиков. Все с нетерпением ждали, что  вот-вот появятся ведущие к  лабазу
затесы  на  деревьях,  сделанные   Кудрявцевым.  Неожиданно   слева  у  реки
послышался отчаянный лай собак. Только теперь мы заметили отсутствие Левки и
Черни. Спустя несколько минут ко мне подбежал Прокопий.
     -- Зверя держат!.. -- крикнул он и бросился на лай.
     Его длинные, словно ходули,  ноги перелетали через  колодник  и ямы,  а
поляны он  пересекал с  быстротой  козла, огромными прыжками. Я старался  не
отставать.
     У толстого  кедра  Прокопий  задержался,  сорвал с  ветки  черный  мох,
выдернул  одну нитку и, приподняв  ее, стал  наблюдать. Нитка,  покачиваясь,
заметно отклонялась вправо, показывая, в каком  направлении движется воздух.
Подбираться нужно было с противоположной стороны, чтобы зверь не  мог учуять
человека.
     Сдерживая все  нарастающее  волнение  мы приближались к Кизиру. Наконец
сквозь  поредевшие кусты  тальника показался берег  реки. Собаки  продолжали
неистовствовать. Глухо, злобно ревел зверь.
     Прокопий остановился и, повернув ко мне голову, шепнул:
     -- Медведя держат...
     А в это время послышались шум и грохот камней на косе. Мы приподнялись.
Зверь, вырвавшись из-под наносника,  бросился по гальке. Не успел он сделать
два-три прыжка, как Левка, изловчившись, схватил его за правую заднюю ногу и
отскочил. Зверь бросился за собакой, тогда вступил Черня. Медведь устремился
за  ним, но Левка, описав круг, снова оказался возле зверя. И так все время.
Собаки поочередно  хватали его,  один справа,  другой слева.  Напрасно зверь
ревел, метался из стороны в сторону, пытаясь отбиться от преследователей.
     Схватка происходила в ста  метрах  от нас. Мы с Прокопием несколько раз
прикладывали к  плечу  ружья,  но не стреляли.  Собаки и  медведь  кружились
клубком. Летели камни, шерсть. Все же медведь сдался. Он присел на гальку и,
пряча  под себя  искусанный собаками  зад, стал отбиваться передними лапами.
Это получилось  так  смешно, что мы невольно  улыбнулись,  а  Левка и  Черня
продолжали наседать. Еще несколько неудачных  попыток отпугнуть  собак  -- и
медведь, сорвавшись с места, бросился напролом к заливу.
     Прокопий уловил момент,  выстрелил. Зверь упал, но  сейчас  же вскочил.
Волоча  перебитую  пулей  заднюю  ногу,  он  бросился  в  воду,  намереваясь
добраться  до  противоположного берега,  но  Левка и  Черня  опередили  его.
Завязалась борьба. Зверь безнадежно  шлепал  передними лапами по воде, мотал
головой и ревел от боли.
     Я попросил Прокопия  не стрелять,  а  сам  обежал  залив и  подкрался с
фотоаппаратом   к  дерущимся.  Медведь,  в   отчаянной  попытке   вырваться,
набрасывался  то на Черню, то на Левку, не выпускавших его из воды. Напрасно
он пугал их своей огромной  пастью и  окатывал  водою.  Собаки не отступали.
Наоборот, с каждой минутой ими овладевал все больший азарт.
     Левка,  пренебрегая опасностью, добрался до  морды  зверя.  Нельзя было
медлить.  Я  вскинул штуцер,  но тут  медведь поймал Левку  и вместе  с  ним
погрузился в воду. На выручку подоспел Черня. Один  отчаянный прыжок -- и он
на  спине  всплывшего   зверя.   Медведь  вздыбил,  но  выстрел  предупредил
последующие события. Пуля пробила ему череп, и он затонул.
     На  поверхности показался Левка  с  разорванной  шеей.  Ища  зверя,  он
глубоко запускал морду в воду, вертелся и от невероятной злобы лаял каким-то
не своим, диким голосом. Припадок гнева у него продолжался несколько минут.
     Не успели мы поднять медведя со дна залива, как подошел  караван.  Пока
товарищи укладывали медвежье мясо во вьюки, я осмотрел желудок зверя (так мы
делали всегда), чтобы  составить представление, чем питается медведь. Каково
же было  общее удивление, когда в желудке, кроме муравьев, почек тальника  и
различной травы, мы нашли лоскут кожи от ботинка.
     Прокопий долго рассматривал загадочную находку.
     -- Может, еще какая экспедиция тут бродит? -- спросил он.
     Вряд ли кто мог быть тогда в той части Восточного Саяна, кроме  нас. Во
всяком случае,  признаков  присутствия  людей на Кизире мы  не встречали. Но
этот вывод почему-то расстроил Прокопия. Он стал торопить нас идти к лабазу,
ни слова не говоря о своей догадке.
     Прокопий  шел  впереди,  часто  останавливался  и  осматривался.  После
крутого  поворота  к  горе  мы  вышли к  долгожданным затесам. Значит, лабаз
близко!
     Неожиданно я заметил, что мы  идем по тропе, уже кем-то  проторенной, а
листья, трава и стволы деревьев покрыты белой пылью.
     "Ведь  это мука", --  с ужасом подумал  я  и  тут же вспомнил о кожаном
лоскуте, найденным в желудке медведя.
     На тропе попалась консервная банка, затем клочок пергаментной бумаги от
масла.
     Еще несколько шагов -- и мы остановились у разграбленного лабаза.  Все,
что хранилось  здесь и долгое время  было  нашей надеждой,  теперь лежало на
земле затоптанным и раскиданным. Мука, цемент,  масло, соль,  махорка -- все
было  перемешано, обильно  смочено дождями и утоптано лапами зверей.  Одежда
почти сгнила, всюду валялась изгрызанная обувь.
     -- Надо расседлать лошадей, -- напомнил Мошков.
     Товарищи молча провели караван к реке и там разбили лагерь. Я остался у
лабаза.
     Что  же случилось?  Лабаз был  сделан прочно.  Столбы, на которых стоял
сруб, ошкурены и достаточно высоки, чтобы по ним могли забраться хищники. От
мелких грызунов столбы спасали  обивки из железа.  Медведь вообще не трогает
высокие лабазы, да ему и на метр  не подняться по ошкуренному столбу. Но тем
не менее сохранившиеся  следы служили явным доказательством, что виновниками
все же были медведи. Как же они могли попасть на лабаз и разорить его?
     Доискиваясь причины, я увидел  старую  ель, сваленную бурей на сруб. По
ней,  видимо,  поднялся первый  смельчак;  в  этот  же раз или позже  он был
захвачен другим медведем. Произошла драка. Вот тогда-то они и сломали лабаз.
Все  продукты  оказались  на  земле  в виде  полусгнивших, никому  не нужных
остатков. Так  погибли наши запасы, а  ведь они в какой-то мере  должны были
обеспечить продвижение отряда в глубину гор.
     Я присел на  пень. Все  это случилось совершенно неожиданно, будто упал
занавес,  преградив путь  экспедиции. Мысли, самые невероятные  нарождались,
гасли, вытесняя одна другую.  Горько  стало вдруг -- и огромный Кинзимонский
голец, что стоит в клину слияния рек и как  бы  заслоняет вход во внутреннюю
часть Саяна, показался мне  совсем далеким и недоступным. Перед  нами с  еще
большей остротою вновь встал  мучительный вопрос: идти ли дальше, не имея ни
одежды,  ни продовольствия,  или повернуть обратно? Страшно было подумать  о
возвращении.  Ведь мы были  у ворот самой  интересной и  малодоступной части
Восточного  Саяна. Вернуться,  чтобы  на  следующий год  снова  пережить все
трудности пройденного пути?! Это было почти сверх сил.
     Продолжать путешествие -- значит рисковать, и прежде всего людьми. Я не
мог  подвергнуть   еще  большим  испытаниям  своих   товарищей.  Ничего   не
оставалось, как вернуться, и чем скорее, тем лучше.
     С таким решением я  пришел в лагерь/Ворохом лежали неразобранные вьюки.
На  стоянке не  было  обычной суеты,  не горел костер,  никто  не  собирался
ставить  палатки, будто  все это стало  ненужным  для  людей. Действительно,
тяжело было всем сознавать, что бесцельно пропало столько  усилий, бессонных
ночей, голодовок.
     --  Алексей, скоро ночь, надо  ужин  варить, -- сказал Павел Назарович,
доставая из вьюка топор и направляясь к сушине.
     Неохотно люди принялись устраивать ночлег.
     Стемнело. В синеве неба сиротливо и ненужно  мерцали тусклые звезды. На
каменном перекате злобился седой Кизир. Слабо пахло влажной землею и молодой
травою. Лагерь окружала сомкнутой стеною  тайга. Никогда  не забыть мне  той
ночи тяжелых раздумий и угрюмые лица спутников, озаренные пламенем костра.
     Говорили откровенно, долго, обо всем. Одни предлагали срубить избушку и
сложить  в  ней  снаряжение,   инструменты  для  следующего  года,  а  самим
разделиться  на  два отряда.  Одному  увести лошадей к населенному пункту, а
другому на лодках подняться насколько  возможно по Кизиру с целью  разведать
проход  к пику  Грандиозный.  Кто-то советовал пройти  кратчайшим  маршрутом
через Саяны, отказавшись от  геодезических работ и ограничившись лишь только
обследованием  для   того,  чтобы   яснее  представить   эти  горы  и  лучше
организовать экспедицию в 1939 году.
     Я молча прислушивался к разговору, стараясь определить настроение своих
товарищей. Люди  не хотели сдаться, мысли о  возвращении на  них действовали
гнетуще,   и  я  почувствовал,   что   во   мне  ломается   лед,   появилась
профессиональная,  гордость.  Позорно  было  отступить,  сознаться  в  своем
бессилии.
     --  А  я  вот  думаю,  --  заговорил  Алексей,  --  как  наши   великие
землепроходцы  ходили? Неужели  они  на годы запасались пельменями, молоком,
сухарями? А  ведь уходили далеко,  край  земли  искали,  боролись с  вечными
льдами и,  может быть,  не  верили  в  свое  возвращение. Вот  это  люди  --
позавидуешь!  И  кто это выдумал  слова  "не дойдем", "не сделаем", или  еще
хуже: "вернемся"? -- продолжал Алексей. -- Нужно идти вперед. Ну, подумайте,
приедем  в Новосибирск -- как будем  выглядеть?  Как мне  отчитываться перед
комсомолом? Стыдно.
     Все подняли головы. Кто-то  подошел  к  костру,  поправил огонь. Где-то
высоко  над нами  метеорит  огненной  чертой  пробороздил  небо.  Шумел,  не
смолкая. Кизир.
     -- Никто  еще не  собирается бросать  работу. Не так уж безнадежно наше
положение, -- вдруг обратился ко всем Мошков. --  У других, наверное, и хуже
бывает. Как ты думаешь, Павел Назарович?
     -- Кто его знает! Только без продуктов плохо будет, а  с мясом что-то у
нас не получается, -- ответил старик.
     -- Да ведь мы же не охотимся, -- вмешался в  разговор Прокопий. --  Все
мимоходом только. Если заняться  как следует,  почему не добудем мяса? Зверя
тут много...
     -- Дело  еще не в.  том,  что зверя много, а как сохранить мясо в такую
жару? -- возражал Павел Назарович.
     -- А  помните,  --  обратился  ко  мне Мошков, --