я него лучшим лекарством.
     Когда  я проснулся, утро только что осветило бледным  светом долину. На
горах лежал клочьями туман, по небу лениво ползли облака.
     Мои спутники были уже  на  ногах. Мошков  полулежал под кедром, а Павел
Назарович качал его больную руку. Я твердо решил  делать операцию и сразу же
начал приготовления.
     Пришлось  еще  раз осмотреть руку. Большой палец был весь черный,  боль
притупилась, и опухоль распространилась по всей руке.
     -- День-то давно наступил,  чего тянешь... -- сказал Мошков  с упреком.
-- Жизнь не мила стала.
     Совсем неожиданно выяснилось,  что  во  вьюках нет  железной  коробки с
нашими хирургическими инструментами. Они были отправлены  с грузом,  который
Кудрявцев  забросил  вверх  по  Кизиру.  Пришлось  готовить  охотничий  нож.
Шелковая леска  для рыбы оказалась как нельзя кстати: она заменила материал,
которым  врачи зашивают  раны. Вторым инструментом была обыкновенная швейная
игла -- это все, чем мы располагали.
     Пока  я  готовил  бинты,  йод,  а  Самбуев и Алексей  расплетали леску,
Лебедев  успел  отточить  на гладком  оселке нож  и все  инструменты  хорошо
прокипятил и промыл в спирте. Мошкова усадили на мох, под тонким кедром.  Он
беспрекословно подчинялся всем распоряжениям  и, видимо, не думал о том, что
может  быть  после операции, сделанной неопытной  рукой. Кто-то принес белое
длинное  полотенце.  Павел  Назарович обмотал им  ниже локтя руку  Мошкова и
крепко привязал к дереву. Отказываться от операции было поздно.
     Когда я взял  кисть больного, все  сомнения  отлетели прочь.  Теперь ни
температура, от которой буквально пылала рука Мошкова, ни боль  не смогли бы
удержать  меня.  Я  нащупал сустав  большого  пальца,  и  лезвие  необычного
хирургического  инструмента врезалось в мышцы. К моему удивлению,  кровь  не
брызнула  из  раны, она  стекала медленно,  густой массой, а  Мошков даже не
вскрикнул, не вздрогнул. Еще небольшое усилие -- и фаланга отпала.
     -- Не больно? -- спросил я Мошкова.
     --  Нет, -- чуть слышно  ответил он,  холодный  пот ручьем катил по его
лицу, слепил глаза.
     Я   был  поражен.  Оказалось,   что   палец  уже  омертвел   и  потерял
чувствительность.  Нужно  было резать дальше, до  живого места,  до  боли. Я
зажал в  левой  руке вторую фалангу  с большим  суставом, и нож отсек его от
кисти.  Кровь хлынула из раны. Мошков закричал, повис на привязанной руке  и
забился от невыносимой боли.
     Я начал зашивать. Игла не лезла, узел не завязывался, а кровь лилась не
переставая.  Все  же кое-как мне  удалось  стянуть рану,  залить ее  йодом и
забинтовать.
     Павел Назарович уговорил Мошкова выпить полкружки спирта. Через две-три
минуты  больной впал в забытье. Он  еще  некоторое  время  пытался  о чем-то
рассказывать, но язык плохо повиновался  ему, и вместо  слов из уст вылетали
непонятные звуки. Так он и уснул под "операционным" кедром.
     День был пасмурный. Потемневшие облака ползли низко над горами. В тайге
было тихо. За дневником я не заметил, как пошел дождь.
     Мы перенесли Мошкова  в палатку,  а сами разместились кто под кедром  у
Алексея, кто с Павлом Назаровичем, и каждый занялся своим делом.
     Во второй половине дня по долине  пронесся холодный ветер, туман покрыл
отроги, хлопьями повалил  мокрый снег. Казалось, весна покинула  нас.  Цветы
теперь сиротливо выглядывали из-под снега, печально покачивая сморщенными от
стужи лепестками.
     Мошков бредил, ворочался, но не пробуждался.
     Вечером от реки,  разрывая тишину, прокатился выстрел. Мы  выскочили на
берег.  Перерезая  вкось  Кизир, к нам приближались  две  лодки. Это Арсений
Кудрявцев с  товарищами возвращался с  верховьев Кизира.  Я схватил бинокль.
Гребцов  было  шесть  человек.  "Все живые", -- подумал я. Не  хватало одной
лодки, которая, как оказалось, уже на обратном пути разбилась в шиверах.
     Сколько  искренней  радости  принесла  встреча!   Прибывших   забросали
вопросами: докуда дошли, большие ли там горы, есть ли зверь? О чем только не
расспрашивали! Алексей  схватил в  объятия своего огромного приятеля Тимофея
Курсинова,  повел "к себе" под кедр и  стал шепотом  читать ему таинственное
письмо. Читал  и плакал,  а Тимофей, хлопая его по  плечу загрубевшей рукой,
чуть слышно басил:
     -- Чего зря роняешь слезу!..
     -- Эх, брат... -- говорил  Алексей  после  глубокого вздоха. -- Хорошая
Груня у меня, добрая да ласковая... А он-то грамотей какой!..
     Скоро все в лагере угомонились.
     Только  у  Павла   Назаровича   под  кедром  горел  огонек,   Кудрявцев
рассказывал нам подробности своего путешествия.
     -- Немножко  не  дотянул  до Кинзелюка,  --  говорил он.  -- Днем  вода
вровень с  берегами, идти на лодках нельзя  --  шесты дна не достают: ночью,
правда вода спадает, но по темноте куда поедешь, того и гляди перевернешься.
Бились-бились, кое-как дотянули  до неизвестной реки  да там и сложили  весь
груз. Километров  двадцать  не дошли  до больших гольцов, что стояли с  двух
сторон реки Ну и горы же там!.. Сколько глаза видят --  все пики да пики, ни
конца им, ни края,  непроходимой стеной загородили все  кругом. Дикое место,
-- продолжал он после  минутного перерыва.  -- Долины узкие, все в скалах, а
притоки -- страшно подойти, словно звери ревут...
     К нам присоединился проснувшийся Мошков Мы усадили больного возле огня.
Меня больше  всего  беспокоило  то, что  весь день  у него  была  повышенная
температура. Неужели  началось заражение? Никогда бы  я не  простил себе его
смерти!!.. Но все обошлось  благополучно. Инструменты, хотя и  были  слишком
примитивны, но достаточно продезинфицированы, а лес, напоенный чистым горным
воздухом,  в котором меньше  всего  содержится болезнетворных  микробов,  --
оказался отличной "операционной" и одновременно лучшей здравницей.
     За долгие  годы своей работы вдали от населенных пунктов я не припомню,
чтобы  кто-нибудь  в экспедиции болел гриппом  или  ангиной; у людей не было
насморка  кашля  или недомогания,  хотя все мы,  с  точки зрения  городского
человека,  жили  в самых неблагоприятных условиях: спали  на снегу, на сырой
земле, у костра то согреваясь до пота, то замерзая.
     Мы тогда  долго сидели у  Павла Назаровича под кедром. Старик то и дело
поправлял костер, и пламя, вспыхивая на миг, освещало лагерь.
     Бедная  весна! Ее бледнозеленый наряд  был засыпан толстым слоем снега.
Непробудно  уснули,  отморозив  ножки,  первые  цветы,  поверившие  теплу  и
потянувшиеся к  солнцу. Снег все продолжал идти. От тяжести  снежных гирлянд
ломались ветки деревьев. Неловко шурша крыльями, перелетали с места на место
промерзшие птицы.
     В полночь в лагерь пришли лошади. Для  них в  лесу не  осталось  корма.
Мокрые,  истощенные, они шарили между палатками и воровски  заглядывали  под
брезент, где был сложен груз, надеясь стащить что-нибудь съедобное.
     Когда  на  другой день, 18 мая, я вышел  из  палатки, передо мной стоял
зимний безмолвный, весь  покрытый хлопьями снега  лес. Я  долго  смотрел  на
преобразившийся  мир. Зима, соревнуясь с весною, решила показать,  какая она
искусная мастерица. В необычном для  леса майском наряде не было контрастных
красок; гладкое и до ослепительности белое покрывало лежало на земле.
     Из соседнего ущелья налетел ветер. Лес очнулся и зашумел. Еще минута --
и  все  изменилось:  слетела с кедров  белая  бахрома,  сломились  искристые
гирлянды. А  ветер усиливался  и, сбивая  с деревьев  остатки  снежной пыли,
носился в долине.

НА ВЕРШИНЕ НАДПОРОЖНОГО БЕЛКА

     Мошкову стало легче. Ночной пир хищников. С котомками на вершину белка.
Крепкий чай над скалой. Побежденная вершина.
     Мы ждали сегодня Пугачева и Днепровского,  ушедших на Ничку, чтобы всем
сообща  выйти  на хребет  Крыжина  и  там,  на  одной  из  вершин, соорудить
геодезический знак.
     В  лесу, по  полянам  снова хлопотала весна,  вдыхая  жизнь в замерзшие
цветы, поднимая прижавшуюся к земле зелень и оглашая воздух радостным пением
птиц.
     Мне  предстояло  сделать  перевязку  Мошкову, а это  оказалось  труднее
операции. Бинт так присох к ране, что больной кричал буквально на всю тайгу.
Рана была большой, плохо зашитой, и перевязка унесла много крови.
     После того, как рука снова была забинтована, Пантелеймон Алексеевич еще
долго стонал. Позже к нему подошел Алексей.
     -- Ты бы рассказал, что Груня пишет? -- спросил успокоившийся Мошков.
     -- Эх, и письмо, Пантелеймон  Алексеевич... Посмотри,  какой грамотей у
меня сын, расписал все до мелочи,  -- обрадовался повар вопросу и побежал  к
своему ящику.
     Он  вернулся  со знакомым  нам  конвертом,  осторожно  вытащил  письмо,
состоявшее  из двух листков,  и  один  из них  развернул  перед  Мошковым. Я
подошел к ним. Весь лист был исчерчен неуверенной детской ручонкой.
     -- Как подробно?.. а? -- сказал отец сияя.
     --  А сколько же ему лет?  --  поинтересовался Мошков, хотя хорошо знал
возраст ребенка.
     -- Васильку-то? Полтора. И в кого он такой способный удался? Ишь, какие
начертил росписи!.. -- И у Алексея снова глаза покрылись прозрачной влагой.
     Подошли   остальные.  Письмо  пошло  по   рукам,  и   все   внимательно
рассматривали детские иероглифы, милые и понятные нам, так же как и Алексею.
     Затем Алексей прочел вслух письмо жены Груни, в котором сообщалось, что
дома все здоровы, а Василек уже ясно выговаривает: "Папа-ту-ту".
     Пугачев и Днепровский вернулись на стоянку  во  второй половине дня. Им
удалось добраться до  подножья гольца Кубарь и пройти далеко по реке  Ничке.
Ее долина оказалась тоже заваленной погибшим лесом.
     Рано  утром,  как  только  алая  заря  окрасила  восток,  мы,  завьючив
несколько  лошадей  снаряжением,  песком,  цементом,  материалами,  покинули
лагерь  и  направились  к  Надпорожному  белку.  С  Мошковым  остался  Павел
Назарович.
     Шли гуськом.  Впереди, не смолкая, стучали топоры,-- это наши прорубали
проход. Изредка кричали погонщики. Долина наполнилась шумом передвигающегося
каравана.
     В кедровой тайге было  много погибших деревьев. Одни из них еще стояли,
опираясь на  оголенные корни, другие, изломавшись на куски, лежали на земле.
Местами  нам попадались недавно сваленные бурею кедры.  Падая, они  вырывали
корнями огромные пласты земли. Всюду виднелся валежник. Зеленый влажный мох,
покрывающий "пол" кедровых лесов, обычно поглощает все, что падает на землю.
Он не терпит по соседству травы  и цветов,  не дает расти лиственным породам
-- там  все однообразно,  одноцветно.  Разве  только  лучи  летнего  солнца,
проскользнув  сквозь  густые  кроны  деревьев,  скрасят  этот   скучный  фон
причудливым узором света и теней.
     Обойдя  вершину  первого  правобережного   распадка,   мы  остановились
отдохнуть. Дальше груз можно было нести только на себе. Его оказалось много:
тут  и продовольствие, и материалы, и палатка, и разная мелочь. Кроме этого,
нам нужно  было  поднять на  вершину  белка лес для  постройки пирамиды. Это
самое трудное в работе геодезистов.
     Пока варили обед да готовили лес  для пирамиды, Прокопий, Лебедев  и  я
пошли  к убитому медведю. Левка побежал  вперед. Когда мы были  уже близко к
тому месту, где висел медведь, донесся собачий лай.
     Мы   бросились  на   шум  и  минут   через  пять  оказались  на   верху
возвышенности, за  которой можно было увидеть  кедр с медведем.  Впереди шел
Прокопий.  Пригнувшись  к  земле, он  почти  ползком  добрался  до  верха  и
осторожно  выглянул  из-за камня.  Теперь лай  слышался совсем близко.  Мы с
волнением следили за Прокопием, стараясь  по  его движениям  угадать, что он
видит. И вдруг, совсем неожиданно для нас, Прокопий выпрямился во весь рост,
махнул безнадежно рукой и зашагал вперед.
     Лай доносился из  глубины ложка. Заглянув туда, мы  увидели недалеко от
места, где висел медведь,  Левку. Он вертелся  под молодым  кедром и, задрав
морду, азартно лаял.
     -- Неужели на  белку?!  -- говорил Прокопий, сламывая прут. -- Уж я ему
задам!..
     Сохранившийся на дне  ложка снег был утоптан мелкими следами колонков и
горностаев. Днепровский отбросил прут,  которым собирался пороть собаку,  и,
подойдя  к  кедру,  осмотрел  дерево.  Собака  неистовствовала.  Она  высоко
подпрыгивала, обнимала лапами ствол, грызла кору, злилась. Вдруг послышалось
злобное ворчание.
     -- Соболь! -- крикнул Лебедев.
     Чуть пониже вершины, прижавшись к стволу, на сучке сидел зверек, одетый
в темнокоричневую шубку. Ни головы,  ни хвоста не было видно. Свернувшись  в
комок, он подобрал к ножкам хвост и так втянул в себя голову, что неопытному
глазу трудно было узнать  в нем соболя. Правда, его выдавали две черные, как
угольки, точки, хорошо видневшиеся на коричневом фоне. Это глаза, неподвижно
застывшие чуть  выше  светлого  пятнышка, чем  обозначена у соболя  передняя
часть мордочки. При  нашем приближении он  не пошевелился,  словно  прирос к
стволу,  и продолжал  ворчать. Наблюдая за ним, я удивлялся, сколько в  этом
маленьком комочке непримиримой злобы!
     Днепровский подошел к кедру и ударил по стволу палкой. Соболь мгновенно
сорвался  с  места,  вскочил  на  соседний  сучок   и  через  минуту,  снова
свернувшись в клубок, замер.
     Мы поймали Левку и насильно увели его вниз по ложку.
     Собака рвалась, прыгала, тащила Прокопия назад, пока кедр не  затерялся
среди других деревьев.
     Чем ближе мы подходили к убитому медведю, тем больше недоумевали.
     -- Что  они тут  делали?  Ишь, как все утоптали!  --  говорил Прокопий,
рассматривая следы на снегу, среди  которых много было и соболиных. Разгадка
пришла  неожиданно.  Виновником  такого большого  скопления в  ложке  мелких
хищников оказался  убитый  нами медведь. Когда  мы отбросили покрывающие его
ветви и заглянули внутрь,  то поразились. Мяса  на медведе не было,  остался
только  скелет,  обтянутый  шкурой!   Все,   что  было  съедобного,  хищники
уничтожили.
     Пока  Прокопий буквально  вытряхивал  из  шкуры  скрепленные прожилками
кости, мы  с  Лебедевым  занялись  расследованием этого необычного  грабежа.
Прежде всего мы обратили внимание на  множество  троп,  идущих  от кедра, на
котором висел  медведь.  Несколько  лунок, выбитых в снегу,  застывшие в них
капли крови да  всюду валявшиеся клочья шерсти помогли восстановить  картину
происшедшего.
     Возможно, первым наткнулся на нашу добычу соболь, случайно забежавший в
этот  ложок. Загораживая  медведя от птиц множеством  веток, мы не подумали,
что по ним легко смогут проникнуть к туше мелкие хищники. Соболь, добравшись
до мяса, ел столько, сколько вместил желудок. Затем, как обычно после сытной
трапезы, ему захотелось понежиться, подремать, забившись в корни кедра или в
дупло, а то и  в россыпи. Он, наверное,  вспомнил про одно из многочисленных
своих убежищ, расположенных по другую сторону котловины, и, не задерживаясь,
просеменил туда. На ходу он терял запах медвежьего мяса.
     Может быть, не прошло и часу, как  на  след соболя  наткнулся  голодный
колонок.  Захваченный  запахом мяса, он  не мешкая пустился  пятным  следом.
Жадность не  позволяла  медлить.  Оказавшись внутри медвежьей  туши,  хищник
запускал морду  между ребер  и  шкурой, выдирал  мясо, торопился,  в  спешке
давился, пока не насытился.  Но  не успел  колонок  покинуть столь  приятное
убежище, как послышались торопливые  прыжки, и через минуту он почувствовал,
как что-то острое  впилось в его шею, трепануло до боли и выбросило на снег.
Это  был,  наверное, колонок  из соседнего ложка,  тоже пришедший  по  следу
соболя.
     Когда у  хищника  желудок переполнен пищей, воинственность  проявляется
слабее. Вот  почему  первый колонок  не  стал сопротивляться и ушел к себе в
гнездо, устроенное где-то в густом кедровнике, недалеко от реки. Он,  так же
как и соболь, оставлял по пути запах мяса.
     Ушел в противоположном направлении и второй  колонок,  а  за ним пришли
горностаи.  И  потянулись от убитого  медведя  по  всем  направлениям  следы
хищников.  Звери  проложили  по  котловине  невидимые глазу тропы из  запаха
жирной добычи.
     Обыкновенно  с  первым проблеском  рассвета  все ночные обитатели тайги
размещаются по своим местам. Но не так было в этот раз. Уже светало, а писк,
драка и возня  не утихали под кедром. Более сильные расправлялись с добычей,
забравшись в середину, другие подбирали падающие от них крошки, а слабые, не
смея приближаться,  шныряли  поодаль,  ожидая,  когда  все разойдутся  и они
смогут удовлетворить возросшую до пределов жадность.
     Мы сняли шкуру зверя и, не задерживаясь, ушли к своим на стоянку.
     Алексею  мы принесли  медвежьи  лапы, до  которых хищники  добраться не
смогли.  Ну и  холодец  же приготовит он  нам!  Для этого  блюда повар  даже
горчицы приберег.
     После  обеда  стали собираться на подъем. Командовал Трофим Васильевич.
Он суетился, распределял груз и покрикивал  на людей. Решили вначале вынести
на белок  цемент,  железо,  песок,  инструменты,  продукты и  уже после,  по
наторенной тропе, вытаскивать лес.
     --  Ну-ка,  Арсений, встань рядом, -- обращался  Пугачев к  Кудрявцеву,
выпрямляясь перед ним во весь рост. -- Видишь, ты выше меня на целую голову.
Вот я тебе с полведерка цемента и прибавлю в поняжку...
     -- Ой-ой-ой! Да ведь этак и хребет поломать можно.
     -- А ты посошок возьми, подпираться будешь и не поломаешь, -- продолжал
Пугачев. -- Вот посмотри на Прокопия, как завидует твоей поняжке...
     Все дружно рассмеялись.
     Каждому было приготовлено примерно по двадцать пять килограммов груза.
     Но самая большая по объему поняжка была у повара Алексея. Чего только в
ней не было:  чашки,  кружки,  сумочки,  небольшой запас лепешек,  а  сверху
Лебедев приторочил еще два ведра. Но вид у Алексея был довольный: наконец-то
он "оторвался" от лагеря и идет с нами на вершину белка!
     Предстоял тяжелый подъем по скалистому склону хребта. Мои  спутники  за
многие годы работы в экспедиции  привыкли таскать груз по горам, по завалам,
по топким морям.
     Наконец все готово. Трофим Васильевич неожиданно подошел к Кудрявцеву и
обменялся поняжками.
     Тот запротестовал было:
     -- Как можно?!.. Уж я сам как-нибудь.
     -- Я-то пензенский, -- сказал ему Пугачей, -- у нас спины без хруста.
     -- Ну и что же? А у забайкальцев ноги без скрипа. Не давай, Арсений, --
вмешался Алексей.
     --  Добавь, Трофим  Васильевич, Алексею, смирнее  будет на подъеме,  --
пошутил кто-то.
     -- Придется!  Получай,  Алеша,  --  и  Трофим  Васильевич, порывшись  в
оставляемом грузе, передал ему четыре медвежьи лапы. Лебедев приторочил их к
Алексеевой поняжке.
     Трофим  Васильевич  хотя и был по росту  самым маленьким  из участников
экспедиции, но по  горам ходил хорошо и  всегда впереди. Теперь, зная что за
его плечами очень  тяжелый  груз,  мы  не отставали от него. Самый маленький
человек бросил  вызов таким гвардейцам, как Днепровский,  Бурмакин, Лебедев,
Курсинов,  привычным  не меньше  его к тяжелой  физической  работе.  Словом,
Пугачев решил испытать свои и наши силы.
     Подъем  был  завален  упавшими  деревьями,  обломками твердых  пород  и
переплетен корнями растущих  по уступам кедров. Весь крутой скат  гребня, по
которому  мы  поднимались  на   верх  белка,   усеян  небольшими  террасами,
примостившимися между скалами.  Шли не торопясь,  гуськом, теряясь  по щелям
или  между огромных каменных глыб, часто  преграждавших  нам путь. На крутых
каменистых  подъемах  люди ползли на четвереньках, цепляясь руками  за корни
деревьев,  за кусты, упираясь ногами  о шероховатую  поверхность скал. Лямки
резали плечи, часто билось сердце.
     Трофим  Васильевич шагал медленно, равномерно.  Остановится на секунду,
сделает  один-два  глубоких вдоха -- и снова  в путь.  Казалось, в таком  же
темпе  двигались  и  мы,  но  по непонятным причинам