ит  Кизир  к
порогу, и  только  там, где,  прикрывая вход в узкие ворота между береговыми
скалами,  лежит  отполированный  водою огромный  обломок скалы,  Кизир вдруг
набрасывается на  это препятствие и с шумом преодолевает  его. Ниже, зажатая
тисками ворот,  река  ревет  и волнами захлестывает берега. Собрав всю силу,
она стремительным потоком  наваливается на скалы, как бы  силясь  раздвинуть
их, неистово ревет и  пенится. Только миновав вторые ворота, Кизир умолкает,
образуя ниже порога тихий слив.
     Кирилл  Лебедев  решил сам  попробовать  перегнать первую  лодку  через
порог. Он накрыл брезентом груз, надежно привязанный к лодке, чтобы волна не
захлестнула его. Затем снял фуфайку, сапоги и вместе  с шапкой оставил их на
берегу. Засучив  штаны выше колен, Кирилл обмакнул шест в воду, потер руками
и, став в корму, бросил полный решимости взгляд на порог. Затем посмотрел на
нас, на  лодку  и оглянулся  назад.  Там  чуть  заметно  дымился оставленный
костер.
     Лодка,  повинуясь кормовщику, послушно стала  вдоль берега и от первого
удара шестом рванулась на порог.
     Как только Лебедев исчез с глаз, мы прошли вперед и стали  выше первого
поворота. Порог ревел, а поток казался настолько стремительным, что невольно
закрадывалось  сомнение в благополучном исходе. Мы  со  страхом  смотрели на
огромный вал, который зарождался несколько выше первого поворота и готов был
захлестнуть каждого, кто решится померяться с ним силой.
     Минуты потянулись медленно, тревога росла, Наконец за поворотом  что-то
забелело, стало медленно  выползать, увеличиваться, и "вот  обозначился  нос
лодки. Он направлялся прямо на вал.
     --  Держи левее,  захлестнет! -- крикнул Прокопий  Днепровский,  но его
голос был заглушен шумом, и мы с замиранием сердца ждали.
     А Лебедев, напрягая силы, продолжал медленно подавать лодку вперед. Еще
секунда,  вторая -- и нос  действительно захлестнуло. Но Кирилл,  налегая на
шест,  удержал нужное направление. Ему необходимо было пройти еще  метра два
вперед,  чтобы повернуть  в  жерло порога.  Кормчий  видел впереди бушующий,
порог, но не отступал.
     Один  бросок  шестом  -- и лодка смело врезалась  в  высокий  вал. Вода
навалилась на левый борт и стала давить лодку ко дну.  Не устояла долбленка,
качнулась и медленно подалась к противоположной  скале, где в кипящей пучине
волны могли похоронить ее.
     Мы видели, как Лебедев, навалившись всей своей тяжестью на правый борт,
все ниже и ниже клонился к лодке, как от  невероятного напряжения еще больше
побагровело  его  лицо.  Один еле  уловимый  толчок  -- и  лодка, вздрогнув,
остановилась. Взбеленился вал,  понеслись ему на помощь волны. Всколыхнулся,
набирая силу, поток,  но было уже поздно. Лебедев, налегая  на  шест, вырвал
нос  из  объятий  вала  и,  упираясь широко  расставленными  ногами  в  дно,
поворачивал  лодку  влево.  Задрожала  долбленка  и,  повинуясь  кормовщику,
полезла на вал. Кирилл ловким  ударом шеста сильно толкнул ее вперед. Все мы
ахнули. А лодка уже была за поворотом.
     Прокопий, стоявший впереди, над самой  скалой,  волнуясь,  повторял все
движения  Лебедева. Он  то пригибался, то, сжимая кулаки, расставлял ноги и,
налегая на них  своей тяжестью, кряхтел.  И только  когда  Лебедев проскочил
скалу, он пришел в себя.
     --  Это  же черт, а не человек! --  произнес Прокопий и потянул из  рук
Кудрявцева кисет.
     Пока лодка, преодолевая течение, подбиралась  к той большой глыбе,  что
прикрывает узкие ворота порога, Днепровский развернул кисет, оторвал бумажку
и  стал  закручивать цыгарку. У него ничего не получалось,  бумага  рвалась,
табак высыпался  (ведь  он был  некурящий), и  когда Лебедев, миновав порог,
причалил к берегу, Прокопий вдруг спохватился и набросился на Кудрявцева:
     -- С чего это я? Ты, что ли, мне кисет подсунул? Все рассмеялись.
     --  Тут,  брат, закуришь...  --  оправдывался  Днепровский.  Он  кивнул
головой на порог, снял шапку и вытер ею вспотевший лоб.
     Через  час,  весь  мокрый  и  вконец уставший  от большого  напряжения,
Лебедев перегнал через порог остальные две лодки. И скоро мы с первым грузом
были на устье Таски.
     Лодки еще  не  успели  причалить к берегу,  как наше  внимание  привлек
резкий шум. Будто сотня пуль просвистела мимо. Это стремительно неслась стая
уток, а за ней, быстро махая крыльями, мчался сапсан, гроза пернатых. Все мы
подняли головы и замерли в ожидании.  Еще секунда, две -- хищник нагнал стаю
и высоко  взвился  над нею.  В смертельном страхе  утки рассыпались в разные
стороны. Но сапсан действовал наверняка. Свернувшись в комок, он камнем упал
на   жертву.  Остальные  птицы  подняли  панический  крик  и  растерялись  в
пространстве. Скрылся за лесом и хищник с тяжелой добычей.
     Это произошло буквально в  одну минуту. Над рекою  снова стало спокойно
--  ни уток, ни  крика.  Только  в  воздухе там, где  произошла  трагическая
развязка, сиротливо кружилась  кучка перьев. Они медленно опустились на воду
и исчезли.
     Приглушенная полетом  грозного сапсана лесная жизнь стала возрождаться.
Послышались  голоса  птиц, куда-то  с косы улетали  трясогузки, в  наноснике
пропищал бурундук.  Но мы  продолжали стоять,  словно зачарованные картиной,
которая повторяется  в  тайге ежедневно, но которую редко  можно  наблюдать.
Огромное  впечатление  оставило  изумительное  мастерство  сапсана.  Природа
сделала его самым ловким охотником.
     Таска,  небольшая,   заваленная  валунами  речонка,  берет  начало   от
водораздельного хребта, расположенного между  Кизиром и Ничкой. От порога до
нее шесть километров.
     Быстро разгрузившись, мы вернулись  обратно к порогу. Еще раз осмотрели
бурный поток, поговорили да  и  распрощались  с ним.  Решили  остальной груз
подбрасывать  к  порогу  на лодках  и, прорубив обходную просеку через утес,
переносить его за порог на себе.
     Лодки  на веревках спустили за порог, Лебедев со своей  бригадой поплыл
вниз,  а я  с Днепровским,  Пугачевым  и  двумя рабочими  остался на  берегу
расчищать проход.
     Гребцы, налегая на весла, неслись по течению. Вместе с  ними  над рекой
плыла могучая, бодрая мелодия.
     Широка страна моя родная,
     Много в ней лесов, полей и рек...
     Насторожились горы,  дремавшие  в вечном покое,  протяжным эхом  вторил
песне лес, и даже шумливый порог на этот миг, казалось, затих.
     Да! Действительно, широка страна моя родная!
     К шести  часам вечера весь груз  был за порогом. Усталые и голодные, мы
вернулись в лагерь. Павел  Назарович ходил осматривать проход  для лошадей и
сообщил нам печальную весть:
     -- Плохо, братцы, сплошной завал, без прорубки не пройти. Боюсь, как бы
праздник не пришлось прихватить...
     -- Как, праздник?! -- крикнул Алексей, и все вдруг рассмеялись.
     Он  забыл про трубку, которая почти  постоянно  торчала  в  зубах.  Она
выпала и угодила прямо в котел с супом.
     -- И нужно же  было тебе, Павел Назарович, о празднике напомнить...  --
проговорил повар, виновато наклоняясь над котлом.
     -- Да ты мясо выбрасывай скорее: ведь прогоркнет  от твоей коптилки! --
кричал Курсинов.
     Котел опрокинули на  брезент, а мясо спустили в кипяток, приготовленный
для чая.
     Несколько позже пришел от лошадей Самбуев.
     --  Чалка  совсем  дурной стала,  все  лошадь кусает, дерется,  не дает
кормиться.   Бурку  через  Кизир  гонял,   чуть  не  топил,  --  говорил  он
взволнованно, но,  не  найдя среди товарищей  сочувствия, бросил узду, молча
присел к костру.
     -- Не горюй, Шейсран, -- сказал  Пугачев.  -- Выберемся к сыролесью  --
добрый вьюк на него навалим, присмиреет.
     После обеда (съели только мясо, суп был испорчен) лагерь опустел.
     Лебедев  со своей бригадой уплыл ночевать за утес. Он должен был завтра
к  вечеру перебросить на лодках весь груз до устья Таски. Остальные остались
в  лагере  и  с утра  начали  прорубать  проход  для лошадей. До первого мая
оставались  считанные  часы, но  работы  много.  Всем  хотелось  в  праздник
отдохнуть.  Оно и понятно, устали. Уже  много дней  не брились.  Большинству
приходилось  спать там, где заставала ночь,  спали не раздеваясь. На  одежде
следы борьбы с  завалом. В  лагере не стало  слышно  шуток. Но у  людей  еще
находились силы работать.
     Проводив Лебедева,  я с Самбуевым решил пойти осмотреть лошадей. Только
отошли от лагеря, как меня остановил Алексей:
     -- Уж  ежели первое мая будем праздновать, я им куличей напеку,  да еще
каких! Не верите? Ей-богу напеку!
     -- Сдобных? -- спрашиваю.
     -- Ну конечно.
     -- Из чего?
     Алексей лукаво блеснул глазами.
     -- Все у меня есть,  даже кишмиш... Уж я их угощу, не останусь  в долгу
за сегодняшний обед.
     Алексей  очень  страдал, что  люди  из-за  его  неосторожности работали
полуголодными.  Ведь он видел, в каком напряженном труде проходили последние
дни,  и  усердно старался не отставать  от товарищей. Он хотя и не таскал на
себе груза, не рубил завалов, но работал много и всегда во-время кормил нас.
     Довольный, что  сможет  искупить  свою вину,  Алексей  схватил котел  и
побежал к реке. Мы направились к табуну.
     Лошади  заметно похудели, но почистились.  Они бегали по чаще, катались
по земле, чесались о деревья, всюду оставляя клочья старой шерсти. Благодаря
заботе Самбуева у многих уже затянулись раны, некоторые перестали хромать.
     Вот уже  много  дней  для них  у нас нет овса.  Кормом им  в это  время
служила прошлогодняя трава да черноголов ник, на кочках уже выбросивший свои
зеленые ростки. Но вот-вот, скоро весна должна была раскинуть зеленые ковры,
освежить цветами лужайки, и лошади забудут про голодовку.
     На стоянку вернулись потемну. Люди спали. Догорал костер. Где-то  внизу
плескался перекат и гоготали гуси.
     Приятно после утомительного дня забраться в спальный мешок и  забыться,
освободив от напряжения мышцы.
     Засыпая,  я  видел обленившимися глазами темную бездну  неба,  сплошной
чернотой  залитый  горизонт  и редкие звезды. Было покойно и тихо, как после
бури. Изредка ветерок, шелестя кронами высоких кедров, доносил с равнин стон
падающих деревьев да пугающий крик филина.  Ко мне  бесшумно подошел  Черня,
обнюхал постель и лег рядом.
     Утром я проснулся позже всех. Светало. Малиновым соком наливалась заря.
По  реке гуляла  холодная низовка.  Не успел одеться, как откуда-то издалека
прорвался человеческий  голос и  сейчас  же залаяли собаки.  Крик повторился
несколько  ближе  и  более  протяжно.  Я  с  Алексеем  кинулись   к  обрыву.
Подбрасывая  высоко  ноги, к лагерю бежал Самбуев. Он махал руками,  подавая
какие-то знаки. Только  теперь мы  заметили, как снизу по узкой равнине, что
протянулась вдоль реки, мчался табун: одна лошадь несколько отстала.
     -- Смотрите, смотрите,  кто это бежит берегом?  -- хватая меня за руку,
крикнул Алексей.
     Действительно,  что-то  черное,  мелькая меж  завалов,  быстро нагоняло
лошадей. Я взял бинокль и в отставшей лошади легко узнал  спутанного жеребца
Чалку. Неожиданно в поле зрения  бинокля врезался крупный медведь. Он мчался
по  кромке обрыва, отрезая лошадям путь к  реке и, видимо,  намеренно  тесня
табун  к завалу.  Через  несколько  секунд я  со штуцером  в  руке уже бежал
навстречу  табуну.  Следом  за  мною,  на  ходу  заряжая  бердану,  поспевал
Днепровский. В лагере все всполошились. Левка и Черня неистовствовали.
     Мы быстро скатились с обрыва на  берег (бежать  тайгой  было трудно) и,
напрягая силы, бросились вниз по берегу реки на помощь Чалке.
     Пробежав метров триста, я остановился. Днепровский почему-то отстал.  Я
увидел его уже не бегущим, а скачущим на  одной  ноге.  Прокопию не повезло.
Обуваясь, второпях он натянул чужой сапог, попавший не на ту ногу, к тому же
еще меньшего размера. Я не стал дожидаться.
     Табун  промчался мимо меня. Лошади  были  уже вне  опасности. Спутанный
Чалка огромными  прыжками  старался  прорваться к  лошадям, но  медведь явно
перерезал ему дорогу. Жеребец, не  щадя  сил,  пробивался сквозь валежник, а
медведь,  настигая, старался повернуть  коня к  увалу.  В тот  момент, когда
зверь был совсем близко, у Чалки  вдруг  лопнули путы,  стягивающие  ноги. -
Теперь, казалось, медведь отстанет. Но он проявил чертовскую ловкость. Это с
виду неуклюжее, косолапое  животное бросилось  на  Чалку  и,  пропустив  его
вперед, таким  ревом пугнуло жеребца сзади, что тот,  не  взвидев  света, со
всех ног  пустился к табуну.  Видимо, для того приема,  каким медведь кладет
свою жертву на землю, нужен был стремительный бег жеребца. Несколько  ловких
и  необычно  длинных  прыжков -- и косолапый, поймав Чалку  за загривок, дал
задними ногами такой тормоз, что жеребец взлетел в воздух и со всего размаху
грохнулся хребтом о землю. Я не успел откинуть прицельную рамку штуцера, как
брюхо жеребца уже было распорото.
     После двух, почти одновременных, выстрелов медведь закружился и упал. К
моему удивлению  там,  словно из-под земли,  выросли Левка  и Черня.  Собаки
насели  на зверя, и до  слуха долетел страшный рев, от которого табун  снова
сорвался и, ломая завал, бросился к палаткам.
     Я побежал  к  собакам. Зверь вдруг вскочил и,  смахнув их  с себя, стал
увалом удирать в тайгу. Бежал он тяжело и  как-то тупо, а собаки поочередно,
одна справа, другая слева, забегали полукругами, хватали его за задние ноги,
силясь задержать.
     Я  на  минуту остановился у  безжизненного трупа Чалки.  В  его  глазах
застыл страх, и  если бы не разорванная  шея да не вспоротое брюхо, то можно
было подумать, что животное умерло именно от страха.
     Лай собак доносился все тише и тише; потом мне показалось, что он повис
где-то в одном месте.
     "Держат..." -- мелькнуло в голове.
     Не помню, как я  перепрыгивал  через колодник,  откуда только бралась и
резвость. Какая-то  сила несла меня вперед навстречу звуку. Сучья хватали за
одежду, ноги ловили пустоту. Я бежал, охваченный охотничьим азартом. Не было
возможности  задержаться  даже  на  минуту, чтобы усладить  свой  слух  лаем
любимых  собак,  а  ведь  в  охоте  со зверовыми лайками это, пожалуй, самые
лучшие моменты.
     Северный  склон   увала   был   покрыт  глубоким  снегом.  Меня  догнал
запыхавшийся Днепровский. Ребята на лодке подбросили  ему сапог, и теперь мы
были снова вместе.  Он  заставил меня  остановиться и прежде всего разыскать
следы зверя.
     Медведь прошел  несколько левее того  места, где я вышел  на  увал.  Он
бороздил снег,  заливая его  черной кровью. Местами встречалась  кровь алого
цвета; несомненно, зверь  при выдохе выбрасывал ее  через рот. Пуля  пробила
ему легкие.
     Мы торопливо спустились в ложок, откуда все яснее  доносился лай собак.
В  воздухе  пахло сыростью,  было тихо. Чернолиловые  тучи  ползли на запад,
задевая вершины гор. А за ними тянулась мутная завеса непогоды.
     Прокопий на ходу  свалил сгнивший  пень, раздробил его ударом сапога и,
набрав в  руку  сухой  трухи, замер  на месте, стараясь уловить  направление
ветра.  Вокруг  все находилось в неизменном покое, Прокопий подбросил  вверх
горсть  трухи,  и  мы  увидели,  как  мелкие  частицы,  окрашивая  воздух  в
коричневый  цвет,  медленно  отклонялись вправо,  как  раз в нужном для  нас
направлении,  то есть от зверя. Теперь  мы  с большой уверенностью бросились
вперед.
     Вот  мы и возле еловой  заросли, за которой, как нам казалось, метрах в
двухстах,  собаки  в  страшной  схватке  держали  зверя.  Решили подобраться
поближе. С большой дистанции стрелять опасно, можно поранить собак.
     Взволнованное  сердце неудержимо  билось,  руки от нервного  напряжения
ослабли, и только ноги покорно несли нас к развязке.
     Наконец,  мы  совсем  близко.  Задерживаемся  передохнуть.  Лай  собак,
прерывистый  злобный рев медведя, треск сучьев --  все смешивалось  в  общий
гвалт и разносилось по тайге. Внизу по ключу глухо вторило эхо. Днепровский,
пригибаясь к земле, подавшись вперед, выглянул из-за небольшой елочки. Затем
осторожно  пропустил  вперед  сошки и ткнул широко расставленными концами  в
землю.
     "Сейчас умрешь", -- подумал я о медведе, наблюдая за Прокопием.
     А  в  это время  откуда-то  налетел  ветерок и от  нас  перепорхнул  на
медведя. Мгновенно  оборвался  лай,  и  раздался  треск. Ни я,  ни  Прокопий
выстрелить  не  успели. Зверь, почуяв человека, ломая  чащу, удирал  вниз по
ложку к Кизиру. Как обидно! Всего  две-три секунды -- и мы рассчитались бы с
ним за жизнь Чалки!
     Сильное    напряжение    сменилось   чувством   утомления   и   полного
разочарования. Мы вышли  из ельника и направились  к маленькой  поляне,  где
Черня и Левка держали зверя.
     Поднимался холодный  ветер,  зашумела,  закачалась тайга.  Черные  тучи
грозились снегопадом.
     У поляны мы задержались.  Лай  чуть  слышался  и, все  дальше удаляясь,
терялся в глубине лощины.  Вокруг нас  все было изломано, помято и обрызгано
кровью.  Под  полузасохшим  кедром  высилась муравьиная куча.  Отбиваясь  от
собак, зверь разбросал ее  по поляне, и теперь насекомые в  панике метались,
ища виновника.
     Мимо  бежали  облака, меняя  на  ходу  свои мрачные  цвета  и  контуры.
Пронесся вихрь, и, будто догоняя его, повалил липкий снег. Мы разыскали след
зверя  и  пустились  вдогонку.  Лая  уже не  было  слышно.  Удирая,  медведь
отчетливо печатал лапами  землю, ломал сучья, выворачивал колодник,  а когда
на пути попадались  высокие  завалы, он  уже  не перепрыгивал  через них,  а
переползал, и  тогда собаки,  хватая  его  за зад,  тащили обратно,  вырывая
Клочья шерсти. Зверь нигде не задерживался. Запах человека и страх  расплаты
были настолько сильны, что, не щадя последних сил, он бежал по тайге.
     А снег повалил хлопьями, покрыл валежник, спрятал следы.
     Мы  остановились. Идти дальше не имело смысла:  не было надежды  на то,
что погода скоро "передурит".  Решили возвращаться  в  лагерь.  Наша  легкая
одежда промокла, стало холодно. На  хребте задержались. Долго прислушивались
к  ветру,  все еще  надеясь  уловить  лай собак, но,  кроме  треска падающих
деревьев  да  стона  старых пихт,  ничего  не  слышали. Так, потеряв надежду
отыскать зверя, мы спустились к Кизиру.
     В  лагере  никого не застали. На месте костра  лежала  лишь куча теплой
золы, сиротливо торчали  колья для палаток. Следы нашего пребывания были уже
упрятаны под снегом. Мы наскоро  поели и пошли прорубленной тропой  догонять
лошадей.
     Второй Кизирский порог является как бы воротами в Восточный Саян в этой
части гор. Добравшись до  него, я  поднялся на утес. Хотелось  последний раз
посмотреть на мрачную низину, отнявшую у нас так много сил. Она простиралась
на юго-запад,  жалкая,  брошенная всеми, обросшая  густой щетиной  погибшего
леса. Человеческое воображение бессильно представить более печальный пейзаж,
нежели мертвая тайга.
     За   низиной  у  горизонта  синело   узкой  полоской  небо.   Почему-то
вспомнились близкие друзья,  оставшиеся где-то далеко-далеко.  У них и у нас
жила одна надежда -- встретиться снова.
     Впереди  же от порога лежала сказочная страна -- мечта моих многих лет.
Вдали  виднелись  дикие  горы,  нависшие над холодными  потоками, да могучая
тайга без границ,  без края. Напрасно я всматривался  в глубину  заснеженных
ущелий, пытаясь  угадать,  что  ждет нас  там, в  суровых  складках гор,  но
человеку не  суждено  заглянуть  и  на  минуту  вперед. Ясно  одно,  мы  шли
навстречу событиям, которые нельзя было предугадать или  предупредить. Саяны
манили  к себе  неудержимой силой,  и мне казалось,  что только  сегодня  мы
вступили в их пределы.
     Вскоре  серый свод  неба  стал рваться, и  на  лес  упали радужные лучи
горячего   солнца.   Мы  догнали  караван.   Лошади  шли  строго  в  порядке
очередности, который был установлен еще при выходе из Минусинска. Мы  решили
приучить животных  в