д скалою, где был отстойник, две  выбитые в снегу  лунки.
От одной  шел  вверх  след росомахи и  терялся  в скале,  вторая лунка  была
окровавлена,  всюду валялась шерсть кабарги,  и недалеко мы нашли спрятанные
хищником  остатки добычи.  При  всей  своей  жадности он  не смог  так много
съесть. Меня крайне удивило, что следа прихода росомахи под скалу не было, а
был только выходной след, и я сейчас же спросил Карарбаха:
     -- Ведь не на крыльях же она сюда слетела?
     -- Росомаха прыгай со скалы на кабарожку, но  один раз мимо, потом  еще
раз ходи вверх, прыгай люче и вместе с кабарожкой упади вниз, -- пояснил он.
     На этот  раз отстойник находился на  высоте восьми  метров от земли,  а
прыгала росомаха с высоты примерно одиннадцати метров. Под отстойником лежал
глубокий снег.
     Когда начало темнеть, пришел Днепровский.
     --  Неправда,  ваша  кабарга сама  бросилась  со  скалы! -- сказал  он,
подсаживаясь к костру Мы были крайне удивлены таким неожиданным выводом.
     -- Ну, этому я не поверю, --  возразил Зудов. -- По-твоему, получается,
будто зверь сам лишил себя жизни, так, что ли?
     --  Может  и так, да  только  вам  со мною  не спорить, я  ведь  принес
доказательства, -- ответил Прокопий.
     Он  держал  в   руках  вырезанный  ножом   маленький   кусочек   земли.
Присматриваясь внимательно, я заметил на этом  кусочке два отпечатка копытец
кабарги:  один  маленький,  второй побольше, причем  большой след перекрывал
маленький.
     --  Это  и все? А где  же доказательства самоубийства? -- разочарованно
спросил  я,  совершенно  не  понимая,  как можно  по  этим  двум  отпечаткам
разгадать причины трагической гибели животного.
     -- А что еще нужно? По ним-то я и узнал, что произошло на скале!
     И  Днепровский, бережно положив  возле себя  кусочек принесенной земли,
стал рассказывать.
     -- Это была мать той кабарожки, которую мы видели на утесе. Она погибла
из-за своего детеныша. Я взбирался на скалу, ходил далеко по берегу, и всюду
мне  попадались на глаза только два следа --  маленький и большой. Видно эти
две кабарожки давно тут жили. Видел я там и  Левкин след. Ну и непутевая  же
собака!  Вместо того, чтобы, выбравшись на  берег после  аварии, поспешить к
нам,  он разыскал следы кабарожек  и  занялся  ими.  Животные,  увидев такое
чудовище, бросились  спасаться  в  скалы  и, стараясь сбить врага  со своего
следа, прыгали на карнизы, петляли по щелям,  бегали по чаще. Но разве Левку
обманешь?  Его  след всюду,  куда  ни  забегали кабарожки. Вначале  мне было
непонятно, почему  они  все  кружатся поблизости от  скалы. Оказывается, тот
выступ, где стояла кабарожка, -- отстойник. К нему идет маленькая тропинка с
северного склона, она проложена до  того  большого  камня, который навис над
выступом и с  которого кабарга  прыгает на отстойник.  На тропе я срезал эти
два следа. Видите -- маленький след примят большим, значит первой по тропе к
отстойнику  пробежала маленькая  кабарожка, ее-то  мы и  видели на  выступе.
Можно было бы подумать, что они прошли одна за  другой по тропе, но в  одном
месте  на  берегу  реки я видел только след  большой  кабарожки  да  Левкин.
Значит, после того как меньшая стала на отстойник, мать еще пыталась отвести
Левку от  скалы, но это ей не удалось. Левка  упорно шел по  следу, и  скоро
кабарга  принуждена  была  сама  спасаться  на  отстойнике.  Вот  тогда-то и
пробежала  она по тропке,  но  отстойник оказался занятым, а  позади наседал
Левка.  Выхода  не  было, и  мать прыгнула  с  того  камня,  что  повис  над
отстойником, прямо под скалу. Вот и все! -- заключил Прокопий.
     Павел  Назарович  почесал  седую  бородку  и  покачал  головой  в  знак
согласия.
     -- Это могло  быть! -- подтвердил он. --  Прыгни  она  на отстойник  --
погибли бы обе...
     -- Она ведь  мать и за это заплатила  жизнью, -- продолжал Прокопий. --
Помните наших рысей на  севере? -- вдруг обратился он ко мне. -- Где-то  они
теперь, да а живы ли?
     То, что вспомнил тогда Прокопий о рысях, было разительным примером силы
материнского инстинкта у животных.
     * * *
     Был жаркий день июля. В тайге все  притаилось, спряталось и даже листья
березы  привяли  от  горячих  солнечных лучей.  Я с  проводником  Тиманчиком
возвращался на базу к  стойбищу Угоян, на  Подкаменной Тунгуске.  Ни тяжелые
котомки, ни жаркие  лучи летнего солнца так не изнуряли нас, как гнус. Утром
не давали  покоя комары. Когда  же мы стали  собираться  в путь,  навалилась
мошка, а  затем  появился и паут (*Паут --  овод). Вся эта масса надоедливых
насекомых сопутствовала нам весь день. Вначале мы отмахивались, но скоро это
утомительное  занятие до  того  надоело,  что мы решили не сопротивляться  и
сдаться "на милость победителей".
     Тропа вела на  верх пологого  хребта.  Солнце  продолжало  немилосердно
палить. Мы торопились,  зная, что  по пути  до реки, на расстоянии  двадцати
километров, нигде не сможем утолить жажду, а следовательно и отдохнуть. Наши
собаки  Чирва и  Майто буквально изнывали от  жажды. В каждом  распадке  они
бросались искать воду, но напрасно.  Вот уже  третья  неделя, как на небе не
появлялось ни облачка. Влага исчезла и в  распадках и  в мелких ключах. Даже
таежные речонки обмелели до неузнаваемости.
     Пересекая высохший ручей, мы вдруг услышали  лай. Зная, что наши собаки
не  облаивают птиц,  бурундуков,  а  белку -- только в сезон, и  что  в этом
районе  не  бывает  сохатого, мы  подумали о  медведе и  бросились  на  лай.
Оставаясь  незамеченными, мы  то ползли бесшумно  по траве,  то, нагнувшись,
пробирались по  чаще, а лай становился все слышнее. Доносился треск сучьев и
возня. Ползем еще вперед. У меня в руках  готовое к выстрелу ружье. Цель уже
близко. И вдруг мой спутник, выпрямляясь во весь рост, говорит:
     -- Она не медведь.
     Я  тоже встал, и непонятное разочарование овладело мною. Собаки, увидев
нас,  принялись лаять с еще  большим азартом. Оказалось,  что  предметом  их
внимания был небольшой ворох наносника, обнимавший корни старой ели. Видимо,
в дождливое  время ручей,  возле  русла которого мы  находились,  заполнялся
водой, иначе наносник никак не мог бы попасть под ель.
     До крови изодрав морды, собаки  грызли  зубами  палки, работали лапами,
пытаясь разобрать наносник. Мы не могли понять, кого они загнали туда.
     Я  заглянул  под наносник  и поразился  странному  звуку. Он  напоминал
ворчание  кошки,  когда  у  нее  пытаются  отобрать кусок  мяса, только  что
стащенный  из-под рук  хозяйки.  В темноте различались  две  пары светящихся
точек, прямо  смотревших  на меня.  Еще  несколько секунд  -- и в корнях ели
показались  две  усатые  мордочки.  Собаки,  увидев,  что  я хочу  разобрать
наносник, неистовствовали.
     -- Наверно,  маленький  рысь, -- сказал  эвенк.  -- Тут  видишь, всякий
разный косточка есть, это они кушай.
     Он  оказался  прав.  Под  елью  прятались  маленькие  рыси.  Мы  решили
разобрать сушник  и  унести малышей к себе  на стойбище.  Сколько  страха  и
возмущения было в глазах этих  маленьких животных. Прижавшись  друг к  другу
спинами,  они  дружно отбивались  от  нас  лапками  и злобно, как  взрослые,
ворчали. Я снял гимнастерку, завязал воротник и пленил малышей.
     Солнце стояло в зените. В тайге было душно, даже в тени. Хотелось пить.
Я приподнял свою ношу и хотел было идти, когда Тиманчик остановил меня.
     -- Наверно, близко вода есть, иначе рысь тут живи не могу.
     Действительно, ведь  не  могли же малыши  жить без воды, тем более, что
они уже питались мясом. Тиманчик быстро разыскал еле уловимую глазом тропу и
пошел по ней. Освобожденные  собаки побежали  вперед. Снова раздался лай,  и
долетевший  до  слуха  треск  стал  удаляться   в  противоположном   от  нас
направлении.
     "Не старая ли рысь?" -- подумал я.
     Когда шум стих, мы разыскали воду, вернее маленькое болотце, к которому
ходили на  водопой рысята. Вода в нем была  теплая и далеко не свежая, но мы
все же утолили жажду и продолжали путь.
     Собак  еще не было.  Малышей  я нес в рюкзаке.  Каждый толчок раздражал
рысят, и они не переставали ворчать, выражая свое негодование.
     Вечерело, но жара не спадала. Мы снова изнывали от жажды. Я старался не
думать о воде,  но мысли  о ней неотступно преследовали меня, как назойливая
мошкара.  Наконец,  пологий хребет кончился, и мы стали спускаться в долину.
Ничего  не хотелось, кроме воды и  прохлады;  даже предстоящий  отдых  после
длительного пути не соблазнял нас.
     Но  вот окончился  крутой спуск, скоро остался  позади и сосновый  бор,
граничащий  с   береговыми   елями.  Еще  полкилометра  пути,  показавшегося
бесконечно  долгим,  и  мы увидели  знакомую  поляну,  а  затем  услышали  и
долгожданный шум  реки.  Только тут  нас догнали собаки. Не задерживаясь  на
поляне, мы поспешили к воде. Мы  пили, купались, как дети радуясь  прохладе.
Через десять минут не осталось и следа усталости.
     Предстояла   ночевка.  Хотелось  есть,  но   в  наших  котомках,  кроме
маленького кусочка пышки, ничего не было, если, конечно, не считать  чайника
и  небольшой сковороды, на которой обычно жарили рыбу. Но ведь мы находились
в тайге,  поэтому  отсутствие запасов продовольствия не  смущало нас. Пока я
устраивал ночлег, привязывал собак и возился со своими пленниками, Тиманчик,
усевшись на гальку, достал нож и срезал с собственной головы небольшую прядь
волос,  затем вынул  из шапки два голубых перышка  кедровки  и  белой ниткой
прикрепил  все  к  маленькому  рыболовному крючку. Через несколько  минут  я
увидел в его  руках искусно сделанную мушку, на которую он собирался  ловить
хариусов.  Но  вода  в  реке  была  настолько  прозрачной,  что  нужно  было
прикрепить крючок к бесцветному поводку,  иначе  рыбу не обманешь.  Тиманчик
нашел в своей дорожной сумочке  оленью жилу, которыми эвенки  починяют олочи
(*Олочи -- обувь из лосины), отделил от нее три тончайшие нитки, из  которых
и ссучил поводок.
     Тиманчик мастерски  обманывал хариусов. Я сам  был свидетелем того, как
жадно бросались хариусы на обманку, и ровно через полчаса рыба уже  жарилась
на сковородке.
     Надвигались  сумерки. В июле в этих местах почти  не бывает темноты: не
успеет вечерняя заря погаснуть, а уж на востоке разгорается утро. Но человек
быстро привыкает к светлым ночам и в положенное время  легко засыпает. После
ужина я решил посмотреть рысят. Они не спали, были голодны, скучали о матери
и не понимали, почему  их лишили  родного уголка под старой елью. Но  стоило
мне только прикоснуться к рюкзаку, как сейчас же слышалось гневное рычание.
     Им  было, видимо,  немного  больше  двух месяцев. В  глазах  рысят жила
злоба, прикрытая теперь чуть заметной печалью неволи. Они прижимались друг к
другу и в оборонительной позе предупреждающим  взглядом смотрели на  меня. Я
закрыл  рюкзак, проверил, надежно ли привязаны  собаки, и стал готовиться ко
сну. Тиманчик уже отдыхал.
     По  реке струилась прохлада, и вместе  с  ней на  зеленый покров долины
ложилась роса.
     Ночью, часа в два, раздался отчаянный лай собак. Мы вскочили.  Кто-то с
треском удалялся  от  бивака.  Тиманчик  быстро  спустил  собак.  Скоро  лай
повторился несколько поодаль. Тиманчик с берданой в руках бросился на лай; я
последовал  за ним.  Мы еще не  успели добежать до дерущихся,  как  по  лесу
разнесся отчаянный визг собаки  Майто. Хорошо, что было светло.  Выскочив на
поляну, мы увидели катающийся на земле клубок.
     Борьба была настолько ожесточенной,  что  даже  наше появление осталось
незамеченным. В общем  клубке  мы разглядели  животное светлой окраски.  Это
была  крупная рысь. Подобрав под себя  Майто,  она так  и  застыла,  стиснув
стальными челюстями горло собаки. Чирва, спасая  сына, сидела на спине зверя
и зубами  рвала  ему хребет.  Майто задыхался и  чуть слышно  хрипел.  В два
прыжка Тиманчик оказался возле дерущихся.  Бердана, описав в  воздухе  круг,
угодила прямо в лоб рыси и  переломилась пополам. Тогда эвенк, как безумный,
принялся стволом колотить зверя. Удары, рычание, предсмертное хрипенье Майто
-- все смешалось.
     Через  минуту рысь свалилась на бок, но челюстей  не разжала, --  так и
умерла с задушенным Майто. Горю  Тиманчика  не было  предела. Хорошая собака
для эвенка -- его благополучие. "Только  неудачник живет в тайге без лайки",
-- так говорят эвенки.
     Тиманчик разжал пасть рыси и,  приподняв  безжизненного Майто, стал его
тормошить, пытаясь пробудить признаки жизни, но это ему не удалось.
     Мы вернулись к месту ночевки, раздумывая  над странным поведением рыси.
Обычно она не выдерживает натиска собак и отделывается от них, забравшись на
дерево, или просто удирает.  Что же  заставило эту рысь вступить в  неравное
единоборство с собаками?
     Там, где произошла схватка собак с  хищником,  мы нашли мертвого зайца.
Это заставило нас призадуматься.
     Рысь несомненно была  матерью малышей. Видимо, вернувшись после дневной
охоты с пойманным зайцем к  детям, она  не  нашла их в гнезде и пошла  нашим
следом, неся в  зубах  добычу.  У  стоянки  она, наверное,  сделала  круг  и
затаилась в том месте, куда ветерок доносил запах ее детенышей. По  нему она
догадалась,  что малыши живы. Материнский инстинкт мгновенно заглушил страх,
сделал  ее  необыкновенно  ловкой;  она  незамеченной пробралась к  стоянке,
рассчитывая стащить или покормить детей, но собаки окружили ее.
     Все  стало  понятно, и мне  не нужно  было спрашивать  у Тиманчика  что
заставило рысь вступить в борьбу с собаками и почему наше появление ночью на
поляне не испугало ее.
     Утром мы были на стойбище.
     Много времени прошло с тех пор. Наши маленькие рысята привыкли к  пище,
подросли,  но были  они сыты  или голодны, в их  глазах я никогда  не  видел
примирения. Они  все  время  находились  в  каком-то  напряженном состоянии,
особенно  самка.  Она  не  смотрела в  глаза  человеку,  вечно  пряталась  и
беспричинно раздражалась.
     Следующей весной, когда нашим питомцам  уже было по году,  они особенно
остро переживали  неволю и  своим поведением  вызывали у  всех  нас  чувство
сожаления. Наконец я не выдержал и решил отпустить  их в тайгу.  На лодке мы
поднялись  вверх по реке, к устью Чулы, переночевали  и  отпустили  рысей на
волю. Наш путь шел дальше к вершине Подкаменной Тунгуски.
     В тайге еще таял снег. Вода в реке неизменно поднималась и скоро  вышла
из  берегов,  вынудив  нас  вернуться  на  стойбище.  Каково  же  было  наше
удивление, когда, подплыв к старой ночевке, мы  увидели наших рысей, сидящих
на наноснике! Заметив нас, они поднялись  и отошли к кустам. Не знаю почему,
но мы  радовались этой  встрече. Рыси к нам не подошли.  Мы оставили  им все
свои запасы мяса, рыбы, хлеба и уже никогда больше не встречали их.

ПОД НАМИ ВЕРШИНА ЧЕБУЛАКА

     Дикие  озера.  Тропой сокжоев.  Привал  на  Тумной.  Неожиданный гость.
Ночной снегопад. На подъеме по  грани  цирка. Снова открылся Саян. Марал  на
недоступной высоте.
     Пережив прошедшим днем много тревожных  минут, мы к вечеру так измотали
свои  силы,  что  желали  одного  --  спокойного  сна.  Даже  ночной  холод,
постоянный наш спутник, сжалился над нами и не будил всю ночь.
     Мы  проснулись еще до солнца. Седой туман сползал  с мертвенно  бледных
склонов  гор.  Далеко  за  щербатым хребтом разгорелась  багряная зорька.  В
посветлевшем холодном лесу проснулись птицы.
     Левка неохотно  покинул нагретое  место. Он лениво потянулся, зевнул во
всю свою огромную пасть и,  осмотревшись, замахал хвостом. День обещал  быть
безоблачным.
     В  шесть  часов  наш маленький  отряд  уже  шел  вдоль  крутого  ключа,
поднимаясь на  верх  пологого отрога.  Как  только  мы  оказались  там, то в
северо-западном направлении во всем своем величии увидели голец Чебулак. Его
тупая снежная вершина господствует над всеми прилегающими горами.
     С  боков  его сжимали  синие  ленты  хребтов с серебрящимися  на солнце
откосами. А дальше  за гольцом чернели гребни, убегавшие на запад в туманную
дымку. Склоны  Чебулака  изрезаны круто спадающими ключами  и снизу опоясаны
темнозеленой полосою густой хвойной тайги. Кое-где по крутым  снежным скатам
взбегали отдельные кедры, там же чернели пятна отогретых россыпей да обломки
развалившихся  скал.  К   нам  голец  обращал  глубокий  цирк,  оконтуренный
гигантскими  стенами обнаженных пород.  Подступ к вершине Чебулака  охраняли
бесчисленные скалы, они-то и придавали великану суровый вид.
     До Чебулака оставалось не более двадцати километров. Наметив кратчайший
путь, мы  тронулись дальше.  На  широкой равнине, за перевалом, развернулись
два озера, соединенные между собою  узкой  проточкой.  Это  Дикие озера. Они
были покрыты льдом, и только вытекающий из  западного  водоема ручей местами
освободился  от  зимних  оков  и,  заполняя  весенним  шумом  узкое  ущелье,
скатывался к реке Тумной.
     А  солнце высоко поднялось над  нами и заливало ярким светом всю горную
панораму. Позади, над хребтом Крыжина, появилось досадное серое облачко. Оно
лезло на вершины и, увеличиваясь, расползалось по гребням.
     -- Опять к снегу... -- сказал Павел Назарович, первым заметивший его.
     За озером неожиданно попалась глубокая тропа, только что проложенная по
снегу прошедшим впереди стадом сокжоев. Они, так же как и мы, направлялись к
реке Тумной.
     Повидимому,  звери  совершали  переход  к  летним  пастбищам,  шли  без
кормежки, оставляя после себя взбитый до земли снег. Не оставалось сомнения,
что  вожак не  в  первый раз  вел стадо этим  путем.  Тропа удачно  обходила
завалы,  чащу, крутые распадки. Дойдя  до  Тумной,  сокжои  расположились на
отдых  вблизи кедра,  у  скалы,  на единственной поляне,  освободившейся  от
снега. Когда  мы  приблизились,  раздался сильный треск. Стадо  в беспорядке
бросилось  через реку, но выскочить на крутой  берег  не смогло и в смятении
остановилось.
     Их было всего одиннадцать сокжоев различных возрастов. У взрослых между
ушей  виднелись  черные вздутия -- будущие рога,  взамен  отпавших  зимою. И
только у одного, самого крупного сокжоя эти вздутия были большие и уже имели
форму рогов.
     Приподняв головы и насторожив уши,  звери в недоумении смотрели на нас,
не подозревая опасности. Но вот у одного  из-под  ног вырвался камень, и все
разом сорвались с мест. Сокжои разбились на две группы: одна  бросилась вниз
по реке,  вторая -- вверх. Левка волновался. Казалось, вот-вот он кинется на
Днепровского, который держал пса на своре (*Свора -- ремень, шнур).
     Река Тумная немного меньше Нички  и до слияния с ней течет на юго-запад
глубоким каньоном. Долина имеет мрачный колорит. Со всех сторон давят на нее
нависшие  обрывы,  осыпи,  жмет  лес.  Над  руслом,  заваленным округленными
обломками скал, нависла ольховая  чаща, берега  забиты наносником. Небольшие
плесы  и заводи  под  крупными валунами  изобиловали  хариусом --  любителем
холодной  и  быстрой  струи. В Тумной, пожалуй,  чаще,  чем  в  других реках
Восточного Саяна, попадаются  таймени. Мне удалось поймать к обеду несколько
хариусов, и Павел Назарович  приготовил  из них  вкусную уху.  Если бы мы не
потопили свое ружье, не исключено, что и медведь не ушел бы от нас.
     Удивительная беспечность овладевает иногда этим зверем. На  поляне, где
мы  остановились,  дымился  костер,  вокруг  была развешана  мокрая  одежда.
Медведь спускался вниз по реке, медленно шагая между камней. Низко опущенная
голова  покачивалась из стороны в сторону: видно, ему лень было поднять ее и
посмотреть вперед. Днепровский схватил  Левку  и, пока тот не  видел  зверя,
прижал к  себе.  Павел Назарович  только  что  снял с огня чайник, да  так и
застыл   с  ним.  Ничего  не  подозревая,  медведь  подошел  совсем  близко,
остановился, разгреб лапой мох,  подобрал языком корешок,  похрустел зубами.
Заглянул  в  пу