старых,  сгорбленных  и
почерневших от времени. Жители заимки, колхозники-рыбаки, лето и зиму ловили
на  озере  сигов,  щук  и  окуней,  осенью  добывали кедровые орехи,  весною
занимались  птичьим  промыслом.  Много  в  это  время  сбивается  на  озерах
перелетных птиц.
     Малоезженная  дорога,  по которой  мы добрались до Можарской заимки,  у
озер кончается. Дальше, на сотни километров мы должны были сами прокладывать
себе проход, вначале через мертвую тайгу, а дальше сквозь дебри первобытного
леса, по диким ущельям и белогорьям. Первая задача  -- перебросить весь груз
на реку  Кизир, которая должна  была  служить  нам  главной магистралью  для
захода  в центр Восточного Саяна.  Но путь до реки завален глубоким снегом и
переплетен  буреломом, через  который лошадям ни за  что не пройти, даже без
вьюков.  Они  пойдут  на  Кизир  позже, когда  растает  снег  и можно  будет
прорубить тропу.  Груз же  до  реки мы  должны были перебросить на нартах не
иначе, как запрягшись в них сами. Другого выхода не было.
     С утра Пугачев с товарищами  приступил к поделке нарт.  Они должны были
перепаковать  весь  груз,  приспособив  его для переброски на узких  нартах.
Заимка оживилась людским говором да стуком  топоров. Нужно было торопиться и
до распутицы перебраться на реку.
     Я с Днепровским и  Лебедевым  приступили  к  обследованию района озер и
прилегающей к ним низины. На  лыжах, с  котомками за плечами,  мы  несколько
дней бродили по мертвой тайге, сплошь покрывающей низину. Какая неизгладимая
печаль  лежала  на  погибших  деревьях. Но жизнь  уже делала робкую  попытку
изменить своим пробуждением мертвый пейзаж: кое-где сквозь завал пробивалась
тонкая поросль лиственничного леса, пришедшего на смену хвойной тайге.
     Помимо  трех Можарских водоемов здесь расположена большая группа  озер.
Самое  крупное  из  них  озеро  Тиберкуль,   значительно   меньше  Спасское,
Семеновское, Варлаама озеро, Малый Тиберкуль и множество безымянных озерцов.
Нижняя  часть  озер  окружена  плоскими горами,  покрытыми  мертвым пихтовым
лесом, и только вдоль берегов водоемов узкой полоской зеленели кедры да ели.
Северная   же  группа  озер  расположена  по   заболоченной,  малопроходимой
всхолмленной низине.
     По мнению геологов, вся эта группа крупных и мелких озер -- ледникового
происхождения.  Большая часть  из  них образовалась в результате выпахивания
ледником  довольно  глубоких  впадин  и  подпруживания  их  моренами.  Следы
действия ледников, некогда сползавших c западных склонов гольца Козя, хорошо
сохранились на  озере Тиберкуль в  виде  обточенных  валунов и  торчащих  на
поверхности водоема "бараньих лбов" отшлифованных скал.
     Вернувшись  через  несколько дней  с  обследования,  мы  застали  своих
товарищей  готовыми идти дальше. Но  прежде чем покинуть  заимку, нужно было
построить  геодезический  пункт  на  вершине  гольца   Козя.  Днепровский  с
Кудрявцевым  отправятся на поиски  прохода к  Кизиру, а остальные  пойдут со
мною на голец.
     Итак, мы покидали избушку гостеприимного рыбака.
     Нарты  загружены цементом, песком,  железом,  продуктами,  снаряжением.
Светало  Яснее вырисовывались контуры гор границы леса и очертание водоемов.
Словно  выточенный  из белого мрамора, за  озером  виднелся голец  Козя. Его
тупая вершина поднялась в небе, заслоняя собою свет наступающего дня.
     Караван   тронулся   в   путь.  Груженые   нарты   легко  сползали   по
отполированной поверхности озера. Теперь наше шествие  представляло довольно
странное зрелище. Часть людей  была впряжена в длинные узкие сани, а  другие
помогали,  подталкивали их сзади. Вытянувшись гуськом,  мы  перешли озера  и
углубились в  лес. Впереди, радуясь теплому дню,  бежали собаки  -- Левка  и
Черня.
     В  тайге от солнца размяк снег. Хрустнула под  лыжами настывшая за ночь
корка -- наст. Глубоко врезались в плечи  лямки. Нарты стали  проваливаться,
мы шли все медленнее.
     К десяти часам подошли к  Тагасуку. Река уже очистилась ото  льда, и ее
русло было заполнено мутной водою. Нечего было и думать перейти ее вброд. Мы
дружно взялись за  топоры. С грохотом стали валиться на воду высокие  кедры.
Немало их унесло течением, пока нам удалось, наконец, наладить переправу.
     Миновал  полдень,  когда мы снова  впряглись  в нарты,  но не  прошли и
полкилометра, как попали в  бурелом.  Пришлось делать обходы,  лавируя между
деревьями, валявшимися  всюду с вывернутыми корнями.  Иногда мы  попадали  в
такую чащу, где каждый метр  пути приходилось расчищать топором.  А тут, как
на  грех, нарты  стали еще  больше грузнуть в размякшем  снегу, цепляться за
сучья упавших деревьев и  ломаться. Вытаскивая нарты, мы рвали лямки, падали
сами и скоро выбились из сил. А конца бурелому не видно! Самым разумным было
--  остановиться на  ночевку и произвести разведку,  но  поблизости  не было
подходящего места. Вокруг  нас лежал сплошным завалом мертвый  лес, поросший
пихтовой чащей.  Мы продолжали медленно идти, надеясь,  что вот-вот  бурелом
кончится, но только вечером вырвались из его плена.
     Как  только  люди  увидели группу зеленых  деревьев,  сиротливо стоящих
среди сухостойного леса, сразу свернули к ним.
     Все принялись таскать дрова,  готовить хвою для  постелей,  и скоро  на
расчищенной  от  снега  поляне  затрещал  костер.  Пока  варили суп,  успели
высушиться. Ужинали недолго и через час, прижавшись друг к другу, уснули. Но
отдохнуть не удалось.
     Те,  кому  приходилось, путешествуя по  тайге, коротать ночи у  костра,
знают, что  не у  всякого костра можно Уснуть.  Из всех пород леса  пихтовые
дрова пользуются самой плохой славой. В  ту памятную ночь  мы вынуждены были
жечь именно пихту, за  неимением других дров.  Люди, боясь  спалить  одежду,
ложились поодаль от костра. Но холод заставлял их придвигаться ближе к огню.
Искры  дождем  осыпали  спящих.  Они то и  дело  вскакивали, чтобы  затушить
загоревшуюся  от  искры  фуфайку,  брюки  или  постель.  Пришлось  назначить
дежурного, но  времени для  сна оставалось немного. Вот  уже  повар  Алексей
Лазарев загремел посудой. Это была верная примета наступающего утра.
     Медленно багровел восток. Меркли звезды. На деревьях, окружавших бивак,
на нартах, на постелях лежал густой серебристый иней. В величественном покое
и  тишине  всходило   солнце.   Алмазным  блеском  вспыхивал   снег.  Где-то
далеко-далеко одиноко токовал глухарь.
     Бросив на месте ночевки нарты и нагрузившись котомками, мы  сразу после
завтрака покинули табор.
     Путь наш начался с подъема на первый отрог  гольца. Склоны отрога также
были завалены упавшим лесом. Впереди неторопливым шагом шел на подъем Михаил
Бурмакин. Этот невысокий,  коренастый  человек обладал  огромной  силой. Его
голова почти  вросла в  широкие плечи.  Длинные  руки  с сильными кистями  и
крепкие ноги не знали усталости.
     Он пришел к нам из приангарской тайги.
     Бурмакин отличался большой любознательностью, честностью и удивительной
простотой.
     Сейчас  он  не  проявлял  ни  малейших  признаков  утомления.  Под  его
собственной  тяжестью  и  тридцатикилограммовым  грузом, который он  нес  на
спине, лыжи выгибались лучком, глубоко вязли в снег. Следом, уже по готовой,
хорошо спрессованной лыжне, шел весь отряд.
     А  подъем  становился чем дальше,  тем  круче.  Правда,  выбравшись  на
вершину  отрога,  мы  сторицею были вознаграждены:  перед  нами расстилалась
зеленая, живая тайга. Погибший лес остался позади.
     Как же  обрадовались мы этой перемене! Пространство, лежащее между нами
и вершиной гольца, покрывало кедровое редколесье, мелкое и корявое. Но в нем
была жизнь! В воздухе улавливался запах хвои.
     У  первых деревьев мы сели отдохнуть.  Одни сейчас же принялись  чинить
лыжи,  другие  переобувались, а курящие  достали  кисеты  и медленно крутили
цыгарки.  Вдруг мы  услышали крик кедровки и  насторожились.  Каким приятным
показался нам  ее  голос  после  длительного  безмолвия.  Признаться,  тогда
кедровка сошла у нас за певчую птицу, так  соскучились мы о звуках в мертвой
тайге. Даже повар Алексей,  предпочитавший любой песне сопение своей трубки,
и тот снял шапку и прислушался.
     -- Да-а-ак, да-а-ак, да-а-ак! -- не умолкала кедровка.
     --  Эх  ты,  птаха-куропаха!  --  не  выдержал  Алексей.  --  Ишь   что
выделывает!
     А кедровка  вовсе  не собиралась ничего "выделывать"  и  твердила  свое
однообразное:
     -- Да-а-ак, да-а-ак, да-а-ак...
     Такова уж ее песня.
     После короткого перерыва  двинулись дальше  и в  два часа дня  были под
вершиной  гольца.  На  границе  леса  лагерем расположились  у  трех кедров,
выделявшихся  своей  высотой.   Люди,  освободившись   от  тяжелых  поняжек,
расселись на снегу.
     Нас  окружал обычный зимний пейзаж.  Внизу виднелись  чаши стылых озер.
Мертвую  тайгу  пронизывали стрелы  заледеневших  ключей,  убегавших в  синь
далекого  горизонта.  Снежный  покров  равнины  грязнили  пятна  проталин  и
отогретых  болот. Если там,  внизу весна уже  порвала  зимний покров, то  по
отрогам гор лежал  нетронутый  снег. Апрельское  солнце  еще бессильно  было
пробудить природу от долгого сна. Но теплый южный ветер уже  трубил по щелям
и дуплам старых кедрачей о приближающемся переломе.
     Пугачев,  Лебедев,  Самбуев  и  я  остались  под гольцом организовывать
лагерь, а  остальные  спустились  к нартам, чтобы утром  вернуться  к нам  с
грузом.  До  заката  солнца времени  оставалось  много. Мы поручили Самбуеву
наготовить дров и сварить ужин, а сами решили сделать пробное восхождение на
голец Козя.
     Покидая  стоянку, я заметил далеко на севере над гольцом Чебулак тонкую
полоску мутного тумана. Но разве могла она вызвать подозрение,  когда вокруг
нас  царила тишина  и небо было  чистое, почти бирюзового цвета. Не подумав,
что погода может измениться, мы покинули лагерь. Черня увязался с нами.
     От  лагеря  метров через  двести начинался крутой  подъем. Двухметровой
толщей снег покрывал склоны гольца. Верхний слой был так спрессован ветрами,
что мы  легко передвигались  без лыж. Но чем ближе к шапке гольца, тем круче
становился  подъем.  Приходилось  выбивать  ступеньки  и по  ним  взбираться
наверх. Оставалось уже совсем немного  до цели, когда  на нашем пути выросли
гигантские ступени надувного снега.
     Мы разошлись в разные стороны искать проход. Лебедев и Пугачев свернули
влево, намереваясь достигнуть вершины  гольца по кромке, за которой виднелся
глубокий цирк, а я снежными карнизами ушел вправо.
     Около часа я  лазил  у  вершины, и все безрезультатно, прохода не было.
Размышляя, что делать дальше, я  заглянул  вниз -- и поразился. Ни тайги, ни
отрогов  не видно. Туман, как огромное  море, хлынувшее вдруг из ущелий гор,
затопил все земные контуры. Темными островками торчали лишь вершины гор. Это
было  необычайное зрелище! Мне казалось, что мы остались одни, отрезанные от
мира, что не существует  больше ни нашего  лагеря с Самбуевым, ни Можарского
озера, ни Саяна. Все сметено белесоватым морем тумана.
     Я испытывал неприятное состояние одиночества, оторванности.
     Неожиданно на северном горизонте появились  черные тучи. Они  теснились
над  макушками гольцов,  как  бы ожидая  сигнала,  чтобы  рвануться  вперед.
Потускневшее солнце, окаймленное оранжевым  кругом, краем своим уже касалось
горизонта.
     Погода вдруг изменилась.  Налетел ветер и яростно набросился на лежащий
внизу туман. Всколыхнулось  серое море. Оторванные клочья  тумана вздымались
высоко и там исчезали, растерзанные  ветром.  Зашевелились северные  тучи и,
хмурясь, заволокли небо.
     Приближался  буран.  Нужно   было  немедленно  возвращаться.   Я  начал
спускаться вниз, но не  своим следом, как  следовало бы,  а  напрямик. Скоро
снежный  скат оборвался, и я оказался у края  крутого откоса. Идти дальше по
откосу казалось опасным, тем более, что не было видно, что же пряталось там,
внизу,  за туманом.  А ветер  крепчал.  Холод все настойчивее  проникал  под
одежду, стыло вспотевшее тело. Нужно было торопиться.  Я  шагнул вперед, но,
поскользнувшись, сорвался с  твердой поверхности  надува и покатился вниз. С
трудом задержался на небольшом выступе, стряхнул с себя снег и. осмотрелся.
     За выступом  отвесной стеной  уходил  в  туман  снежный обрыв. Справа и
слева чуть виднелись рубцы обнаженных скал, круто спадавших в черную бездну.
     Куда идти? И тут только я понял, что попал впросак. А время бежало. Уже
окончательно  стемнело.  Пошел  снег.  Разыгрался  буран.  Все  вокруг  меня
взбудоражилось, завертелось,  взревело. Но  самым  страшным  был  холод.  Он
сковывал руки  и  ноги.  Нужно было двигаться, чтобы хоть немного согреться.
Оставался один выход -- вернуться на верх гольца и спуститься в лагерь своим
следом. Я стал взбираться обратно по откосу. Ногам не на что было опереться,
руки, впиваясь пальцами  в крепкий  снег, не в силах были удерживать тело. Я
падал, карабкался, снова скатывался вниз, пока не выбился из сил.
     А погода свирепела. Тревожные мысли не покидали меня.
     И все-таки что же делать? Холод добрался до вспотевшего тела. Начинался
озноб. Я пошел к краю площадки. В темноте не видно было даже кисти вытянутой
руки. Мне ничего  не оставалось,  как  прыгать с обрыва. Натягиваю на голову
поплотнее  шапку-ушанку,  застегиваю телогрейку. Я  хотел  сделать последнее
движение, чтобы оторваться от бровки этой маленькой площадки,  как снег подо
мною сдвинулся, пополз и, набирая скорость, потянул меня в пропасть.
     "Обвал!" --  мелькнуло в  голове.  Меня то бросало вперед, то с головой
зарывало в  снег.  Я потерял сознание  и  не знаю,  сколько  времени  был  в
забытьи.
     Когда же пришел в  себя, то  оказалось, что я  лежу  в глубоком  снегу.
Стоило больших  усилий  выбраться наверх. Вокруг громоздились  глыбы  снега,
скатившегося вместе со мною с гольца. Я, не задумываясь, шагнул вперед. Ноги
с трудом передвигались. Тело коченело; казалось, что кровь стынет в жилах от
холода. Я уже  не чувствовал носа  и щек  -- они омертвели.  Странно стучали
пальцы рук, будто на них не было мяса. Мысли обрывались. Наступило состояние
безразличия.  Не  хотелось  ни  думать,  ни  двигаться. Каждый бугорок манил
прилечь, и стоило больших усилий не поддаться соблазну.
     "Неужели  конец?!" --  мелькнуло  в  голове.  Напрягаю  силы, с  трудом
передвигаю онемевшие ноги по глубокому снегу.
     Ветер,  злой  и  холодный, бросает в лицо заледеневшие  крупинки снега.
Одежда застыла коробом. Пытался засунуть руки в карманы,  но не смог. Где-то
на грани еще билась жизнь, поддерживая во мне волю к сопротивлению.
     С большим  усилием я сделал еще  несколько  шагов  вперед  и...  увидел
раскидистый кедр. Он неожиданно вырос передо мною, чтобы укрыть от непогоды.
Я раздвинул густую хвою  и присел на мягкий мех.  Сразу стало теплее: оттого
ли,  что  тело  действительно  согрелось, или  оттого, что  оно окончательно
онемело. Я  плотнее прижимаюсь  к корявому стволу  кедра. Запускаю  под кору
руки -- а там оказалась пустота. Пролажу туда сам. Внутри светло, просторно,
ни ветра, ни холода. Приятная истома овладевает мною...
     Прошло, видимо,  несколько минут,  как послышался  шорох. Потом  что-то
теплое коснулось моего лица. Я открыл  глаза и поразился:  возле  меня стоял
Черня,  никакого  кедра   поблизости   не  было.  Я   лежал  под   сугробом,
полузасыпанный снегом. Темная ночь, снежное поле, да не в меру разгулявшийся
буран --  вот  и  все, что окружало меня. С  трудом поднялся. Память вернула
меня  к  действительности. Вспомнил  все, что  произошло, и  стало  страшно.
Появилось  желание  бороться, жить. Я попытался  схватить  Черню, но руки не
повиновались, пальцы не шевелились.
     -- Черня, милый Черня!.. -- твердил я.
     Собака разыскала меня по следу.
     Умное животное,  будто  понимая  мое  бессилие,  не  стало дожидаться и
направилось вниз. Я шел следом, снова теряя силы, спотыкаясь и падая.
     У  кромки леса послышались  выстрелы,  а затем  и  крик.  Это товарищи,
обеспокоенные моим отсутствием, подавали сигналы.
     В лагере не было костра, что крайне меня удивило. Пугачев и Лебедев без
приключений  вернулись  на  стоянку  своим  следом.  Увидев меня,  они вдруг
забеспокоились  и,  не расспрашивая, стащили всю одежду, уложили на  бурку и
растерли снегом  руки,  ноги, лицо.  Терли  крепко,  не жалея сил,  пока  не
зашевелились пальцы на ногах и руках.
     Через двадцать минут я уже лежал" в спальном мешке. Выпитые сто граммов
спирта живительной влагой разлились  по  организму, сильнее забилось сердце,
стало тепло, и я погрузился в сладостный сон.
     Проснувшись утром,  я  прежде  всего ощупал лицо --  оно  зашершавело и
сильно горело.  Спальный  мешок  занесло снегом. В лагере попрежнему не было
костра. Буран, не  переставая, играл над гольцом. Три большие ямы, выжженные
в снегу, свидетельствовали о том, что люди  вели долгую борьбу  за огонь, но
им  так  и не  удалось удержать  его  на  поверхности  двухметрового  снега.
Разгораясь,  костер  неизменно  уходил вниз и гас, оставляя людей  во власти
холода.  Чего  только не делали мои спутники! Они  забивали яму сырым лесом,
сооружали  поверх снега настил из  толстых бревен и на них разводили костер,
но все  тщетно. Им ничего не оставалось,  как взяться за  топоры и  заняться
рубкой леса, чтобы согреться.
     Я же не мог  ничего делать -- болели руки  и ноги.  Тогда мои  товарищи
решили везти  меня на лыжах и ниже, под скалой или в более защищенном уголке
леса, остановиться. Три широкие камусные лыжи уже  были связаны,  оставалось
только  переложить меня  на них и  тронуться  в  путь. Вдруг  Черня и  Левка
поднялись  со  своих   лежбищ   и,  насторожив   уши,  стали   подозрительно
посматривать вниз.
     Потом они бросились вперед и исчезли в тумане.
     -- Однако  кто-то есть, -- сказал Самбуев, обращаясь ко  всем. -- Даром
его ходи по холоду не будет.
     И действительно, не прошло и нескольких минут, как из тумана показалась
заиндевевшая фигура старика. Будто привидение, появился перед нами настоящий
дед Мороз с длинной обледенелой бородой.
     -- Да ведь это Зудов! -- крикнул Пугачев, и все мы обрадовались.
     Действительно,  это был наш проводник  Павел Назарович Зудов, известный
саянский промышленник из поселка Можарка. Он  был назначен к  нам Ольховским
райисполкомом, но задержался дома со сборами и сдачей колхозных жеребцов, за
которыми  ухаживал  и  о  которых  потом  тосковал  в  течение всего  нашего
путешествия.  За  стариком  показались  рабочий  Курсинов  и  повар  Алексей
Лазарев, тащившие тяжелые поняжки. Остальные товарищи шли где-то сзади.
     Зудов  приблизился к моей постели и очень  удивился, увидев черное, уже
покрывшееся струпьями мое лицо. Затем он долго рассматривал ямы, выжженные в
снегу, сваленный лес и качал головою.
     --  Чудно, ведь  в такую стужу и  пропасть  недолго! -- процедил старик
сквозь смерзшиеся усы. -- Кто же, -- продолжал он, -- кладет костер на таком
снегу?
     Он сбросил с плеч ношу и стал торопить всех.
     Через несколько минут люди с топорами ушли и скоро принесли два толстых
сухих бревна.  Одно из них положили рядом со мной на снег и по концам его, с
верхней стороны вбили по шпонке. На  шпонки положили  второе бревно так, что
между ними образовалась щель в два пальца. Пока закрепляли сложенные бревна,
Зудов заполнил щель сухими щепками и поджег их.
     Огонь  разгорался быстро,  и  по  мере  того как  сильнее  обугливались
бревна,  тепла излучалось все больше.  Надья (так называют промысловики  это
примитивное  сооружение) горела  не пламенем,  а ровным жаром.  Как  мы были
благодарны  старику, когда почувствовали, наконец,  настоящее  тепло!  Через
полчаса Пугачев, Самбуев и Лебедев уже спали под защитой огня.
     Итак, попытка выйти на вершину гольца Козя закончилась неудачей.