о скорее
переправляться на другую сторону или идти в обход по отрогам.
     Но он не послушался, ушел.
     А солнце, поднявшись высоко над горами, заливало радостным светом  этот
безжизненный уголок долины.
     Я долго  сидел  на берегу  и, скучая, всматривался в  печальный  пейзаж
погибшей  тайги, окруженной могильной  тишиной.  Какая  неповторимая  печаль
лежала  на сучковатых обломках  упавших  стволов.  Вдруг  издали  послышался
свист, а затем и крик. Я, не  задумываясь, полез  по  завалу к  Прокопию. Он
стоял на крутом берегу.
     -- Вот где зверь вышел, --  сказал Прокопий, показывая  ясный отпечаток
копыт на разрыхленной сырой земле.
     Оказывается, сохатый  обошел неприступный бурелом рекою. Метров  триста
он брел по воде, затем  вылез на берег  и ушел вверх.  Это открытие было для
нас как нельзя более кстати. Теперь и я поверил, что след  зверя поможет нам
добраться до зеленой тайги.
     -- Хорошо, что ты не убил его, -- повторил Прокопий и рассмеялся.
     Мы  возвратились к своим и  вместе с караваном,  добравшись до  отрога,
свернули по  звериному  следу.  Дружный стук топоров да крик  погонщиков  не
смолкали. Отряд настойчиво пробирался вперед. Безустали работали люди.
     -- А  зачем  тебе  нужно было знать, шагом  пошел зверь  от  отрога или
махом? -- спросил я Прокопия.
     -- Если  зверь напуган, он пойдет напролом, по любой трущобе. Тогда его
следом  лучше не ходи. А вот когда он идет спокойным шагом, то зря никуда не
полезет.  И  если  он  тут когда-нибудь  раньше проходил,  все  равно дорогу
помнит, особенно сохатый. Он ведь любитель бродить по завалам.
     Мертвая  тайга  постепенно  редела. Все чаще  попадались зеленые кедры.
Несмотря  на  недостаточный завтрак, все  шли  бодро. Удачный маршрут  через
бурелом к зеленому лесу поднял у нас настроение.
     В полдень  мы сделали привал на маленькой  поляне,  протянувшейся вдоль
берега  реки. Тут  еще  местами лежал снег. О весне  напоминал  только южный
ласковый ветерок.
     Короткий  отдых  восстановил  силы.  Мы тронулись  дальше с  намерением
добраться к вечеру до поворота на Шиндинский хребет.
     Звериная тропа,  попавшаяся нам, становилась все более заметной. На ней
чаще встречались свежие следы. Весной этой тропой пользуются главным образом
маралы, чтобы попасть с северных склонов Манского белогорья в долину Кизира.
     Не лишне  сказать  несколько  слов  о  марале.  Когда вспоминаешь этого
гордого, грациозного оленя, невольно перед тобой встает  картина поднебесных
гор, с зазубренными вершинами,  с травянистыми мысами, с  бурными речками, с
затяжными осенними туманами, с брачной  песнью марала. Вспомнится все это, и
горькой  тоской  защемит  сердце.  Снова  и снова  захочется  увидеть  наяву
знакомые горы,  прикрытые волнистой шубой кедровых лесов, и звериные  тропы,
убегающие к далеким белогорьям...
     Марал -- подвид благородного оленя, обитает по всему Восточному Саяну и
далеко за его  пределами, на восток, юг  и запад. Это  крупный парнокопытный
зверь. В зрелом возрасте самец нередко достигает в высоту 160 сантиметров, а
его живой вес, в период максимальной упитанности (начало  сентября), доходит
до 300 килограммов.
     Самка меньше и легче. Летом марал имеет рыжую  окраску,  но к осени она
постепенно  светлеет  и  к  зиме  становится  серой. Вокруг  хвоста он носит
светложелтое зеркало, довольно широкое и далеко заметное.
     В марте на  комолой голове самца появляются черные вздутия. Они растут,
пухнут, раздваиваются и постепенно  принимают  форму будущих рогов. В период
роста  эти мягкие, нежные и  болезненно  чувствительные  вздутия  называются
пантами, из которых изготовляют медицинский препарат -- пантокрин. Со второй
половины  июля вздутия постепенно костенеют, с них  сваливается  бархатистая
кожа, и незадолго до брачной поры (*Брачная пора у маралов в Восточном Саяне
начинается 6 -- 8 сентября) голова марала украшается красивыми симметричными
рогами, способными принять бой, отразить нападение соперника. В осеннюю пору
осторожный,  слишком  недоверчивый   и   пугливый  марал   становится  злым,
раздражительным, в  каждом самце видит соперника и врага. Тогда-то безмолвие
тайги и оглашается его зычным ревом.
     Зимою у оленя рога отпадают. Создается впечатление, будто они нужны ему
лишь для  короткого периода спаривания, когда зверю приходится в смертельных
схватках  с соперником  отбивать или  защищать самку.  Рога действительно  у
оленей развились  под  влиянием полового  подбора -- пока  самец сходится  с
самкой,   происходит  ежегодная   смена  рогов.  В   глубокой   же  старости
прекращается их рост,  они теряют  симметричность,  торчат как  пеньки,  без
отростков.
     Как только весеннее солнце обогреет тайгу, маралы покинут места зимовок
и  еще  по  снегу начнут пробиваться  к вершинам гор,  поближе к  альпийским
лугам.  Там, под сводами мрачных  скал,  в золотистой  кашкаре  (*Кашкара --
растение  из  семейства вересковых с  лепестками светложелтого  цвета) или в
береговых  зарослях  ледниковых  озер  матки  маралов родят своих  пятнистых
телят.  Взрослые  же самцы поднимутся на  жировку  выше,  к  границе леса. В
жаркие  дни  и  в период гнуса маралов можно  встретить  на  белогорьях и  в
холодных цирках, где они обычно отдыхают под тенью скал.
     В  начале   сентября  взрослые   самцы  покинут   посеребренные  снегом
белогорья,  спустятся к маткам  в тайгу. Там  они  проведут  брачный месяц в
беготне, в жарких  схватках,  нередко со смертельным исходом. А за это время
покроется тайга цветными  лоскутами, лягут туманы  по ущельям,  по  вершинам
загуляет  холодный буран. Печально станет в природе. Неохота маралу покидать
места  летних кочевий,  но  неумолимая  зима  уже  прикрыла  подножный корм,
завалила снегом тропы,  и зверь  вынужден отступать далеко в глубь  тайги  в
более низкие места, где мельче  снег.  Долгой покажется  ему скупая холодная
зима. С нетерпением  он  ждет теплых весенних  ветров,  чтобы снова и  снова
подняться к родным белогорьям.
     Раннею   весною,   когда  мы   проходили   по  Ничке,   маралы   больше
придерживались крутых  увалов и  зеленых скал. Любят  они  в  солнечный день
отдыхать, примостившись на самом краю обрыва.
     Солнце  уже спустилось за горами,  а мы все еще шли,  выбирая место для
ночевки.
     Чем выше мы поднимались  по  реке, тем  уже становилась  долина. Поляны
остались позади. Пришлось разбить лагерь в редколесье, недалеко от берега.

КУБАРЬ ГНЕВАЕТСЯ

     Ночные звери. Лошади отказываются идти  дальше. Ночевка под гольцом. На
вершине  Кубаря.  Шишки на кедрах весною. Буран. Какое  счастье огонь. Сокол
остался жив.
     Мы   очень   устали.   Одежда   вымокла.   Хотелось   есть.   Но   наши
продовольственные запасы  были слишком ничтожны по  сравнению  с  аппетитом:
несколько  горстей муки, крупы,  с  килограмм  сахару,  две  банки  молочных
консервов  -- вот  и все. Но  и это  решили  приберечь  на тот случай,  если
придется поднимать груз и лес на вершину хребта. Ограничивались чаем.
     Павел  Назарович высыпал из котомки крошки  сухарей на полу  однорядки,
молчаливым взглядом подсчитал количество людей и стал по щепотке делить свой
драгоценный остаток. Все насторожились, внимательно следили за движением его
рук  и каждый видимо,  завидовал  поступку  старика, --  ведь  голоду  чужда
добродетель.
     -- Берите, домашние, нечего  их  таскать,  -- сказал  Павел Назарович с
полным равнодушием, будто сухари потеряли для него ценность.
     Ночь  была темная.  Настороженно  притихла  Ничка.  Из-под скал пахнуло
холодом, и тотчас же треснул у берега застывший тонкой коркой лед. Спокойно,
без  искр  горели крестом  сложенные  дрова.  Все  спали.  Я  еще  сидел  за
дневником,  вспоминая  прошедший день. Вдруг  Черня и Левка  забеспокоились,
стали нюхать воздух. Я схватил штуцер и прислушался. Что-то прошумело Вскоре
звуки повторились  уже ближе к  Ничке. Затем  послышался  плеск воды.  Зверь
бросился через реку. Минуты через три он  уже был на противоположной стороне
и, стряхнув с себя воду, прогремел  по гальке. Оказалось, что несколько выше
лагеря наша тропа уходит на правый  берег Нички. И звери, спускавшиеся ночью
в  долину   Кизира,   переходили  реку,  но,  увидев  лагерь,  в  недоумении
останавливались и бросались обратно.
     --  Зверь пошел,  -- сказал  утром  Прокопий,  осмотрев тропу. -- Тепло
чует, на увалы торопится.
     Нам было  очень выгодно,  воспользоваться  звериным бродом, а  так  как
уровень  воды  в реке  держался  высокий,  пришлось делать плоты  и  на  них
переплывать реку Лошади добрались до противоположного берега вплавь.
     От Нички мы пошли в западном направлении. По склонам Шиндинского хребта
кедровая тайга завладела  и пологими отрогами и глубокими распадками. На дне
котловины виднелись кусты  ольховника да в  тени старых  деревьев -- рябина.
Путешествовать  по такой тайге скучно,  однообразно. Деревья вокруг нас были
так похожи друг на друга, будто все они родились в один день. Подлеска почти
нет.  Молодые  кедры погибают  в раннем  возрасте, заглушенные  тенью старых
деревьев.
     Через несколько часов караван подошел к крутизне. Лошади,  выбираясь на
нее, горбили спины, звенели по россыпи подковы, рвались нагрудники, сползали
вьюки.  Но  выбраться  до  границы  леса  нам  так и  не  удалось.  Пришлось
освободить животных и  вернуть их с Самбуевым на Ничку, так  как под гольцом
еще лежал снег и не было для них корма.
     Наскоро организовав лагерь, мы, не теряя времени, нагрузились рюкзаками
и тронулись дальше. В размякшем снегу стыли ноги, ремни резали плечи, подъем
становился  круче.  Нужно  было  торопиться  --  солнце  уже  скатывалось  к
горизонту.
     Еще один подъем, еще небольшое усилие, и мы на границе леса. Там решили
организовать склад, перенести туда из  лагеря груз, а затем  уже вытаскивать
его на вершину Кубаря.
     Нас приютил горбатый кедр, изувеченный ветрами да зимней стужей. Он рос
несколько выше остальных деревьев  и был наказан увечьем за  дерзкую попытку
пробраться вперед к суровым скалам.
     Следы борьбы  за  существование лежали на всех  растениях  подгольцовой
зоны. Деревья  были  маленькие,  корявые и  дупляные. Много  сил  тратят эти
кедры,  чтобы посеять  жизнь  на  каменных  склонах гольца,  освежить  своим
присутствием темные своды цирков,  украсить берега ледниковых  озер. Деревья
гибнут, но не отступают, их потомки продолжают бороться, надеясь отвоевать у
мрачных   отрогов  лишний  метр   для  своего  потомства.   И  только  самые
неприхотливые   растения  --  рододендроны  (*Рододендрон  --   растение  из
семейства  вересковых),  кашкара,  бадан,  черника --  чувствуют себя  здесь
неплохо. Они почти безразличны и к солнцу и к сырости.
     Передохнув немного, товарищи ушли вниз за грузом, а Павел Назарович и я
поднялись на верх отрога.
     Преодолев огромное поле еще не тронутого солнцем снега, мы выбрались на
одну из вершин южного  отрога Шиндинского хребта. На востоке,  сквозь синеву
угасающего дня,  виднелись гряды  остроконечных гольцов. Справа  и слева  --
всюду горы, седловины,  пропасти, и кажется, нет ни конца им, ни края, как и
лесу,  черной  лентой  опоясывающему  эти  горы.  Мы  были   окружены  таким
безмолвием, будто  все вымерло  или  никогда и не  жило. Разве только горный
обвал гулко  отзовется в тишине, да на заре, в  осеннюю пору, протрубит свою
брачную песню  марал. Все вдруг сколыхнется,  словно пробудятся горы. Но это
только на миг, чтобы снова надолго уснуть.
     Мы с Павлом Назаровичем изредка поглядывали друг на друга. И с чувством
невольного  восхищения  перед  мощью  природы  возникала  у каждого  из  нас
радостная и горделивая мысль: придет срок, а он уж недалек, и советские люди
нарушат  эту  первозданную тишину грохотом  взрывных работ и шумом  мчащихся
поездов.
     С  отрога  были  видны  Чебулак, Козя,  Окуневый  и  стены  недоступных
гольцов,  протянувшихся  по горизонту от Канского  белогорья  до  Фигуристых
белков. Хорошо  был  виден и  Шиндинский  хребет.  Он  почти  плоский. Тупые
оголенные вершины будто сглажены ветром, а склоны усеяны  черными  россыпями
угловатых  камней и неприхотливыми лишайниками.  Внизу, под крутыми отрогами
хребта, кедровая тайга. По ней, словно пунктир, полоски рек и пятна снега.
     Павел Назарович  отдыхал, склонившись  на  посох, и, не  отрывая  глаз,
любовался далью.
     -- Э-вон, видишь разлапый голец -- Хайрюзовым белком зовется? -- сказал
старик,  проткнув палкой вечерний сумрак.  -- Когда-то я  там соболей гонял,
давно это было... -- и  Павел Назарович  призадумался, что-то вспомнилось, и
защемило до боли старческое сердце.
     Глядя  на  старика,  на  его  грустное  лицо,  на  глаза, переполненные
раздумьем, верил, что над ним довлеет власть тайги, власть гор и  никогда не
забыть ему ни костров у обмета (*Обмет -- редкая сеть с бубенчиками, которой
ловят  соболя),  ни снежных буранов, ни порванных  строчек соболиных следов.
Велика над ним и власть воспоминаний.
     -- Да, прошло, птицей пролетело, -- вырвалось у него горькой обидой.
     Он встал, потоптался на месте, и мы уже хотели спускаться.
     -- Что-то я хотел спросить  тебя,  да вишь, память  какая, хуже решета,
ничего не держит...  Вспомнил.  Там  под Хайрюзовым белком озеро.  И  скажи,
пожалуйста откуда туда могла рыба попасть? Во-о какой хариус! -- показал  он
руку до локтя.
     -- А вода вытекает из него? -- спросил я.
     -- Вытекает,  и  много,  только  рыбе по  ней  ни за что не  подняться.
Посмотрел бы с каких  скал падает, что бешеная, страшно смотреть...  Где там
рыбе пройти, измочалится.
     -- Если  ей не  подняться,  то,  вероятно,  птицы случайно занесли туда
икринки из другого водоема, рыба и развелась. Так бывает.
     -- Может быть... В природе  всякая живность или друг другу помогает или
съедает, -- согласился Павел Назарович.
     Поздно мы вернулись на стоянку. Ночевали под кедром у костра. Горсточка
вареного риса  и все тот  же неизменный чай составляли наш ужин. Всего этого
было слишком мало, чтобы удовлетворить аппетит. Нам нужно было выработать  в
себе  равнодушие к пище, стараться  не замечать пустоты в желудке, что очень
трудно, ведь у голода  беспощадная  природа! Хватит ли у пас  сил преодолеть
ее, прокормят ли незваных пришельцев Саяны?!.. Чем дальше мы уходили в горы,
тем чаще вставал передо мною, этот неразгаданный вопрос.
     Последние  дни  мы жили в  непрерывном движении.  Нужна была передышка:
наша  одежда  и обувь износились.  Но нечего и  думать о дневке до окончания
работы на  Шиндинском  хребте. Завтра начнем  штурм его  главной вершины  --
Кубаря.
     Спали тревожно. Дрова то вспыхивали жарким пламенем,  то гасли. Средний
ветерок,  меняя  направление, холодил  тело. Рано  утром  нас разбудил  крик
кедровки.
     Павел  Назарович  пошел  выбирать  лес   для   пирамиды,  а  я  занялся
техническими делами. Вскоре подошли с грузом остальные. Они принесли с собой
глухаря, убитого по Дороге Прокопием, и через час мы пировали. Каким вкусным
был тогда суп!
     Нагрузившись котомками, мы покинули свой приют и сразу пошли на подъем.
На крутых  откосах мялся под  ногами снег, на  выветренных  гребнях  стучала
гладкая россыпь. Руки то и дело хватались за шероховатую поверхность камней,
чтобы удержать равновесие. Цепочка "каравана" разорвалась.
     Вот уж недалеко и вершина Кубаря.  Солнце ярко освещает его заснеженный
купол.  Но  подъем   становится  еще   круче,   сузились  шаги,   участились
остановки...
     По пути нам часто попадались старые следы диких оленей но  зверей мы не
видели.   Вообще   здешняя    природа    благоприятствует   этим   животным.
Освободившиеся  от  снега  гребни  покрыты  толстым  слоем   нежного  ягеля,
излюбленного корма  оленей.  Такого большого количества белой куропатки, как
здесь, мы ни  в каких других районах Восточного Саяна  не встречали. Для нас
это  было просто находкой: потеряв надежду  увидеть  зверя, мы радовались  и
пташке.
     В  одиннадцать часов отряд достиг вершины. Словно упала завеса, и взору
открылась  величественная  панорама  гор.  Все  было  полито щедрыми  лучами
весеннего  солнца, изукрашено  тенями  зазубренных скал  да  пятнами  тающих
снегов. В это время на Саяне происходила смена времени года,  исчезала зима,
неохотно уступая место звонкой, цветущей весне.
     Пока расчищали  площадку под геодезический знак, Прокопий принес  шесть
куропаток и горсть шелухи от кедровых шишек.
     -- А это для чего, суп, что ли, заправлять? -- спросил его Курсинов.
     -- Где-то поблизости есть шишки на кедрах.
     --  Ну,  ты,  Прокопий, чудить  начинаешь,  --  в  мае шишки на  кедрах
нашел!.. -- смеялся Курсинов.
     -- Знаю,  что не  бывает, но вот шелуха совсем свежая и  сухая.  Шишка,
перезимовавшая на земле, темнее,  а это --  смотри... Причем много  шелухи я
видел тут на гребне, значит, недалеко шишку берет кедровка.
     К вечеру весь груз был на вершине гольца. Прокопий настоял на том, чтоб
пошли с ним на поиски необычайного кедровника с шишками.
     Мы не торопились,  часто останавливались, и прислушивались. Я уже готов
был раскаяться, что пошел, как вдруг Прокопий задержался и подал мне знак.
     -- Слышишь? -- показал он рукой в распадок.
     Как я ни напрягал слух, никаких звуков не уловил.
     Прокопий махнул безнадежно рукой и быстро зашагал вниз. Я пошел за ним.
     Метров через двести он остановился. Только теперь я услышал  отрывистый
крик  кедровок, доносившийся из  глубины  распадка.  Мы спустились туда -- и
поразились:  на  вершинах  старых  и молодых  кедров  висел  богатый  урожай
прошлогодних шишек.
     В лесу творилось нечто  необычное. Воздух был наполнен криком кедровок,
порхавших по вершинам деревьев. При виде нас бурундуки, издавая  характерный
писк,  удирали под  колоды  или взбирались на кедры  Много попадалось лесных
птиц:  поползней  и   гаичек.  Мы   видели   пеночек,  славок,  юрков.  Даже
безразличные  к ореху птички -- и те  слетались в этот необыкновенный уголок
тайги.
     Судя  по всему,  сбор  урожая начался всего  несколько  дней назад.  Мы
видели массу свежих  шишек и не могли понять,  почему  до  сего  времени они
оставались нетронутыми.
     Эту ночь решено было провести  в кедровнике. Прокопий  пошел на стоянку
за товарищами, а  я должен  был  до их прихода собрать орехов.  Но не тут-то
было.  Шишки не  падали. Их нужно  было  срывать руками. Хорошо,  что  скоро
подошли товарищи. Общими силами мы собрали мешок шишек.
     Никто и не подумал о сне. На  костре варился ужин из куропаток. Правда,
мясо  их  оказалось жестким, словно  на  птицах  сказались  суровые  зимы  и
холодные ветры, как и на растениях подгольцовой зоны Саян. Зато шишками были
все довольны. Даже Левка и Черня с жадностью поедали орехи.
     Утром мы заготовили орехи на обратный путь.
     Странным показалось  нам, что  утром  в  кедровнике не было той суетни,
какую  мы наблюдали вечером, будто любители полакомиться  орехами еще спали.
Но позднее, когда солнце стало пригревать, появились птицы, бурундуки, и лес
снова заполнился  шумом.  Это-то  и навело  нас на разгадку. Видимо, шишки с
осени  так крепко держались на ветках,  что  ни ветер, ни птицы не могли  их
сбить. Так они и прозимовали, скрепленные необычайно клейким веществом. Но в
мае, под действием солнечных лучей, это  вещество  теряло свою  клейкость  и
шишки становились доступными всем, но только днем, пока грело солнце.
     Нам очень хотелось поскорее закончить работу на этом скучном хребте.
     Поднявшись  утром  на  вершину, мы трудились, напрягая силы:  прибивали
перила, устилали площадку, закрепляли цилиндр. Конец был близок.  Но  погода
изменилась. Из-за скалистых хребтов, что громоздились на востоке, показались
взвихренные облака. Где-то прошумел ветер, и сейчас же исчезла с глаз стайка