мы  вымокли,
искупались, померзли. Человеку необходима такая встряска,  когда и  мышцы, и
нервы, и слух, словом все, из чего сложен он,  работают предельно, в  единой
связи. Тут-то и вырабатывается умение владеть  собою. Хорошо и то, что мы не
бросили лодку,  не забыли про рыбу и  выбрались из  шиверы.  Чем чаще  будет
проходить  такая встряска,  тем больше у нас  будет сопротивляемости. Говорю
хорошо! А посмеяться можно -- и я присоединяюсь к общему смеху.
     -- А что случилось? -- послышались голоса.
     -- Ничего особенного, --  ответил,  успокоившись, Лебедев. --  В шивере
ряжевка задела за  камень,  пришлось привязать к  ней  лодку и бросить ее, а
самим брести.
     -- А с чего же смеялся? -- допытывался кто-то.
     -- Это уж дело наше, -- и Лебедев, взглянув на меня, словно растерялся.
     Утром в  лагере суета -- готовились выступать на Пезинское белогорье. С
нами шло под вьюком шесть лошадей и Черня. Пугачева все еще не было. С собой
мы уносили недоброе предчувствие и тревогу за судьбу его отряда.
     Перебравшись через Кизир и распрощавшись  со своими, направились искать
ущелье,  по которому Березовая речка вырывается из теснины. Километра четыре
караван  петлял по  правобережной равнине,  затянутой чащей  высокоствольной
тайги,  пока  не   показался   просвет  между  раздвинувшихся   отрогов.  Мы
остановились и в поисках прохода разбрелись.
     Река, миновав теснину, вдруг прекращает свой бешеный бег, течет  устало
в густой  тени  нависших крон берегового  хвойного леса. И, как бы  не желая
слиться с Кизиром, поворачивает на запад вдоль крутых склонов гор.
     Издали послышался голос Павла Назаровича, к нему мы все и направились.
     -- Тропу нашел, ею пойдем, --  сказал он, показывая  под ноги. На  чуть
заметной  опытному  глазу  стрежне мы  увидели  глубоко вдавленные отпечатки
копыт маралов. Совсем недавно два  зверя пришли нашим направлением.  Караван
последовал за нами.
     Вот  и  ворота -- узкий  проход,  по  которому  Березовая вырывается из
тисков  скал  к  Кизиру. Тропа немного  пробежала  по  руслу  и стала  круто
взбираться  по  правому  берегу  на верх  отрога.  Я  задержался, пораженный
грандиозными  водопадами,  чередующимися  почти  беспрерывно  на  протяжении
более, чем километр. Река, пропилив  себе проход, бешеными скачками летит по
дну  узкой щели.  Она  то  резко  вздымается на скалы, то  с  жутким  стоном
низвергается на дно глубоких воронок. Проходы  завалены валунами, вода между
ними бушует, кипит.
     Тропа подвела нас к вторым воротам и затерялась по россыпи.
     -- Не может быть, чтобы она совсем пропала, -- сказал  Павел Назарович.
-- Тут где-то в лощинах попадется.
     Лошади, преодолевая крупную россыпь и крутизну гор, били спины, крошили
подковами камни, падали, но выбрались наверх. Там, за россыпью, тропа, снова
попалась  на глаза.  Обходя препятствия,  она проделывала сложные петли,  то
подводила нас к реке, то тянулась зигзагами по травянистым мысам.
     Чем дальше мы продвигались,  тем  шире становилась долина. Все открытые
места там занимают таежные елани, которые, поистине, не имеют себе равных по
красоте.  Бесчисленное  множество  цветов,  самых  разнообразных по форме  и
окраске, покрывало эти елани.  Травостой на них достигает метровой высоты, а
отдельные растения и до двух  метров.  На  более увлажненной почве  растения
превратились в настоящие заросли, в них с головой прячется конь.
     В  красочном наряде еланей  чаще встречались широколиственные растения,
больше из  семейств зонтичных,  они-то и  определяют  густоту луга.  Дягель,
дудник,  борщевник,  горная сныть в  это время  уже  расцвели  и, поднимаясь
высоко  над   общим   травяным  покровом,  украшают  его   своими   крупными
зубцеобразными листьями и зонтиками белых и  зеленоватых цветов.  Местами по
еланям  растут группами  кустарники: ольха, малина,  смородина  и,  почти не
возвышающаяся  над  мощным  травостоем, альпийская  жимолость. В кругу  этих
темнозеленых  кустов  раскинулись березовые  рощи, ласкающие  взор  белизной
своих стволов.
     Мы  продолжали  идти вверх по Березовой. Все чаще елани  стали уступать
место тайге, но совсем не исчезли. Перемежаясь с лесом, они распространяются
всюду  по  открытым  пространствам и  за  границей  леса  приобретают  черты
чрезвычайно красочного субальпийского луга.
     Тропа,  по  которой мы шли, не затерялась. От нижних  Березовых порогов
она проложена глубокой бороздою до  вершины реки. Какое  удивительное знание
местности  обнаружили  дорожные  мастера,  так  удачно проложившие ее  среди
каменных  нагромождений,  глубоких  лощин  и безошибочно  определившие броды
через бурные потоки рек. Но странно, на тропе нет следов топора, лома, мы не
видели  остатков   костров,  биваков,   вообще   признаков  пребывания   там
когда-нибудь человека.  И  все же  чем дальше мы проникали в глубину долины,
тем больше восхищались  тропою. Кто же  эти  удивительно способные  дорожные
мастера?
     * * *
     В 1939  году, продолжая гео-топографические работы на Восточном  Саяне,
мне  посчастливилось, при  необычных  обстоятельствах,  встретиться  с этими
"мастерами".
     Я должен  был попасть  на  Пезинское  белогорье  со  стороны Кольты  --
верхний  приток  Кана. Моим  спутником  был  известный  саянский  соболятник
Василий Мищенко из  поселка Агинск. Ехали мы по живописному Канскому ущелью.
Торопились.
     -- Вон, видишь, сопочка,  -- сказал Василий, показывая рукой вперед. --
Там  река раздвигается:  влево идет Дикий Кан, а вправо -- Прямой. Мы поедем
по Прямому. -- И он стал поторапливать свою лошадь.
     Тропа скоро  подвела нас к  сопке,  словно из  земли выросшей посредине
долины.  Там  мы  остановились  ночевать.  Пока Василий возился у  костра  с
приготовлением ужина, я поднялся на вершину сопки.
     День  заканчивался;  тени  гор  спустились  в  долину.  Мрачный  хребет
преграждал  нам путь.  Его  опоясывали стены непрерывных скал, полосы вечных
снегов да темные цирки, врезанные длинными  коридорами в глубину  хребта. На
его крутых склонах  всюду  виднелись обломки пород, россыпи  да следы зимних
обвалов. На картах этот хребет называется Канским белогорьем.
     Хребет казался совершенно недоступным  не только для  лошадей, но и для
человека.
     -- Проедем, -- спокойно сказал Василий.
     -- Но ведь ты же здесь никогда не ездил?
     -- Это неважно, главное -- тропу не потерять, она  сама  приведет нас к
перевалу.
     Тропа виляла по  кедровой  тайге, разукрашенной березовыми перелесками.
Она  обходила крупные россыпи, опасные места, подводила нас к  мелкому броду
через реку и шла  на подъем.  Но чем ближе мы  подбирались к величественному
Канскому  белогорью,  перерезавшему  нам   путь,  тем  больше  закрадывалось
сомнений   в.  успехе   нашего   путешествия.   Проходы  были   загромождены
недоступными скалами. Я иногда поглядывал на Василия, но, к моему удивлению,
лицо его было спокойно. Поторапливая коня, он беспечно  покачивался в седле,
равнодушным взглядом осматривал горы.
     А тропа будто на удивление становилась все торнее и торнее. Она подвела
нас к  хребту и  раздвоилась.  Мы повернули  на  запад  вдоль  левобережного
отрога.
     Верховья Прямого Кана  в это время года еще были  завалены  снегом, под
которым пряталась  тропа. Но  Василий ехал все также спокойно. На снегу была
хорошо заметна  глубокая  стежка, протоптанная  маралами, и мы по лей  легко
подвигались  к  Канско-Кальтинскому  водораздельному  хребту. Но  подъем  На
перевал  оказался  очень  крутым и  каменистым. Взбираясь  по  нему,  лошади
срывались, падали, с трудом карабкались, пока не оказались на седловине.
     Тропа,   спускаясь  в  долину  Кальты,  не  изменила  своего  западного
направления,  --  это  окончательно  убедило  нас  в  недоступности Канского
белогорья, в той его  части, где  оно обнимает вершину Кана. К вечеру мы уже
были в  долине Кальты и совершенно неожиданно  вышли на более  торную тропу.
Василий задержался. Он слез с лошади и стал осматривать следы, которыми была
утоптана тропа.
     --  Ну,  теперь  можно  быть  уверенным, что  завтра  будем за  Канским
белогорьем, -- сказал он, обращаясь ко мне. -- Посмотрите, какая масса зверя
прошла впереди нас!
     Он  сел на  лошадь, и мы поехали  дальше. Теперь под  нами была широкая
тропа,  словно  проложенная по снегу дорога. Она  круто  повернула на юг.  В
зубчатом горизонте белогорья чуть заметно обозначалась седловина. К ней-то и
тянулась звериная тропа.
     Только  мы   выехали  на  первую  возвышенность,   как   Василий  снова
остановился и, приложив к глазам ладонь  правой  руки, долго  всматривался в
заснеженный склон седловины.
     -- Вот-те и  попали за перевал! -- промолвил он  удивленно. -- Придется
обождать...
     Я  подъехал ближе  к  нему и тоже посмотрел в сторону теперь уже хорошо
видневшейся  седловины. Это был перевал. Под ним  я заметил множество черных
точек. Они двигались, то смешиваясь в одно пятно, то рассеиваясь по склону.
     -- Звери, --  продолжал  Василий, -- не могут одолеть  перевал, а мы  с
лошадями -- и  подавно!  Значит,  рановато  поехали, нужно  было дней  через
десяток трогаться...
     А я все  продолжал осматривать седловину.  Какая же масса скопилась там
зверя!
     -- Не  пойму, что гонит их туда за хребет, что за  спешка, что им нужно
там, -- говорил Василий, удивленный поведением зверей.
     Мы спустились к реке и лагерем расположились на берегу.
     Мне  очень  хотелось  увидеть, как маралы, пробиваясь через  седловину,
преодолеют  десятиметровую  толщу  снега, обрывающегося стеной к  Кальте.  А
Василия  мучил  другой вопрос:  зачем  спешат  они  туда,  на  южные  склоны
белогорья, в такую раннюю пору?
     Два  дня  мы  с   утра   до  вечера  сидели  с  биноклем  на  одной  из
возвышенностей, откуда открывался вид  за  перевал.  Маралы  пришли сюда  из
различных долин, расположенных севернее Канского белогорья. Молодняк и самки
бродили  по снегу или  лежали, греясь  на  солнце. Быки топтались  под самым
перевалом и, пытаясь взобраться на верх отвесного надува,  мяли ногами снег,
прыгали, обрывались. Иногда все звери вдруг,  словно  встревоженные  чем-то,
сбивались  в одно стадо и, повернув головы на юг, в  сторону перевала, долго
стояли неподвижно, будто прислушиваясь.
     На  третий день рано утром Василий, собиравший дрова для костра,  вдруг
позвал меня к себе.
     -- Смотри, старый  зверь прошел,  -- сказал он,  показывая на большой и
необычно  тупой  след  марала. -- Этот бык  наверняка  проведет  стадо через
перевал, ишь как торопился! -- и следопыт показал на длинный размах шага.
     После завтрака я вышел на свой наблюдательный пост и был удивлен -- под
перевалом не было зверей.
     -- Поехали, -- сказал уверенно Василий. И мы стали седлать лошадей.
     Тропа,  по  которой пришлось продвигаться  дальше,  была  проложена  по
глубокому снегу. Какая поразительная память у  зверей! На проталинах снежная
стежка маралов  точно совпадала с материковой тропою. Следовательно,  маралы
шли строго  над  летней  тропой, хотя ее и не было видно. Оказывается, стоит
только  один раз зверю пройти  по  новому месту, пусть это будет  хотя бы  в
раннем его возрасте,  он на всю  жизнь запомнит этот проход. Даже больше: он
не забудет, где перебродил реку, с  какой стороны обходил колодник, скалы  и
где по пути кормился.
     Хотя  тропа была широкая  и  хорошо утоптанная, все же лошади  грузли в
снегу  и часто заваливались. Мы были благодарны зверям, иначе нам ни за  что
не пробиться за перевал. Пришлось бы с неделю ждать, пока тепло сгонит снег.
     Добравшись до  надува,  мы  были  поражены,  с  каким упорством  маралы
пробивали  себе проход.  Все там  было утоптано,  взбито; словно  на скотном
дворе лежали кучи помета. Но перевал был взят совсем с другой стороны, левее
того места, где топтались звери.
     --  Старый  бык выручил...  не иначе.  Видно не  все  звери  знают этот
переход, -- сказал Василий.
     Действительно, от надува, который так упорно осаждался зверями,  шла по
снегу вправо глубокая  борозда.  Она  была проложена  по  крутому  откосу  и
обходила боковую сопку.
     После  больших усилий  наши  лошади  оказались на верху надува. На  дне
перевальной  седловины мы пересекли небольшое озеро, еще покрытое  льдом,  и
через несколько  минут перед нами  развернулась  во всей своей  красе долина
Березовой  речки. В глубину ее  сбегала извилистой бороздой тропа. Ее, как и
многие  другие, проложили звери. Нет иных  переходов через Манское, Канское,
Агульское  белогорья,  через  дикие  ущелья   и  могучую  первобытную  тайгу
Восточного Саяна  кроме  тех, которые  проложены  необыкновенными  дорожными
мастерами   --  маралами,  сокжоями,  медведями.  Даже  центральная,   более
недоступная  часть  гор  пересекается  их  тропами  и  существуют они там  с
незапамятных  времен. Не бойся, выйдя на  такую тропу, доверься ей, если она
идет в нужном для тебя  направлении. Трудно представить, каких усилий стоило
бы человеку проникнуть в центр этих гор, если бы не было звериных троп.
     Мы продвигались по седловине.
     Поразительное различие  существует  в это время  в растительном покрове
противоположных  склонов  белогорий.  Северная  долина  освещается   солнцем
гораздо  слабее,  поэтому снеготаяние  значительно задерживается, тогда  как
южная, наоборот, находится под  сильным влиянием солнечных лучей. Там отроги
уже  пестрят  цветами,  и ветер, налетающий из этих долин,  несет с собою на
северные  склоны запах  свежей зелени. Он-то  и  будоражит зверей, делая  их
нетерпеливыми. Вот почему,  с  таким  упорством  они  рвутся  в это время  к
солнечным долинам.
     --  Весна  манит  зверя,  чует он  зеленый  корм,  -- говорит  Василий,
всматриваясь в позеленевшие склоны.
     Мы спустились  немного ниже и, действительно, увидели лужайку, покрытую
недавно  пробившейся  зеленью.  Мы   услышали  весеннюю  песню  проснувшихся
ручейков. Вдруг кони все разом шарахнулись  в сторону и стали вырываться.  Я
приготовил штуцер.
     -- Медведь что  ли близко,  -- сказал Василий, успокаивая похрапывающих
животных.
     Он  остался  с лошадьми, а я  пошел вперед.  У самого спуска в распадок
лежал мертвый  зверь.  Подошел Василий и по следу, отпечатанному  на  мягкой
траве,  узнал в нем  того быка, что  прошел  в  последнюю  ночь левее  нашей
стоянки.  Это  действительно  был  старый-престарый  зверь.  О  его возрасте
свидетельствовали,  прежде  всего  рога,  которые  в  глубокой  старости  не
сменяются,  то  есть  не   отпадают.   В  этом  возрасте   они  теряют  свою
симметричность и форму. У того мертвого быка были прошлогодние  рога. Они не
имели разветвлений и торчали как обрубки. Шуба на нем тоже, уже больше года,
не сменялась.
     -- Вот  она,  звериная старость,  на ходу  умер...  --  грустно  сказал
Василий.
     А  я думал  о  другом.  Наверное,  жизнь этого марала  прошла  в долине
Березовой речки,  что лежала перед его потухшими глазами.  Видимо, и родился
он в одном  из  многочисленных  цирков  и под тенью душистой  кашкары прошли
первые дни его  жизни.  Там, на  альпийских лугах, что украшают вершины этих
сказочных  гор,  он  проводил весну, лето и осень, питаясь  сочной  зеленью,
нежась  солнцем  и  прохладой.  Но холодные  зимы  заставляли  его  ежегодно
предпринимать длительные  путешествия на север, в низовья реки Кан или Пезо,
чтобы с наступлением тепла снова вернуться в родные места.
     Так  прошла его  жизнь.  И вот уже старый, возвращаясь последний раз  с
зимовки,  он  торопился,  предчувствуя скорую  смерть.  Но  желание  еще раз
взглянуть на те сказочные горы, что окружают любимую долину, вдохнуть теплый
воздух  и  отведать  свежей  травы  было  превыше  всего.   Может  быть,  он
действительно был тем нетерпеливым смельчаком, кто первым преодолел перевал.
У  него  еще  хватило сил  добраться  до зеленого пригорка,  и,  умирая, он,
вероятно, видел перед собою родную долину и вдохнул аромат альпийских лугов.
     Я  склонился  к голове  марала и  приоткрыл тощие  губы. Между  старых,
расшатанных зубов торчала щепотка свежей травы.
     Мы  обвели стороной все  еще похрапывающих  лошадей  и стали спускаться
вниз  к  серебристой  реке, что  змейкой тянулась по  темному  фону кедровой
тайги.
     * * *
     Поднимаясь  к   Березовой   речке,  наш  караван  к  концу  дня  достиг
правобережного   притока,   сбегающего  белоснежными  скачками   по  крутому
каменистому руслу. Тропа  разбилась на множество мелких тропок и затерялась,
и мы, не найдя брода, решили заночевать. Выбрали поляну, расседлали уставших
лошадей, развели костер. Появилось полчище комаров, люди отбивались от гнуса
руками, натягивали  на головы  сетки, но все это не избавляло  от мучений  и
только ветерок, изредка забегавший в лагерь, приносил минутную передышку.
     Из нашего меню  совсем  выпали  хлеб,  сахар,  каши  и консервированные
продукты.  Ужин  состоял  из копченого  мяса и черемши, которую мы поедали в
огромном количестве. Черемшу ели  в походе, на временных остановках,  словом
при  всяком удобном  случав.  Она  должна  была заполнять пустоту  желудка и
обманывать голод.
     После ужина еще оставалось много времени.
     Кто  мог  воздержаться,  не  выйти  в  такой чудесный вечер  на ближнюю
возвышенность, чтобы с высоты не взглянуть вперед на предстоящий путь.  Ведь
с тропы мы  видели  только окружающую нас лесную чащу, изредка дно долины да
боковые отроги гор -- все это не давало представления  о  местности, которую
отряд пересекал.
     Со мною  на вершину увязался Черня. Добравшись до первой разложины,  мы
стали  подниматься по гребню,  заваленному крупными обломками  и  прикрытому
зеленым  покровом из мясистых листьев  бадана. Воздух до того был прозрачен,
что  терялось  понятие  о  расстоянии.   Недосягаемая  глазу   дневная  даль
приближалась вплотную, казалось, можно до нее дотронуться протянутой  рукою.
Прекрасен вечерний  пейзаж. К  сожалению,  он  еще не изучен  художником, не
воспет  поэтом, хотя  и хранит  в  себе много своеобразия, могущества  дикой
природы,  несравнимый по  изяществу  этюд. В  вечернем ландшафте  нет  ярких
цветов,  все завуалировано прозрачно-сиреневой дымкой надвигающихся сумерек.
Но  разве  можно  представить  себе что-либо  более привлекательное,  нежели
беспрерывные пространства кедровой  тайги  с  латками  цветистых  еланей  и,
выглядывающими из глубины  леса зазубренными  утесами,  со  снежными пиками,
нависшими  над  мрачными  провалами.  Кажется, задержал  бы  вечер  и  вечно
любовался пейзажем Восточного Саяна, до того он прекрасен в непосредственной
близости.
     По  вершинам  гор уже  расстилался нежнолиловый  отсвет  заката.  Снизу
подкрадывалась  тихая  безмятежная   ночь.  Пернатые  музыканты  заканчивали
хвалебный гимн убегающему дню.  Все засыпало в приятной истоме, и только дым
костра лениво клубился далеко внизу над стоянкой, да крепко тянуло  душистой
смолою, прелью скал и дуплом.
     Мое внимание неожиданно привлек лай Черни. Я прислушался и удивился: на
кого это  он,  разве  соболя  загнал в  россыпь,  больше  некому быть тут на
каменистом гребне?  А  лай  скоро  перешел в яростную  схватку. Слух  уловил
возню,  рычанье и взвизгивание от боли.  От звонкого эха пробудилась долина,
откликнулись  угрюмые  громады  гор  и, словно  в  испуге, начала  торопливо
гаснуть заря. Я в нерешительности стоял  на возвышенности, напрасно  пытаясь
разгадать, с кем связался Черня. Теперь было ясно, что это не соболь.
     Лай  вдруг сорвался с места,  стал удаляться к видневшимся на  косогоре
скалам и  там  замер низкой  нотой. Но  скоро возобновился.  Казалось, будто
кто-то  размеренно  бил  молотком  по  пустой  бочке. Это озадачило  меня. Я
бросился вниз к скалам на помощь Черне. На ходу привел в  готовность штуцер.
Ноги скользили  по  ли