Два дня еще гуляла  непогода по Саяну, и  только на третий,  15 апреля,
ветер  начал сдавать  и туман  заметно поредел.  Мы  безотлучно находились в
лагере. Две большие надьи спасали  от  холода.  Я все  еще лежал в  спальном
мешке.  Заметно наступило  улучшение, опала опухоль на руках и ногах, стихла
боль, только  лицо покрывала  грубая чешуя  да тело  болело, как  от тяжелых
побоев.
     Лебедев решил, не ожидая полного  перелома погоды, подняться на вершину
Козя. Когда он, теряясь в тумане, шел на подъем, я долго смотрел ему вслед и
думал: "Вот  неугомонный человек!  Что значит  любить  свое  дело!  Ведь  он
торопится  потому, что  боится: а  вдруг не он первым  поднимется на голец и
тогда  не  придется ему  пережить тех  счастливых  минут, которые испытывает
человек, раньше других преодолевший такое препятствие".
     Я его понимал и не стал удерживать.  Остальные с Пугачевым ушли вниз за
грузом. Только Зудов остался со мной в лагере.
     Заря медленно окрашивала восток. Погода улучшилась, серый облачный свод
рвался,  обнажая  купол  темноголубого  неба.  Ветер   тоже  стих.   Изредка
проносились его  последние короткие порывы. Внизу, затаившись,  лежал рыхлый
туман.
     --  Погода будет! Слышишь?  Белка заиграла, -- сказал сидевший у костра
Зудов.
     Под вершиной кедра я заметил темный  клубок. Это было гайно (гнездо), а
рядом с ним вертелась белка. Она то исчезала в густой  хвое, то спускалась и
поднималась по стволу, то снова появлялась на сучке  близ  гайна. Зверек, не
переставая, издавал  свое  характерное  "цит-т-а, цит-т-а..."  и  подергивал
пушистым хвостиком.
     Все дни непогоды белка отсиживалась в теплом  незатейливом гнезде.  Она
изрядно  проголодалась  и теперь,  почуяв наступление  тепла, покинула  свой
домик. Но прежде чем пуститься в поиски  корма, ей  нужно было  поразмяться,
привести себя в порядок, и она  начала это утро с гимнастических упражнений,
иначе  нельзя объяснить  ее беготню по стволу  и веткам вокруг  гайна. Затем
белка принялась за туалет, усевшись на задние лапки, почистила о сучок носик
и, как  бы умываясь, протерла лапками  глаза,  почесала за  ушками,  а затем
принялась  за шубку,  сильно  слежавшуюся за  эти дни. С  ловкостью опытного
мастера она расчесывала  пушистый хвост, взбивала коготками шерсть на боках,
спинке  и  под брюшком. Но это занятие  часто прерывалось.  В нарядной шубке
белки, да и в гнезде, живут паразиты. Иногда их скапливается так много и они
проявляют  такую активность,  что  доводят зверька до истощения,  а  то и до
гибели. Из-за  них-то  белка отрывается от  утреннего туалета.  Но  вот  она
встряхнула шубкой.  Снова послышалось  "цит-т-а, цит-т-а...", и, спрыгнув на
снег, горбатым комочком попрыгала вниз.
     День  тянулся  скучно. Догорала  надья.  Плыли по  горизонту все  более
редеющие  облака.  Пусто  и голо становилось  на небе, только  солнце блином
висело над гольцом, покрыв нашу стоянку узорчатой тенью старого кедра.
     Обстановка невольно заставляла задуматься о нашем положении. Мы  только
начали   свое  путешествие,  но  действительность  уже  внесла  существенные
поправки в наши планы. Мы запаздываем, и неважно,  что этому были причины --
бури  и завалы. Ведь запас продовольствия был рассчитан только для  захода в
глубь Саяна  всего  на три месяца.  Остальное  должны были доставить туда из
Нижнеудинска наши работники Мошков  и  Козлов.  Им было поручено перебросить
груз  в тафаларский поселок  Гутары и далее вьючно  на  оленях в вершины рек
Орзагая и Прямого Казыра и там разыскать нас. Покидая поселок Черемшанку, мы
не  получили от  Мошкова  известий  о  выезде  в  Гутары; не  привез  ничего
утешительного и Зудов, выехавший неделей позднее.
     А что, если,  проникнув в глубь Саяна, мы не найдем там продовольствия?
Эта  мысль все чаще  и чаще  тревожила меня. Беспокойство усугублялось еще и
тем,  что  мы  уже  не  могли  пополнить  свои  запасы: в  низовьях началась
распутица,  и  связь  между  Можарским  озером и  Черемшанкой  прекратилась.
Оставалось только одно: верить,  что в  намеченном  пункте  мы  встретимся с
Мошковым и Козловым.
     * * *
     Через  два  дня Лебедеву  удалось разведать  проход  на  вершину  Козя.
Готовились к  подъему. Я еще не  совсем поправился и поэтому пошел с Зудовым
вперед без груза. День  был на  редкость приятный -- ни облачка,  ни  ветра.
Расплылась по горам теплынь. Из-под снега появилась россыпь. На север летели
журавли.
     Поднявшись на первый барьер,  мы задержались. Далеко внизу, вытянувшись
гуськом,  шли  с  тяжелыми поняжками люди.  Они несли  инструменты,  цемент,
дрова, продукты. Еще  ниже виднелся наш лагерь. Он был  отмечен  на  снежном
поле сиротливой струйкой дыма и казался совсем крошечным.
     Ровно  в полдень мы с Зудовым  поднялись  на  вершину гольца Козя.  Нас
охватило чувство радостного удовлетворения. Это  первый голец, на котором мы
должны были произвести геодезические работы.
     На  север  и  восток,  как  безбрежное  море,  раскинулись  горы  самых
причудливых форм и  очертаний, изрезанные  глубокими лощинами  и  украшенные
зубчатыми гребнями. Всюду, куда  ни бросишь взгляд,  ущелья, обрывы, мрачные
цирки. На переднем плане, оберегая грудью подступы к Саяну, высились  гольцы
Москва, Чебулак, Окуневый. Подпирая вершинами небо, они стояли перед нами во
всем своем величии.
     Голец  Козя является  последней  и  довольно  значительной  вершиной на
западной оконечности  хребта Крыжина. Южные  склоны его  несколько  пологи и
сглажены, тогда как северные обрываются скалами,  образующими глубокий цирк.
Ниже его крутой склон завален обломками разрушенных стен. От Козя на  восток
убегают с многочисленными вершинами изорванные цепи гор.
     Вершина  Козя  покрыта  серой  угловатой  россыпью,  кое-где  затянутой
моховым  покровом.  Отсюда, с  вершины Козя,  мы впервые увидели предстоящий
путь. Шел он через вершины гольцов, снежные поля и пропасти.
     Вопреки  моим прежним представлениям, горы Восточного Саяна состояли не
из  одного мощного хребта, а из отдельных массивов, беспорядочно скученных и
отрезанных друг  от  друга глубокими долинами. Это  обстоятельство несколько
усложняло нашу работу, но мы не унывали.
     Взглянув  на запад, я был поражен  контрастом.  Как исполинская  карта,
лежала передо мной мрачная низина. Многочисленные озера у подножья Козя были
отмечены на  ней  белыми пятнами,  вправленными  в  темный ободок  елового и
кедрового  леса. А  все остальное к югу и  западу -- серо, неприветливо. Это
мертвый лес.
     Только  теперь, поднявшись на тысячу метров над  равниной,  можно  было
представить,  какой огромный ущерб нанесли пяденица, усач и другие вредители
лесному хозяйству.
     Один за  другим  поднимались на  вершину гольца  люди. Они сбрасывали с
плеч котомки и, тяжело дыша, садились на снег.
     Я долго  делал зарисовки, намечая  вершины гор, которые нам нужно  было
посетить  в  ближайшие  дни,  расспрашивал Зудова,  хорошо знавшего  здешние
места. За  это время мои спутники  успели  освободить из-под снега скалистый
выступ вершины  Козя, заложить на нем триангуляционную  марку и приступить к
литью бетонного тура. Так в  Восточном Саяне появился  первый  геодезический
пункт.
     Пугачев остался с рабочими достраивать знак, а я с Зудовым и  Лебедевым
решил  вернуться  на  заимку,  к Можарскому  озеру,  чтобы  подготовиться  к
дальнейшим переходам.
     Солнце, краснея, торопилось к  горизонту. Следом за ним бежали перистые
облака. От лагеря мы спускались на лыжах. Зудов, подоткнув полы однорядки за
пояс  и  перевязав  на  груди  ремешком  лямки  котомки,  скатился   первым.
Взвихрился под  лыжами снег, завилял по склону стружкой след. Лавируя  между
деревьями, старик перепрыгивал через валежник, выемки и все дальше уходил от
нас. Мы с Лебедевым скатывались его следом.
     На дне ущелья Павел Назарович дождался нас.
     -- Глухарей сейчас спугнул и вспомнил: вон на той зеленой гриве ток, --
сказал он, показав пальцем на залесенный кедрачом гребень.
     -- Хороша  похлебка с глухарем. Может, заночуем тут, а утром сбегаем на
ток, -- сказал Лебедев, взглянув на закат. -- Скоро ночь, -- добавил он.
     Мы без сговору  прошли еще с километр и там остановились.  В  лесу было
очень тихо и пусто. Слабый ветерок доносил шелест засохшей травы. На востоке
за  снежными  гольцами  сгущался  темносиреневый  сумрак  вечера.  Багровея,
расплывалась  даль. Заканчивалась  дневная  суета.  У  закрайки леса  дятел,
провожая  день,  простучал последней очередью. Паучки и маленькие  бескрылые
насекомые, соблазнившиеся  дневным теплом и  покинувшие свои зимние убежища,
теперь спешно искали приют от наступившего вместе с сумерками похолодания.
     Мы еще не успели закончить устройство  ночлега, как пришла ночь. Из-под
толстых, грудой сложенных дров с треском вырывалось пламя. Оно ярко освещало
поляну.
     Вместе  с Кириллом  Лебедевым я хотел рано утром  сходить на глухариный
ток,  поэтому сразу лег спать,  а Зудов, подстелив под бока  хвои и бросив в
изголовье   полено,  спать  не  стал.   Накинув  на  плечо  одностволку,  он
пододвинулся поближе  к костру и,  наблюдая,  как пламя  пожирает головешки,
погрузился в  свои думы.  Павлу Назаровичу было  о  чем погрустить. Вероятно
костер напомнил ему о былом, когда в поисках  соболя или марала он  бороздил
широкими  лыжами  саянские  белогорья. С костром он делил удачи  и  невзгоды
промышленника.  Ему  он  поведывал в  последний час ночи свои думы. Судя  по
тому, с какой ловкостью  он сегодня катился с гольца,  можно поверить, что в
молодости  ни  один зверь  от него не  уходил, не спасался и  соболь,  разве
только ветер обгонял его.  И теперь,  несмотря на  свои  шестьдесят лет,  он
оставался ловким и сильным.
     Помню нашу первую встречу. Я приехал к нему  в  поселок Можарка.  Зудов
был удивлен, узнав, что райисполком рекомендовал его проводником экспедиции.
     -- Они, наверное, забыли, что  Павел  Назарович  уже  не  тот,  что был
прежде. Куда мне, старику, в  Саяны идти?  Ноги ненадежные, заболею  -- беды
наживете.  Не пойду!  А кроме того,  ведь  у  меня колхозные жеребцы, как их
оставить? Нет! Не могу и не пойду... -- упрямился старик.
     Но он пошел.
     Ночью, когда вся деревня спала, в  избе  Зудова горел огонек.  По  моей
просьбе Павел Назарович чертил план той части Саяна, куда мы собирались идти
и где ему приходилось  бывать. По  мере того, как на листе бумаги появлялись
реки,  озера,  перевалы, старик говорил мне о  звериных тропах,  о  тайге, о
порогах,  пересыпая свое повествование небольшими  рассказами из  охотничьей
жизни. Его жена, добрая,  покорная  старушка, с непонятной для меня тревогой
прислушивалась к  нашему  разговору.  Когда же  Павел Назарович,  покончив с
планом, вышел из избы, она спокойно сказала:
     -- Растревожили  вы  своими расспросами  старика. Боюсь,  не  выдержит,
пойдет.
     И, немного подождав, добавила:
     --  Видно,  уж  на  роду  у него  написано  закончить жизнь не  дома, а
где-нибудь в  Березовом  ключе  или  Паркиной речке. И  что тянет его  в эти
горы?! -- Она тяжело вздохнула, и я понял, что своей попыткой склонить Павла
Назаровича идти с нами растревожил ее старые раны.
     Вернувшись в избу, Зудов приказал жене к утру истопить баню.
     Теперь это решение меня нисколько не удивило.
     Рано  утром баня была готова. Старик достал  из-под навеса два веника и
позвал соседа, коренастого мужика.
     -- Руки слабые стали, париться не могу. Спасибо Игнату, не отказывает.
     Раздевшись, Зудов надел шапку-ушанку, а Игнат длинные меховые рукавицы,
и оба вошли в жарко натопленную баню.
     -- О-ой!..  Не могу!..  --  кричал не своим голосом Павел Назарович. --
Ну, еще по лопаткам! Выше... ниже! Да поддай же, сделай милость... Игнат...
     Игнат плескал  на раскаленные камни воду  и  снова принимался  хлестать
старика распаренным веником, но через несколько минут не выдержал,  выскочил
из бани. За ним следом чуть живой выполз на четвереньках и сам Зудов.
     После бани  старик раскинул в избе на полу  тулуп и долго лежал  на нем
блаженствуя.
     -- Ну, старуха, и натопила же  ты нынче баню! -- говорил он. -- Уважила
старика...
     Жена  Павла Назаровича возилась с приготовлением  завтрака, и эти слова
были,  видимо, толчком, от которого  нервы ее не выдержали. Она склонилась к
печи и, спрятав голову в накрест сложенные руки, тихо заплакала.
     Так все было решено.
     Зудов попросил  меня  сходить  с  ним  к  председателю  колхоза,  чтобы
отсрочить на несколько дней выезд.
     Когда я  прощался со стариками,  Павел Назарович уже стащил в избу  для
ремонта  свое охотничье снаряжение, а жена  с грустным лицом заводила  тесто
для сухарей.
     Все это вспомнил я, ночуя тогда под гольцом Козя.
     Ранним утром, когда еще все живое  спало, еще было  мертво,  пустынно в
лесу, мы  с  Кириллом Лебедевым  пробирались  по гребню к глухариному  току.
Навстречу лениво струился лепет больших сонных кедрачей. Пахло сухим, старым
дуплом. Ветерок-баловень, шумя  и шелестя, бросал в  лицо приятную прохладу.
Было  совсем темно,  но  уже  чувствовалось, что  скоро там, на востоке,  за
свинцовыми гольцами победным лучом блеснет румяная зорька.
     Вдруг  над головами  треск сучьев, тяжелый взмах  крыльев, и в  темноту
скользнула вспугнутая шорохом лыж| огромная птица,
     -- Глухарь! Тут и ток, -- сказал, остановившись, Лебедев.
     Мы  молча разошлись.  Метров через сто я  наткнулся на валежник  и  там
задержался.  Лебедев ушел  правее.  Когда  смолкли  его шаги,  в лесу  снова
наступила тишина.
     Вершины  толстых  кедров  сливались с темным небом, и я не знал, с чего
начнется день. То  ли заря встревожит ток, то ли песня разбудит утро. Воздух
становился неподвижным, ни звука,  крепко спал лес,  но  в эту весеннюю пору
как-то ощущаешь его дыхание, чувствуешь,  что  молодеет  он,  наливая  почки
соком и  пуская  из  своих старых  корней свежие  побеги.  Точно стон  вдруг
прорывался из глубины леса и исчезал бесследно.
     Вот позади,  совсем близко, коротко  и  сонно  щелкнуло раз,  другой...
Кто-то  торопливо  пробежал, шурша по насту, навстречу  звуку и замер, будто
затаившись.  Я  насторожился.  Ожидание казалось невыносимым. А  воздух  еще
больше  посвежел, глотнешь  его,  не можешь  насытиться  и  чувствуешь,  как
разливается он по телу бодрящей волной.
     Снова защелкало  дальше  где-то под гривой, все ускореннее,  громче, но
вдруг перешло в  какое-то бурное,  страстное шипение  и оборвалось. Опять  в
неподвижную дремоту погрузился лес.
     Я  жду.  Стою   долго.  Тишина  становилась  болезненной.   Без  мыслей
всматриваюсь в волшебную синеву неба,  изузоренную  густой кроной  сомкнутых
надо мною деревьев. Совсем неожиданно на моховом болоте прокудахтал куропат,
и там же резко заржал заяц. "Близко рассвет", -- мелькнуло в голове, и вдруг
неясный  шум: тяжелая птица низом пролетела  мимо меня и с грохотом упала на
измятую вершину  соседнего кедра.  "Ага,  вот  оно, счастье!" Но  глухаря не
видно, хотя я и чувствовал его близость: слышал,  как  он  складывал крылья,
как шуршала кора на сучке под его ногами.
     Ток... ток... ток... тк-тк-тк-тк-пыши-пыши-шшиу-шшиу-шшиу!
     Сразу послышалось четко,  громко. Поползли  звуки брачной песни  сквозь
резные узоры кедров,  по  замшелым  болотам,  по синей  громаде  лесов.  Все
громче,  все  страстнее пел краснобровый  петух,  спеша насладиться весенней
зарею. Словно пробудившись, всюду запели глухари.
     Где-то  далеко-далеко  предрассветный  ветерок  пробежал мимо и  пропал
бесследно  в недрах старого леса. Что-то сверкнуло там далеко за гольцами на
востоке.  Начали  меркнуть  звезды.  Тайга  распахивала  полы  темной  ночи,
пропуская в просветы румянец холодной зари.
     Мое присутствие  не выдавал  валежник. Я не  стрелял, хотелось побольше
насладиться  ранним весенним  утром.  А  песни  ширились,  слышались  яснее,
громче.  Вдруг  мой  слух обжег выстрел и донесся  треск  сучьев,  сломанных
падающей птицей.
     Замерли  певцы.  Только  где-то  в  стороне,  захлебываясь  и  картавя,
надрывался   молодой   самец.   Я   приподнялся   из-за  валежины.   Немного
присмотрелся,  вижу   угольно-черный  силуэт   токующего   глухаря.  Глухарь
примостился  на  огромной,  широкой  ветке старого кедра.  Распустив  веером
пестрый хвост, надув зоб и  чуточку  приподняв к небу  краснобровую  голову,
бросал  в немое пространство капли горячей песни. Запели и остальные петухи,
все страстнее, все громче.
     В  любовных  песнях  нарождалось  утро.  Дрожащими руками  я  приподнял
малокалиберку и, не торопясь, "посадил" птицу  на мушку. С мыслью,  что  вот
сейчас рухнет  на землю этот гордый  певец, я нажал  гашетку. Но  ружье дало
осечку. Глухарь мгновенно  смолк  и,  повернув  в  мою сторону  настороженно
голову, сжался в продолговатый комок.
     Мы оба, не шевелясь, следили  друг за другом. А вершины кедров уже были
политы светом разлившейся зари.  Глухарь повернул голову  в  противоположную
сторону, прислушался и снова:
     -- Ток... ток-тк-тк-тк-тк-пыши-пыши...
     Я снова  прижимаю к плечу малокалиберку, тяну  гашетку,  но  ружье, как
заколдованное, -- молчит.
     Вижу, кто-то шевелится в чаще, это Кирилл. Он скрадывает моего глухаря.
Я  замер истуканом,  проклиная  ружье. Мне  ничего не оставалось делать, как
ждать развязки. А петух, разазартившись, пел, слегка покачиваясь на  сучке и
царапая  его острыми зубцами крыльев.  Вот он  торопливо  затокал и зашипел,
теряя на секунду зрение  и слух.  Кирилл,  дождавшись  этого момента, сделал
четыре-пять прыжков и вдруг замер горбатым  пнем.  Глухарь, не замечая  его,
снова и снова повторял песню, Шипел, а охотник все ближе и ближе подпрыгивал
к нему.  Я  видел, как он  медленно поднимал ружье, долго целил и  как после
выстрела глухарь, ломая  ветки, свалился на "пол". Досада  и чувство зависти
на миг овладели мною.
     -- Чего же не стреляли? -- крикнул Лебедев, поднимая убитую птицу.
     -- Осечка.
     --  Торопитесь,  скоро день, -- крикнул  он,  и след его  лыж убежал по
склону.
     Патрон  засел   крепко,  я  торопился  и  сломал  выбрасыватель.  Охота
сорвалась, какая досада!  Возвращаться на бивак  не хотелось. Разлившийся по
лесу утренний свет гнал прочь поредевший мрак ночи.
     Но  вот близко послышался  шорох; я приподнялся. Из-за старого упавшего
кедра приближалась ко мне капалуха.  Она,  покачиваясь из стороны в сторону,
нежно тянула: "к-о-о-т, к-о-о-т".  Птица была совсем близко, я  хорошо видел
ее оперение, замечал, как ритмично шевелились перья, как тревожно  скользили
по пространству ее глаза. Она замолкла и, приподнимая голову, прислушивалась
к песням. Их становилось все больше, глухари пели наперебой.
     Справа от  меня  отчетливо  и  громко  защелкал  глухарь.  Он  бесшумно
появился из-за молодых кедров,  группой  стоявших у  скрадка. Каким  крупным
показался он мне в своем  пышном наряде! Сколько гордости и силы  было в его
позе!  Он, будто не  замечая прижавшейся  в снегу  самки, распустил крылья и
пошел  кругами  возле  нее.  Снова  прогремел  выстрел.  Глухарь  и капалуха
насторожились и, захлопав крыльями, исчезли за ближними кедрами.
     Я встал. На  чистом небе лежал густой румянец зари.  Казалось,  вот-вот
брызнут лучи восходящего солнца. Позади послышались шаги Кирилла.
     На табор  мы принесли трех глухарей.  Павел Назарович успел  вскипятить
чай. Пришлось задержаться. Ведь это был первый день долгожданной охоты, и мы
не могли отказать себе  в удовольствии отведать дичи. Правда, за это мы были
наказаны. Пока варили суп да завтракали, настывшая за  ночь снежная  кора --
наст -- под действием солнца успела размякнуть. Лыжи проваливались, цепляясь
за сучья,  ломались,  и  мы  скоро  совсем выбились  из  сил.  На  последнем
километре к реке Тагас