Абсолютная
отметка пика Грандиозного -- 2922 метра.
     Пик  действительно  производит  грандиозное впечатление  своим  внешним
обликом,  высотою, поднимаясь  на 400 -- 500 и более метров  над окружающими
его вершинами.  Этот пик  принято считать главной вершиной центральной части
Восточного Саяна. Так  считали  и  мы  до  последнего дня, пока не вышли  на
хребет Вала и не увидели обширное горное  пространство на восток от нас, где
зарождается  Казыр,  впиваясь своими многочисленными  истоками  в  скалистые
корпуса хребтов.  Даже  издали эта  группа гольцов  производит  более мощное
впечатление,  чем те, которые  мы видели и на которые взбирались до сих пор.
Она расположена на Казыро-Удинском водоразделе, в клину слияний:  с западной
стороны Левого Казыра с Перевальной речкой, а с востока -- Уды с Чело-Монго.
Позже  мне  удалось  проникнуть  туда  и  окончательно убедиться, что  самые
интересные  и самые дикие  горы центральной  части  Восточного Саяна, именно
там, у истоков  Левого  Казыра и Уды. Главная вершина этой горной  группы --
голец  Поднебесный  --  имеет абсолютную отметку  2926 метров,  всего на два
метра выше пика  Грандиозный. Но не по этому  признаку я сделал свои выводы.
Грандиозный  окружен вершинами ниже  его на 400 -- 500 метров, поэтому-то он
хорошо и виден на большом расстоянии. Поднебесный  же,  да и соседний с  ним
пик  Триангуляторов,  мало  заметны  среди множества  вершин,  незначительно
уступающих  им по  высоте.  Это-то  и дает основания считать район  с  пиком
Поднебесным -- самым приподнятым.
     Голец, на  котором  мы  стояли, имеет абсолютную отметку 2423  метра. С
западной стороны  он обрывается крутыми уступами к Кизиру. Немного южнее, на
дне  глубокой  водораздельной седловины расположено  большое  озеро овальной
формы,  из него-то  и вытекает  эта бурная река. Она пропилила мрачную  щель
между  хребтами  Крыжина  и  Кинзилюкским и  ушла прямой  трубой  к  далеким
низинам,  ворча и гневаясь  на  нависшие над  ней  скалы. С  противоположной
стороны седловины  течет  на юг, параллельно Прямому Казыру, река Проходная.
Главный исток ее берется из озера большого цирка, расположенного в восточном
склоне  правобережного  хребта.  Над   истоками  этих  двух  рек,  Кизира  и
Проходкой,  обрывается  хребет  Крыжина,  достигнув в этой  части наибольшей
высоты.
     Где-то над Агульскими белками в тучах бушевал гром. Я оглянулся, и наши
с Прокопием взгляды встретились.
     -- Пирамида на Кинзилюкском пике, ей-богу, пирамида, смотри! -- крикнул
он, подавая мне бинокль и весь загораясь детским восторгом.
     Я подошел к  нему  и долго присматривался  к  знакомому  силуэту  пика.
Действительно,  что-то маячило на том  месте,  где  мы с Пугачевым  намечали
построить пункт. Надвинувшийся из ущелья туман оборвал мои наблюдения.
     -- Провалиться мне на  этом месте,  если  Мошков  не прилетал! -- вдруг
крикнул Прокопий, всплеснув руками от радости. -- Голодным  людям ни за  что
не  вынести лес на пик...  Значит верно, на  Фомкином гольце мы  слышали гул
моторов.  --  Он  обхватил меня  худыми длинными  руками, и мы закружились в
каком-то диком экстазе.
     Кажется, это были самые счастливые  минуты в нашей  жизни.  Представьте
себе крошечную  площадку, возвышающуюся над  пропастью, среди  развалившихся
скал,  и два  человека на ней, обросшие  бородами,  в лохмотьях,  истощенные
голодом,  обнявшись подпрыгивают, поддерживая друг друга и, как сумасшедшие,
что-то  невнятное кричат! Вы,  наверное, подумали  бы,  что  это горные духи
поднялись на голец размять давно бездействующие мышцы и  прочистить  голоса.
Нет! Это был танец обреченных, к которым вернулась жизнь. Мы вдруг поверили,
что про  нас не забыли, что  мы можем  остаться здесь, чтобы продолжить свою
работу,  и  унылая  природа гор теперь показалась ласковой, гостеприимной, а
нехорошие мысли о Мошкове -- ничем не оправданными.
     Какая  неизъяснимая радость должна была охватить людей, которые,  после
длительной упорной борьбы, принуждены были  отступить, не достигнув цели, но
вдруг получили подкрепление и могут продолжить  борьбу. В моих  мыслях росла
гордость  за  своих  спутников,  за  то,  что  они безропотно  выдержали все
испытания  и  дождались  этого  счастливого  дня,  и --  и  мы с  Прокопием,
по-детски искренне, радовались наступившему перелому.
     Пришлось  задержаться. Теперь  нужно  более подробно  изучить рельеф  и
наметить вершины гольцов, которые придется посетить в ближайшее время.
     На  потускневший  закат  давили тучи. Неизменно  спокойно, бесстрастно,
надвигалась ночь.  За работой мы и не заметили, как из ущелий  выполз туман.
Пожирая отроги, хребты  и вершины, он, словно нахлынувшее море, снивелировал
пространство.  На  его  белесоватой  поверхности  остались  только мы да пик
Грандиозный, возвышавшийся как бы памятником безвозвратно минувшим векам. От
легкого дуновения ветерка  туман качнулся и прикрыл нас непроницаемой мглою.
Пришлось покинуть вершину.
     Шли  без  ориентира,  наугад,  придерживаясь  спуска.  Место  оказалось
незнакомым,  но нас это  не  тревожило: мы  были уверены, что спускаемся  на
седло, за которым  небольшой подъем на  верх  отрога, а  затем  пойдет общий
спуск в долину Казыра. Вот и долгожданное седло.  Но откуда взялся снег, его
же не было? Пришлось остановиться и разобраться.
     -- Это,  кажется,  не  наш  путь,  бог знает,  куда  уведет,  еще  и не
выберемся, -- сказал Прокопий, бросая беспокойный взгляд по сторонам. -- Что
же делать будем?
     -- Придется вернуться на голец и исправлять ошибку.
     -- Надо бы сразу,  как попали в незнакомые места, не впервые  ведь!  --
досадовал он.
     Мы повернули  обратно и стали взбираться на гребень.  Стемнело.  Густел
туман.  Только  и  видно было  --  под  ногами  россыпь.  Шли молча,  словно
приговоренные.  Меня шатало  от усталости.  Прокопий  часто  останавливался,
наваливался грудью на посох,  дышал тяжело, порывисто и мне становилось жаль
его. Он,  вероятно, так же, как и я, подбадривал себя:  еще немного  усилий,
терпения и  мы  вернемся  к  своим  друзьям  и  будем  вознаграждены за  все
испытания.
     Опять  пошла незнакомая  крутизна,  чужие,  неприветливые  скалы. Будто
невидимая  рука  нарочито  уводила  нас в  сторону  от  нужного направления.
Остановились,  но  вернуться обратно  на голец у  нас  уже не было  сил.  Из
развалившихся  поршней  выглядывали  окровавленные  пальцы,  мышцы  потеряли
упругость, ослабли, и ко всему этому заморосил холодный, липкий дождь.
     -- Надо к  лесу спускаться, иначе тут пропасть можно  в этакую  погоду,
произнес тревожно Прокопий, и под его торопливыми шагами загремела россыпь.
     Спускались куда-то в  бездну. Я  уже  не  различал  в  темноте  идущего
впереди Прокопия. Вдруг отчаянный крик разорвал тишину, и  послышался грохот
ящика с  теодолитом,  который он нес  за  плечами.  Грохот  быстро удалялся,
словно проваливаясь в подземелье  и там стих. Ни эхо, ни крика о помощи, все
предательски затаилось. От этого стало не по себе. Жуткое одиночество на миг
овладело мною.  Я  зажег спичку и отшатнулся -- под  ногами, в разорвавшейся
темноте, тускло белело снежное поле, сбегающее почти отвесно в провал.
     -- У лю-лю?... -- вырвалось у меня.
     Никакого  ответа.  Не  отозвались  и скалы. Между  нами  легла  тишина.
Неужели Прокопий погиб? Эта страшная мысль пронизывает меня. Что же  делать?
Спускаться по снегу -- круто, скользко и  страшно,  оттого,  что неизвестно,
какая ловушка  прячется под ним.  Решаюсь обойти снег  слева.  Иду наощупь и
чувствую, как меня затягивает куда-то в пропасть. Присматриваюсь, под ногами
край скалы, еще шаг --  и я бы слетел. Поворачиваю  назад. Хочу крикнуть, но
из груди вырывается хрип. С трудом возвращаюсь к снегу, нахожу след Прокопия
и на минуту задерживаюсь, не зная, что делать.
     Дождь усилился. Одежда намокла, отяжелела, мучит беспомощность и мутный
хмель  тоски. Неужели  в  этой  проклятой щели должен оборваться  наш  путь,
оборваться  нелепо,  когда,  казалось, все  уладилось,  можно  было  жить  и
работать...
     Вдруг снизу доносится непонятный звук: не  то шорох камней, не то стон.
Слетело  раздумье.  Еще окончательно не созрело решение  --  что делать,-- а
ноги  уже  стояли  на  краю  снежного   поля.  Невозможно  отступить   перед
товарищеским долгом, и я стал спускаться на звук.
     Сползаю, прижавшись животом к мокрому снегу, нащупываю  ногами  опору в
темноте. Все труднее становится удерживаться на крутизне. Но вот  под ногами
образовалась пустота и я повис, впившись в снег истертыми до крови пальцами.
"Конец!"  --  мелькнуло в голове. А жизнь  вдруг выплеснулась из тайников  и
заупрямилась. Прилипли коленки к кромке излома,  затвердели  от  предельного
напряжения  мышцы  на руках. Мне  удалось продвинуться в верх сантиметров на
пять,  и  этого  хватило,  чтобы  закрепиться.  Несколько  секунд передышки,
два-три глотка  сырого  воздуха,  еще усилие и  я  отполз  от  обрыва. Снизу
донесся протяжный стон. С  трудом зажег спичку. Подо  мною  опять скала,  но
правее,  над  ней  навис  снежный   надув,  упирающийся  в  дно  лощины.  Не
задумываясь я  подполз  к  нему и,  вытянувшись  во всю  длину,  скользнул в
бездну,  прикрыв  лицо  ладонями.  Удар  о  что-то  мягкое, скачок  --  и  я
приподнялся на четвереньки. Начал кричать не своим, диким голосом.
     Прокопий  лежал  тут  же,  рядом,  на  окровавленном  снегу,  разбросав
безвольно руки и поджав глубоко под себя полуголые ноги. Наклоняюсь к нему и
вижу  его мученически  изможденное  лицо, с багровым  подтеком  на скуле, со
свежей  раной  во  весь  лоб. Отрываю  от  полы телогрейки  пришитый  бинт в
непромокаемом  пакете,  с  кровеостанавливающей ватой, прикладываю  ее к его
ране,  бинтую. В полузакрытых  глазах больного застыл ужас последней минуты.
Нужно было немедленно укрыться от дождя  и восставшей против нас природы. Но
где?! Кругом только россыпь, снег да мокрая ночь.
     Хорошо, что жизнь не терпит равнодушия, и я, подчиняясь ее зову, встаю.
По телу гуляет  колючий озноб, с неумолимой силой хочется прижаться к теплу,
передохнуть. Уже  далеко за полночь. Попрежнему  темно,  сквозь туман падает
дождь.  Нас  сторожат черные выступы скал, словно  мертвецы,  поднявшиеся из
могилы.  Я брожу между  ними, жгу  спички,  ощупываю гранит, пока не  нахожу
карниз  под скалой. Он маленький, узкий,  к тому  же и наклонный, но под ним
сухо. Возвращаюсь к Прокопию.
     В его  молчании, в сжатых губах, нестерпимая боль. Я приподнимаю его  и
тащу  волоком по угловатым камням  и стараюсь  не  слышать  душераздирающего
крика. Через два-три метра отдыхаю.
     --  Больно,  не   могу...  Брось  меня  тут,  иди  сам,  --  слышу  его
приглушенный голос.
     -- Потерпи, Прокопий, сухое место нашел, как-нибудь дождемся утра.
     -- Не нужно, оставь меня.
     Чтобы не  свалиться  с карниза, пришлось его подмостить. Затем  я выжал
свою и Прокопия телогрейки, одну подстелил, другой, укрыл больного.
     Сижу  у самого края карниза, в мокрой рубашке, прижавшись к шероховатой
поверхности скалы. Усталость  давит тяжелой глыбой, слипаются  глаза, но  не
уснуть! По  скале  за  воротник рубашки  стекает  холодным лезвием вода.  На
коленку, которую некуда убрать,  льет дождь,  все  тело  дрожит  от  озноба.
Мучительно пошевелиться. Ни тревоги, ни желаний, не  стал  чувствовать себя,
кажется все обледенело и ничего не осталось в моей власти. "Не нужно, оставь
меня..." воскресают в памяти слова Прокопия. Да, не нужно... -- повторяет за
меня чей-то голос, и вдруг стало легко, легко...
     Вижу, как сторожившие нас черные останки скал вдруг зашевелились, стали
прятаться в могилы. Раскинулся туман и под огромным кедром я увидел берлогу.
Из  нее выглядывает медведь, широко  улыбается,  растягивает  угловатый рот,
машет  лохматой лапой, манит  к себе. Из берлоги наносит  желанным  теплом и
едким  запахом поджаренной пищи. Хочу  встать и не могу. А зверь подходит ко
мне, добродушный, ласковый, берет за руку, ведет  к себе. В  берлоге хорошо:
пол выстлан мхом, посредине костер,  на  окнах  ажурные занавесочки, в  углу
ворохом  навалены румяные лепешки.  Хватаю  одну, но  обжигаюсь, до того она
горячая. Слышу рядом  шорох, это два медвежонка катят  бочку с  медом и тоже
смеются. На  них  рваные  штанишки. Они лакают мед,  он течет по  штанишкам,
копится на полу. Медвежата приглашают меня присоединиться  к ним. Я запускаю
обе руки глубоко  в  бочку,  пригоршней черпаю мед, липну  к нему губами, но
опаливаю рот горечью, отплевываюсь. Медвежата хохочут, радуются -- обманули!
Но есть хочется. Вижу  --  ларь.  Тут  все:  ветчина, колбасы,  рыба,  груды
сахара, но ларь весь стеклянный, без крышки, не добраться до продуктов. Надо
бы разбить  его,  да не  догадался.  А медведь тут как тут. Берет  за руку и
ведет дальше, где виден розовый свет спальни. Он заботливо укладывает меня в
мягкую, теплую постель. Наконец-то можно отдохнуть, но я чувствую, как зверь
глубоко  запускает  острые когти в  мою черепную коробку...  как  с  треском
лопаются на ней швы. Физическое ощущение боли пронизывает всего меня. Силюсь
приподняться, вырваться из-под навалившейся тяжести и не могу.
     Вдруг стон. Я  пробудился. Бессознательно хватаюсь за голову,  ощупываю
ее, в  испуге осматриваюсь. Ночь. Туман.  Прокопий,  приподнявшись на локти,
смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
     -- Поверни на другой бок, все онемело... -- просит он.
     "Какой  мучительный  конец  должен  быть  у замерзающего  человека"  --
подумал я, поворачивая Прокопия и наблюдая, как он дрожит и бьется от холода
на краю карниза.
     Дождь перестал, за воротник не стала  литься вода. В тумане нарождалось
серое, неприветливое утро. Не  чувствую себя, все чужое, липкое, холодное. С
трудом сползаю  с карниза. Подпрыгиваю, угрожаю кулаками небу, пославшему на
нас дождь, а в голове бочка с медом, румяные лепешки и досада, что не разбил
ларь. Кажется полжизни отдал бы  за  костер!  Без него нам  не  выбраться из
западни.  Решаюсь  спуститься за  дровами.  Объявляю об  этом  Прокопию.  Он
молчит, в глазах тревога: а вдруг заблудится, что будет с ним тогда?
     -- Не беспокойся, непременно вернусь... -- успокаиваю его.
     Спускаюсь   по   россыпи.   Через   каждые,   примерно,   десять  шагов
переворачиваю камень нижней, темной стороной кверху. Так их хорошо заметно и
они помогут мне не сбиться с направления на обратном пути. Не помню, сколько
времени шел, как во сне обходил мелкие скалы,  сползал по снежным откосам, и
все  же добрался  до границы леса.  Разжег костер.  Кажется,  не  может быть
большего наслаждения  у  человека, нежели то, что пережил  я, увидев  огонь,
пожирающий сушник и излучающий живительное тепло.
     Стаскиваю с себя рубашку, протягиваю костлявые руки  к  пламени, глотаю
горячий воздух и радуюсь, как  ребенок, увидевший  любимую игрушку.  Счастья
без горя не бывает! И мне вдруг стали дороги лохмотья, и истоптанные поршни,
и ночь,  пережитая с Прокопием  под  скалою, без них  вряд  ли  было  бы так
радостно и хорошо!
     Сон свалил на землю расслабевшее тело, не было сил сопротивляться, да и
зачем, так  приятно  уснуть возле  костра!  Но вдруг вспомнился больной, под
мокрой телогрейкой, провожающий меня  тревожным взглядом. Я вскочил. Взвалил
на плечи сушник и отправился в обратный  путь. Уже давно день,  пора быть на
месте, да что поделаешь, если нет сил.
     В природе попрежнему покой. Дремал седой туман,  прижавшись к россыпям.
Прокопий сидел под  скалой,  почерневший  от холода.  Я разжег костер, помог
больному спуститься  с карниза.  Он свободным  вздохом набирал полную  грудь
воздуха и, наверное, так же как и я, думал, что жизнь  прекрасна, потому что
в ней есть  радости. Так с  этими мыслями  он и  уснул. Я  подложил в костер
дров,  присел  к огню и, отягощенный всем пережитым, с наслаждением забылся.
Бывают  минуты,  когда сознание  хочет  покоя, чтобы ничего не  помнить,  не
знать, не слышать...
     Проснулись  поздно. От костра остались лишь догоревшие  головешки.  Что
делать дальше? Жизнь Прокопия была уже вне опасности, но идти он еще не мог,
болела ушибленная спина. Решили переждать до утра. Мы доели  остатки  сухого
мяса,  и я  уже собрался идти  за дровами  для ночи, как сверху донесся стук
камней под чьими-то тяжелыми шагами.
     -- Медведь! Его еще не доставало! Кто знает, с каким намерением он идет
нашим следом? -- забеспокоился Прокопий.
     Вдруг оттуда же, сверху, глухо прорвался выстрел.
     -- Кирилл  нас ищет,  -- сказал я, обрадованный, и стал  кричать, звать
его к себе.
     Через  несколько минут  на снежное поле откоса выкатился черный шарик и
стал приближаться к  нам. Это -- Черня. Он подбежал ко  мне, стал ласкаться,
визжать,  выражая  свою  собачью  радость.  Следом за  кобелем  спустился  и
Лебедев.
     -- Что  за чутье у него, привел, нигде не сбился, иначе разве нашел  бы
вас тут! -- сказал он, кивнув головой на Черню.
     Теперь были все вместе. Оказалось, что мы находились  не так далеко  от
вершины гольца.  После  короткого разговора решили идти в  лагерь. Шли своим
следом, выбирая в  снегу  ступеньки и  поддерживая с  двух сторон  Прокопия.
Туман рассеялся. В горах стало светло и просторно.
     Как только  добрались  до стоянки, Прокопий уснул.  Рядом  с  ним  спал
Черня. Мы с Кириллом долго сидели у костра. Я  рассказал ему про пирамиду на
Кинзилюкском пике, о Мошкове и снова захотелось горячих лепешек. А вокруг, в
сумраке  ночи,  простирался  безграничный  край суровых гор. Слабый  ветерок
проносился,   шевеля  траву  и  разбрасывая  аромат  цветов.  Теперь  в  нем
чувствовался мир и успокоение.

МЫ НЕ УШЛИ ИЗ САЯНА

     Восхождение  на Орзагайский голец.  Ночь на россыпях. Выстрел. В лагере
без изменений. Отступление. Избушка на Мугое. Встреча с людьми. Непоправимая
утрата.
     До восхода солнца караван покинул  гостеприимный стан. Почуяв  обратный
путь, лошади торопились.  В утреннем запахе  хвои, цветов, скал  теперь  жил
запах горячей лепешки, дразнивший наш аппетит. Ни о чем мы так не тосковали,
как о хлебе.  Что  по  сравнению с  ним мясо, торты,  шоколад, яйца, сливки,
рыба! Какая сила заключена в нем. Само слово --  хлеб -- мы произносим,  как
нечто святое, что для нас превыше всего. Казалось, за пригорелую корку отдал
бы все: Бурку, последнюю одежду, тропу...
     Чем  дальше   мы  уходили  от  прямого  Казыра,  тем   сильнее  терзало
любопытство. Где-то в  глубине  сознания  еще копошилось  сомнение,  еще  не
верилось, что и на нашей улице наконец-то наступил праздник.
     Во  второй половине дня,  выбравшись  на  перевал  к Фомкиной речке, мы
решили отдохнуть.  Нужно было покормить  лошадей и  самим утолить  голод.  Я
остался  варить чай, а Лебедев с Днепровским пошли на  верх  бокового отрога
посмотреть, действительно ли на Кинзилюкском пике отстроен пункт.  Они скоро
вернулись с добрыми вестями.
     -- Зря ходили,  говорил же, что  пирамида на  пике. Так и есть, простым
глазом видно. Ребята льют тур,  -- сказал  Днепровский, взглянув на  меня  с
упреком.
     -- Так что Мошков не подвел, что-то задержало его, -- добавил Лебедев.
     В  голове  снова  рой  мыслей:  что  в  первую  очередь  делать?  Каким
направлением вести работу? Сбросил ли Мошков  гвозди, цемент? Целесообразнее
было  бы  экспедиции  разделиться  на  два  отряда, мне  с  пятью человеками
вернуться  к Грандиозному, а  Пугачеву с остальными  пробраться  в  верховья
Орзагая и Большого Агула. Но, прежде чем идти ему туда, нужно было мне лично
обследовать горные нагромождения в том  районе и определить наивысшую  точку
среди  многочисленных  гольцов.  И  тут  пришла в  голову  мысль:  отправить
Лебедева с вьючными лошадьми  в лагерь на  Кинзилюк, а нам с Днепровским  на
двух  лошадях  попытаться  перевалить  с  Фомкиной речки  на  Орза