паде  посветлело.  Из  темноты  постепенно прорезались  скалистые
контуры Валы,  посеребренные луною. Свет сиреневой дымкой сползал по склонам
гольцов в ущелье.  Наконец показалась и сама  луна... Она  усмирила  дерзкий
блеск звезд, зажгла тысячи разноцветных фонариков на хвое, траве и, заглянув
в болото, так и  повисла,  залюбовавшись  своим  отображением. Все утопало в
прозрачности,  в  нежном  мерцании,  в  тонком  колорите. Какое неизъяснимое
наслаждение быть в плену  у  первобытной  природы, зримо ощущать ее величие,
чувствовать ее прикосновение, дышать ее жизнью! Знаю: для человека, любящего
природу  и  в какой-то  степени  понимающего  ее, такое  сближение  приносит
величайшее наслаждение.
     Ночная  птица,  тихо   разгребая   воздух  крыльями,  вернула  меня"  к
действительности.  Скучно тянулось время томительных ожиданий. Усталость  от
дневного перехода слепила  глаза. Все труднее становилось бороться со  сном.
Но  уступить место  Прокопию не хотелось. Вокруг  по-прежнему  тихо,  как  в
могиле. Стрелка часов миновала двенадцать. Какой-то неясный шорох заставляет
насторожиться. Присматриваюсь и вижу, как  в тени леса движется силуэт зверя
медленно,  бесшумно. Вот  он  остановился, и  в  полосе лунного  света  ясно
вырисовываются его огромные панты.
     "Бык", -- мелькнуло у меня в голове, и я подтянул штуцер.
     Пантач продолжает стоять. Проходит минута, вторая...  уж не веришь, что
это зверь. Вдруг с противоположной стороны кто-то бесцеремонно вваливается в
болото  и громко шлепает по грязи. Это небольшая самка. Только теперь пантач
медленно вышел из тени.
     "Какая осторожность", -- подумал я, не отрывая взгляда от пантача.
     Звери, и  тот и другой, были  видны хорошо. Они непродолжительное время
смотрели  друг  на  друга, затем  начали  громко  пить  воду. Но  пантача не
покидала осторожность.  Он  время от времени, поднимал свою тяжелую голову и
поворачивал ее то в одну, то в другую стороны, прислушивался.
     Я все время "держу" его на мушке, но  не стреляю.  А  волнение росло, и
чем ближе  подходил к  скрадку пантач,  тем тревожнее  билось сердце.  Я уже
хорошо видел пухлые  отростки рогов, его глаза,  уши. Вот он повернул голову
и,  вытянув  заднюю  ногу, копытом  почесал основания пантов. Еще пьет воду,
пьет медленно, с  каким-то наслаждением. Наконец он делает несколько шагов и
поворачивается  к  нам боком.  Выстрел разорвал тишину. Далеко  откликнулись
разбуженные скалы.
     Пантач упал,  но тотчас вскочил и  бросился вверх по распадку.  На горе
рявкнул  зверь, вспугнутый выстрелом... Где-то выше и левее загремели камни.
Через минуту все  снова стихло, но  без зверей, кедры и  горы потеряли  свою
сказочную прелесть.
     --  Хорошо,  что не  наповал  убил,  он  мог  панты  сломать,--  сказал
Прокопий, заглядывая через скрадок на болото.
     -- А если уйдет, лучше?
     -- Не должно быть. Падал-то он не от голка (*Голк -- звук), а  от пули.
В прошлом году в Забайкалье промышляли, так же вот  на солонцах, быку угодил
пулей прямо по сердцу. Упал он да и изломал рога... Нельзя насмерть стрелять
пантача.
     Прокопий  докурил  папироску,  и  мы решили немного  уснуть. Охота была
закончена. Оставалось только дождаться утра и найти зверя.  "Неужели  умирая
он изломает панты?" -- сокрушался я, засыпая.
     В  период  роста  панты очень  нежны и чувствительны. Я уже  писал, что
много беспокойства приносят они самцу: малейшее прикосновение к ним веточки,
падающие  на  панты  капли  дождя,  даже  холодная  струя  воздуха  вызывают
болезненное состояние.  Мы  всегда удивлялись  бережливости,  с какой  марал
выращивает свои  рога. Редко когда на них увидишь следы ударов, укус паутов,
мошки  или царапины. В период их роста зверь  избегает  чащу  и предпочитает
открытые места. А если отдыхает, примостившись где-нибудь  у края скалы, или
под тенью кедра,  то не положит панты на землю, а будет держать  их на весу,
или в  лучшем  случае, опустит на спину. Промышленники  считают, что раненый
марал,  даже  умирая, как бы ни бился в предсмертной агонии, все же сохранит
свои  панты  целенькими.  Вот почему  Прокопий и  был доволен, что  не  убил
наповал зверя.
     Нас разбудили отдаленные раскаты грома.  Мы вскочили. Совсем неожиданно
погода изменилась. С востока надвигались черные тучи. В воздухе было сыро.
     -- Дождь будет, надо поторапливаться, -- сказал Прокопий, и мы покинули
скрадок.
     На том месте, где я стрелял зверя, мы нашли два кусочка нутряного сала,
но крови не было. Это нас удивило.
     Прокопий долго рассматривал находку.
     -- Ума не приложу, сало нашли, а крови нет, -- сказал он.
     Идем следом пантача по болоту. Удирая, зверь глубоко вдавливал копытами
грязь, оставляя  в лужах муть, -- она-то и показывала нам направление, каким
ушел пантач.
     Выбравшись  из болота  на сухой борт, зверь пробежал короткими прыжками
метров двести по тропе, но вдруг свернул влево на увал, и его след затерялся
среди многочисленных следов маралов. Мы остановились, не зная, куда идти.
     -- Вот тебе и не бей наповал! -- невольно вырвалось у меня.
     --  Не  торопитесь,  найдем, зверь  тяжело ранен, разве  вот дождь,  --
ответил он, с беспокойством поглядывая на хмурое небо.
     Пришлось  вернуться  к  тому  месту,  где  пантач  свернул  с  тропы  и
возобновить поиски. Теперь мы шли шаг за шагом, не выпуская из  поля  зрения
след  зверя.  Пантач  уходил  вверх  по  хребтику,  и лицо Прокопия  заметно
мрачнело.
     -- Странно. Тяжело  раненный зверь не должен бы идти  в  гору,  неужели
плохо попал? -- Он взглянул на меня с явным упреком.
     Начал накрапывать дождь. В  мутной завесе непогоды растворились вершины
гор.  Надежда  на успех  покидала  нас,  и  я  готов  был упрекнуть себя  за
неудачный выстрел.
     -- Кровь! -- крикнул Прокопий.
     Мы стояли  у  края россыпи. Пантач,  видимо, взбираясь на  нее,  сделал
прыжок, и от резкого движения жировая пробка, закупорившая рану, прорвалась,
хлынула кровь и залила кусты кашкары, камни.
     -- Опять  сало,  -- сказал охотник,  подбирая с земли кусочки  жира. --
Наверное попал по почкам, сало и затянуло рану.
     Зверь, как только  стал терять кровь,  свернул влево и направился вниз.
Мы шли его следом, а дождь, как на грех, усилился и скоро  перешел в ливень.
След окончательно затерялся. Пришлось ни с чем возвращаться в лагерь. Теперь
вся надежда на Черню.
     --  Зверя  не нашел,  а  сала  на суп принесли,  вот  чудо!  --  сказал
Прокопий, обращаясь к Лебедеву и сбрасывая с плеч промокшую одежду.
     -- Так не бывает, -- ответил тот, не сводя с нас любопытных глаз.
     -- Не веришь? -- и охотник достал из кармана кусочки собранного сала.
     Тот внимательно осмотрел их и повел плечами.
     -- Действительно чудо, сало нутряное, а где же зверь?
     Пока завтракали,  дождь перестал. Захватив Черню,  мы  все трое ушли  к
болоту. Трудно было  поверить, чтобы спустя полсуток после  выстрела, да еще
после  дождя,  собака  могла  уловить  запах  раненого  марала. Но  это была
последняя наша  попытка разыскать  зверя. Жаль было упустить такие роскошные
панты.
     Мы подвели собаку к тому месту на солонцах,  где я стрелял зверя. Черня
внимательно  обнюхал взбитую  грязь и  спокойно потянул к  борту.  Выйдя  на
тропу,  он  еще  больше  замедлил  ход.  С  какой-то  кропотливостью  собака
обнюхивала  веточки,  камни, былинки  травы, к которым  дотрагивался  ногами
зверь.  Иногда  она  возвращалась  и восполняла  что-то  пропущенное,  более
тщательно разбираясь в запахах. Когда же мы подошли к тому месту, откуда шел
кровяной  след,  Черня  заволновался,  заиграли  норки,   сильнее  натянулся
поводок.  Кровь  хотя  и  была  смыта  дождем,  но  кое-где  сохранилась под
листиками, на стенках камней, и прекрасное чутье лайки  легко улавливало ее.
По тому,  как уверенно она вела нас, по ее горячности, мы догадывались,  что
собака на верном следу.
     --  Отпускай,  Кирилл,  кобеля,  так  он скорее  найдет,  --  предложил
Прокопий.
     Несколько прыжков -- и Черня исчез с глаз. Мы бросились за ним и еще не
успели спуститься в распадок, как послышался яростный лай.
     -- Держит!.. -- крикнул кто-то, и все разом свернули на лай.
     Мы  уже  были близко у цели. До слуха долетал приглушенный  рев  зверя.
Кобель неистовствовал, метался,  явно лез напролом и порой его лай переходил
в злобное рычание. Последующие события были полны неожиданностей.
     Позади послышался грозный окрик Лебедева.
     -- Медведь!..
     Нас  разделяло  мгновенье.  Мои ноги запутались в чаще и  я, разрядив в
воздух  штуцер,  упал под зверя. Раздался  второй выстрел, крик, лай кобеля.
Медведь, не меньше  нас ошеломленный неожиданной встречей, перепрыгнул через
меня и с треском бросился в чащу. Следом за ним ушел и Черня.
     Все это произошло буквально за несколько секунд и мы не сразу пришли  в
себя. Я  встал,  с ужасом  посмотрел на разорванную  штанину  и мы  вышли на
поляну. Здесь-то нас и ждало разочарование. Под толстым кедром  лежал марал,
но без рогов. Раньше нас его нашел медведь, он-то и съел драгоценные панты.
     Этого и нужно было ожидать. Обычно все хищники: медведь, росомаха, рысь
и  другие,  поймав зверя,  прежде  всего  добираются  до его  внутренностей,
лакомясь почками,  печенкой, жиром,  или  съедают  мясистый зад. Но  если им
посчастливится  наткнуться на убитого или раненого  марала, а то  и  поймать
его, то они, по непонятному нам влечению, вначале съедают панты. Даже ворон,
оказавшись у такой добычи, забывает про излюбленные глаза, которые он первым
долгом выклевывает, а принимается за панты и поедает, главным образом, самые
нежные их части -- концы.
     Так неудачно  закончилась  наша  охота,  принесшая много  волнений.  Мы
освежевали  зверя,  развесили мясо  и ушли  в лагерь.  Но  и здесь нас ждала
неприятность  -- на поляне не  оказалось лошадей, их разогнал медведь, и нам
пришлось  потратить много времени на розыски. Весь этот день был  переполнен
неприятностями.
     Вечером мы с Лебедевым поехали за мясом. В наше отсутствие, под кедром,
судя  по  следам,  побывали  два  соболя,  но как  ни  странно, они даже  не
дотронулись  до жирных кишок, до печенки, до сгустков крови, лежавших там же
на поляне. Отправляясь в свое убежище, после сытного обеда, хищники оставили
небольшую лунку, выеденную ими в земле.
     -- Что они тут нашли съедобное? -- сказал Лебедев, приседая на корточки
возле лунки.
     Это было  любопытно.  Пришлось  заняться расследованием и мы  оказались
свидетелями очень странного загадочного явления в жизни этих зверьков. Лунка
была выедена на том месте, где лежала голова марала. Когда медведь ел панты,
кровь, заполняющая их сосуды, стекая, впитывалась почвой, ее-то соболи и ели
вместе с  землей.  Почему  у  них такое  тяготение  к  рогам  марала?  Какая
притягательная сила заключена  в  них? Все это очень загадочно. И не этот ли
факт жадного  отношения хищников  к пантам навел китайских медиков на мысль,
что панты обладают необыкновенными целебными свойствами?
     Пока добирались до  лагеря, ночь черным крылом прикрыла долину, но небо
оставалось еще легким и просторным. Ветер,  шелестя травою, бежал с гор.  На
хвое, на цветах копилась холодная роса.
     Мы  долго сидели  у костра.  Над огнем  метелицей  играли  бабочки. Под
кедром крепко  спал только  что прибежавший Черня.  Он  и  во  сне  все  еще
продолжал атаковать  медведя и  изредка лаял,  вздрагивая  всем  телом.  Мои
спутники резали мясо для копчения. Я сидел за дневником.
     -- "Природа и  здесь остается такой же  дикой,  угрюмой,  но  она более
величественна,  нежели на Кинзилюке" --  писал я  тогда  в дневнике. "Долина
прямого   Казыра  просторная,  светлая,  вытянулась  почти  прямолинейно  на
юго-восток.  Как только мы попали  сюда,  не могли не  заметить  различие  в
растительном  покрове  по сравнению  с соседними  долинами  истоков  Казыра.
Невидимая  рука  сеятеля  здесь  оказалась  более  щедрой,  а   почва  менее
капризной.  Тут,  будто  на удивление,  растут сосны  с ржавыми стволами,  с
пряным запахом  хвои,  напоминающим  что-то далекое,  родное.  Сюда проникли
сучковатые лиственницы и крепко обосновались на дне долины и по склонам гор.
А сколько берез! Их мягкий, как бы задумчивый контур, в сочетании с суровыми
отрогами,  несказанно  ласкает взор. По сопкам левобережья Казыра -- большие
поляны  земляники,  как  бывает  на  залежах.  Более разнообразный  здесь  и
травостой.  Но  больше всего нас поразило обилие пресмыкающихся  --  ящериц,
маленьких  сереньких,   очень  любознательных,  бесцеремонно  заползающих  в
одежду, в постели и беспрерывно шныряющих по лагерю".
     Была ночь,  когда я  закрыл дневник  и,  подсунув  в  огонь  головешки,
забрался в  спальный мешок. Над  головой мерцало темносиней бездной нарядное
небо. От реки тянуло влажным дыханием. Загадочные горы, огромные, сдвинулись
в сумраке ночи и придавили уснувший мир...
     Нам  нужно  было  как  можно  скорее  вернуться на  Кинзилюк  к  своим.
Тревожные мысли за судьбу людей не покидали меня. О Мошкове я стал забывать,
горько  упрекая  себя  за излишнюю доверчивость,  за  то,  что  не  научился
распознавать людей.
     Но прежде чем  отправиться  в  обратный  путь, мы должны были выйти  на
господствующую вершину хребта Вала,  чтобы разобраться в рельефе Центральной
части Восточного Саяна и наметить план работ для следующего года. Это и была
цель нашего заезда сюда.  День обещал  быть солнечным, и мы с Прокопием рано
утром покинули стоянку. Лебедев должен был в наше отсутствие закоптить мясо.
     Оказалось не  так просто перебрести Казыр. Страшно смотреть, как скачет
он  по  крутым  валунам, сжимаясь  в  узких  берегах  и  низвергая  все, что
попытается  помериться  с  ним  силой.  Удивительно,  как не  надоедает  ему
сокрушительный бег, рев и вечная злоба! Пришлось сесть на лошадей и,  рискуя
быть сбитым, переезжать реку.
     Зная, что нам  предстоит тяжелый подъем и боясь  чрезмерного напряжения
сил, решили брать  высоту в два приема,  с  длительной передышкой  на  верху
первого  отрога.  Шли   по   просветам  леса,  залитым  лучами  только   что
поднявшегося  солнца.  Нужно  было  торопиться,  да  где  взять  сил?!  Путь
становился бесконечным. Лавируя по крутому склону, обходя обломки, небольшие
снежные пятна,  мы все же выбрались на площадку под гольцом. Прокопий устало
сбросил  котомку,  раздавил  на  лице  рукавом   грязные  крупинки  пота  и,
опустившись  на  камень, сидел с закрытыми  глазами. Его длинные худые руки,
сцепленные  в  кистях и  закинутые за  голову,  как  бы поддерживали готовое
упасть  тело.  На широких  скулах лоснилась  загорелая кожа,  губы  высохли,
подбородок заострился. Что-то новое появилось  в  чертах его  продолговатого
лица, в движениях, в  молчании. Я  смотрел,  и вдруг меня  охватило хорошее,
большое чувство,  ведь  Прокопий  полуграмотный  человек, не  представляющий
технологии    геодезических    работ,    топографии,    сложных    процессов
картографирования,  он полюбил все это, со свойственным ему  откровением и с
гордостью сильного человека переносил лишения во имя карты. Он был голодный,
обессилевший, это, несомненно, угнетало его, но  ни единого слова  раскаяния
или упрека, не сорвалось с его уст.
     --  Теперь  бы хорошо  сладкого  чая  выпить  с  лепешкой...  Неправда,
доживем, и на нашей улице будет праздник! -- сказал  Прокопки подбадривающим
тоном, развязывая котомку  и  доставая из  нее горсть сухого мяса. --  А эта
преснина надоела,  не  смотрел бы, да что  поделаешь! Закусив, мы  поплелись
дальше. Начался  крутой подъем, затянутый каменной россыпью.  Но и здесь, на
увлажненной  почве,  на  крошечных  террасах  пестрели  ярко-желтые  лютики,
крупные синие  водосборы, камнеломки. На  выравненных,  защищенных от  ветра
участках  фиалки  образуют  очень  красочные  альпийские  лужайки,  особенно
влекущие    к   себе   здесь,   среди   безжизненных   курумов   и    унылой
мохово-лишайниковой тундры.
     Взбираемся  на  последний  гребень, сложенный из крупных каменных глыб.
Сил уже нет продолжать путь, голова кружится, все тело невероятно отяжелело,
даже мысли стали тягостными. Но  вот впереди близко высунулась тупая вершина
хребта. Все вмиг забыто, из  неведомых источников в организм вливается сила,
и мы идем дальше... Я отстаю. Прокопий горбя спину, выходит первым на голец.
Но и здесь  нас поджидало разочарование: с вершины  не открывался  полностью
горизонт, а то что было видно, не давало представления о местности. Западнее
от нас, примерно в трех  километрах, высились  развалины мощного гольца. Его
подпирают  с  боков  скалистые  гребни,  они-то  и  закрывали  вид  на   пик
Грандиозный и Фигуристые белки.  За  этим гольцом прятался и  исток  Кизира.
Прокопий, раздвинув широко  ноги  и  склонившись на посох, молча  осматривал
вершину, а на уставшем лице так и застыла обида.
     -- Не  везет  нам, где тонко --  там  и  рвется, --  сказал  он, тяжело
опустившись на камень.
     Мы  долго сидели молча. Прокопий достал из шапки  иголку с ниткой, стал
чинить штаны. Я, откинувшись на спину, бесцельно смотрел на небо, наполовину
затянутое тучей. Состояние  безразличия овладевало мною. Не хотелось думать,
смотреть на  окружающий  мир,  больно  было сознавать  физическое  бессилие.
Ненужным  показалось голубое  небо, вершины  гор,  исток Кизира,  захотелось
съесть что-то острое,  чтобы  избавиться от  проклятой  тошноты в желудке, и
тогда бы  уснуть:  не  важно,  что  под  боком холодная  грань  камня. Мысли
слабели, расплывались.  Чья-то  невидимая рука закрывала  глаза, расправляла
ноги,  заботливо укладывала в мягкую постель... Но вдруг откуда-то из бездны
прорвалось грозное предупреждение: встань, не поддавайся, иначе гибель!
     Я вскочил. В  ушах  далекий  звон колокола,  вокруг все  та  же  унылая
картина каменных гребней. Прокопий спускался с вершины, направляясь дальше к
соседнему гольцу.  "Остановить  и возвращаться в  лагерь!"  --  мелькнуло  в
голове, но послушные ноги уже шагали следом за Прокопием.
     В четыре часа мы вышли на главную вершину хребта Валы.  Негостеприимная
природа  Саяна  смилостивилась над  нами, открыв взору тайны своего рельефа.
Усевшись поудобнее  на край  плиты, я  достал  из кармана  записную  книжку,
карандаш,  но  разве до  записей было тогда!  Впервые  мы  осматривали такой
обширный горизонт, замкнутый причудливыми очертаниями гор. Забыты  житейская
суета, голод,  усталость, все кажется ничтожным  по сравнению с  грандиозной
природой,  вдруг оказавшейся  под  тобою.  Ваш взгляд здесь  пугают  грозные
великаны,  примостившиеся у края горизонта, и глубокие пропасти, оберегающие
недоступность гор.
     Против нас, левее убежавшего солнца, чудовищными взмахами земли застыли
вершины  Фигуристых белков.  Все  там  изломано,  перепутано  или  выброшено
высоко,  в  виде  конусов, столбов  и  длинных  извилистых гребней. Вся  эта
приподнятая  часть  хребта  Крыжина  долго  еще  будет дразнить  любопытство
исследователей, туристов, и мне  снова пришлось пережить горечь обиды за то,
что я прошел мимо, не побывал там.
     Взор привлекает  Орзагайская  группа  гольцов,  нагромождениями скал  и
расчлененностью рельефа. Особенно  красивы здесь  белые, как снег, мраморные
горы, упирающиеся вершинами в синь неба.
     В пятнадцати километрах от нас был виден пик Грандиозный, возвышающийся
над  всей  округой  и  обрывающийся  крутыми  откосами  в  троговую  долину,
обращенную  к  Кизиру. На  его  седловинах,  между  ближних  к  нему вершин,
виднелись два небольших  ледника -- свидетели древнего обледенения Саяна.  В
нижнем крае  они  урезаются отвесными и очень высокими стенами темного льда,
нависающего  над  скалами, что опоясывают подножья пиков. Вытекающие  из-под
ледников потоки  воды  падают с огромной высоты  на  дно  долины.