стоту под камнем, но вдруг поднял голову, да  так и замер  от
неожиданности.
     -- Чай пить с нами! -- крикнул Павел Назарович.
     Зверь рявкнул и привскочил.  Увидев вблизи  себя людей,  он  с перепугу
метнулся назад, затем бросился через  воду  и сколько  было сил стал удирать
наверх по гребню.
     -- Ух! Ух! Ух! -- еще долго доносился оттуда панический рев.
     --  Видимо, и  медведя  не обидел  Чудо-зверь  страхом,  --  сказал  я,
вспомнив эвенкийскую легенду.
     Немного  перекусив,  мы  благополучно  переправились  на  правый  берег
Тумной. Во второй половине дня погода резко изменилась.  Подул ветер, и небо
затянулось тучами, медленно  передвигавшимися к западу. Похолодало.  Мы  шли
узким  ключом,  утопая  в  размякшем  снегу.  Одежда  наша  быстро  вымокла,
отяжелела. Усталые ноги с трудом передвигались.
     Чем дальше от Тумной, тем теснее сжимались ущелья, тем круче становился
ключ. Скоро нас встретил настоящий кедровый лес, спустившийся с Чебулака.
     Какими необычайно красивыми показались старые,  увенчанные  белесоватым
мхом кедры! Распластав по земле свои могучие корни, они будто приветствовали
нас, покачивая вершинами.
     --  Вот под тем  кедром  и  расположимся ночевать! --  говорил уставший
Павел  Назарович,  указывая на  толстое дерево, нижние ветви которого  почти
лежали на снегу.
     Кедров было  много,  каждый манил к  себе, и мы переходили от дерева  к
дереву, выбирая лучшее среди лучших.
     Где-то,  за  невидимым  Чебулаком,  потух отсвет  короткой  зари.  Горы
медленно растворялись в синей дымке вечерних  сумерек.  Сближался  горизонт,
сливаясь  с еще более  потемневшими тучами, и древняя тайга, приютившая нас,
погружалась  в молчание. Большой костер из  кедрового  сушника отбрасывал от
стоянки наседавшую темноту весенней ночи. Развесив мокрую одежду, полуголые,
мы уселись у огня и  долго не  могли отогреться.  Ну  как не помянешь добрым
словом костер! Сколько приятных минут доставляет он промерзшему  путнику! Он
и  согреет,  и  порадует, и  обережет твой  сон.  Да  и нет  более  глубоких
раздумий, чем у костра, когда остаешься  с ним наедине.  Усядешься поближе к
огню, обнимешь  сцепленными руками  согнутые в коленях ноги и смотришь,  как
огонь  пожирает  сушник, как  в синих вспышках плавятся угли, а мысли бегут,
бегут, напоминая о прожитом.
     К ночи порывы ветра усилились, еще больше закачалась тайга, пошел снег.
     На счастье, он продолжался недолго. Сквозь поредевшие  облака к нам под
старый кедр заглянула луна.  Она появилась точно из глубины бездны и  залила
все вокруг серебристым светом.
     Я встал. Тишина была полная. Будто зачарованные, боясь стряхнуть с себя
покой,  стояли  прихотливо  убранные   снежными  хлопьями  кедры.   Миллионы
причудливых  огоньков, словно  алмазы,  то  вспыхивали, то  гасли  в снежных
гирляндах, украсивших ветви деревьев. А луна, поднимаясь все  выше  и  выше,
заглянула,  наконец, в самую чащу  леса.  Сквозь густую хвою  лучи  ложились
светлыми  полосами на белый  снег. Туда же  падали тени от деревьев.  Полосы
яркого света смешивались с темными тенями, и чудесный узор украшал тайгу.
     Утром нам пришлось  зедержаться. Дальше подход  к  Чебулаку был прикрыт
еще более глубоким  снегом, под которым прятались рытвины, валежник,  кусты.
Нужно  было  сделать  лыжи,  хотя  бы  примитивные, иначе  не пройти.  Вчера
последний километр до стоянки мы буквально брели по пояс в снегу.
     Холодный  утренний  воздух  был  чист  и   прозрачен.  Зубчатая   линия
Хайрюзового белка вырисовывалась  на фоне  голубого неба необычайно четко. В
кронах старых  кедров, усыпанных хлопьями  ночного снегопада,  вспыхивали  и
переливались  блестки  солнечных  лучей.  Но на  дне ущелья длинной заплатой
лежал затаившийся туман. Я предсказывал своим спутникам хороший теплый день.
     -- Не торопитесь угадывать, день большой, -- отозвался Павел Назарович,
отделывая ножом лыжу. -- Туман, что на Тумной, скажет точнее...
     Я еще раз  посмотрел на кусочек неба  между горами и на лес, освещенный
ярким солнцем.
     --  Вот если туман с реки начнет подниматься вверх, то  непременно быть
дождю -- это уж без ошибки, -- пояснил старик.
     В  десять часов мы покинули  нагретое место под кедром.  Поднимались по
ручью,  пропилившему проход по дну глубокого и  скалистого ущелья.  Нависшие
над ним отроги Чебулака имели вид разрушенных стен, с острыми утесами, будто
нарочито  выброшенными  поверх  волнистой глади леса. Дно  же ручья завалено
бесформенными обломками,  как бы  умышленно  преграждавшими  путь.  Вода  то
мчалась, пробиваясь  сквозь узкие щели скал, то терялась между каменных глыб
и  накипевшим  за  зиму льдом, то, оглашая воздух стоном,  падала  в бездну,
образуя бесчисленные  водопады. Картину  дополнял  нескончаемый  рев потока,
глухие  отголоски  береговых  скал  и  мрак,  пропитанный  вечной  сыростью.
Единственный  путь  --  правой стороной  ущелья.  Но  что  это за  путь!  Мы
карабкались на стены, удерживаясь руками за  кусты, перебирались сквозь щели
и заросли, снова и снова спускались на дно ручья, чтобы обойти скалы. Но чем
выше   поднимались,  тем  меньше  нагромождений,  хотя  крутизна  все  более
увеличивалась, идти становилось легче.
     С нами вместе по  склону Чебулака взбиралась и густая  тайга. Мы видели
вокруг себя приземистые кедры, украшенные длинными прядями седых лишайников,
молодую поросль, прикрытую густой тенью  старых деревьев,  да могилы умерших
великанов, затянутые плотным покровом зеленого  мха.  Наконец-то мы попали в
настоящую девственную тайгу. Было бы странным увидеть здесь следы топора или
остатки костра. Только тропы сокжоев да следы соболей пересекали наш путь. И
всегда, погружаясь в эту  неприветливую атмосферу  лесной чащи,  переживаешь
странное состояние подавленности, какую-то приниженность  при виде столетних
кедров, сомкнувших над тобою свои жесткие кроны.
     Туман так и не поднялся от реки -- он как бы растаял в  лучах весеннего
солнца.  К вершине мы пробирались гуськом, поочередно прокладывая  лыжню. Не
выдерживая   крутизны,  лес  стал  редеть.  Все  чаще  встречались  толстые,
уродливо-корявые   кедры,  полузасохшие,   сгорбленные,   дупляные.  Деревья
выглядели жалкими  от  перенесенных  суровых  зим.  У  кедров,  растущих  на
небольшом  прилавке,  расположились биваком. Тут-то и заканчивалась  верхняя
граница леса, опоясывающая снизу голец. Времени  до заката солнца оставалось
еще много. После  обеда  мы с Прокопием решили  идти  на  вершину,  а  Павел
Назарович остался устраивать ночлег. Хотелось  скорее добраться до цели. Мне
думалось,  что с  Чебулака мы  многое  увидим  и  более точно определим  наш
дальнейший путь.
     От стоянки направились к гребню и по уступам стали взбираться на хорошо
видневшуюся  вершину гольца.  Лес  остался  позади.  Слева  показался крутой
склон, покрытый  рубцами  надувного  снега, а  справа,  сразу  же от гребня,
обрывались отвесными стенами скалы, образующие тот самый цирк, что видели мы
с Диких озер. Теперь он лежал  под  нами, глубоко врезаясь в голец, мрачный,
полусферической формы. Его  стены снизу подбиты крупной  осыпью -- результат
продолжающихся разрушений  скал. На  днище ступенчатого цирка  темнели пятна
замерзших озер, соединенных между  собою извилистой полоской ручейка. Там же
были  заметны продолговатые  бугры, заросшие кустарником, вероятно,  морены.
Тени  скал оберегали  от солнца плотный снег,  покрывающий  длительное время
года дно цирка.
     Гребень, по которому мы поднимались, был  почти  гол.  Постоянные ветры
сдули с него снег. Россыпи  (из  них сложен  гребень) покрывал  бледножелтый
ягель  и  различные  лишайники.  В расщелинах мы  видели  кашкару  и  другие
рододендроновые  растения,  характерные  для   гольцовой  зоны.  Кое-где,  в
заветерках, попадались на глаза одинокие кусты ольхи да на площадках, поверх
выступающих скал, совсем крошечные ивки. Сгорбившись от непосильного холода,
они не растут вверх, а стелются, прячась за камни.
     Край скалы,  по  которому  мы  поднимались, у  вершины гольца  образует
причудливо-зубчатый  кант,  четко вырезанный на фоне  голубого неба.  Трудно
представить  тишину, которая  окружала нас  среди гигантских  выступов скал,
застывших россыпей и  ослепительно белых  снегов. Воздух  замер, все млело в
живительных лучах весеннего солнца. Ни единого звука не доносилось из цирка,
и только учащенные удары сердца слышались в груди.
     Чем  ближе  к  макушке,  тем  величественнее  открывалась  нашему взору
панорама Восточного Саяна.
     Вершина  Чебулака  крепко  скована  почти  заледеневшим  снегом.  Чтобы
взобраться на нее,  мы сняли лыжи. Ноги скользили по твердой поверхности. Мы
падали, поднимались и снова упорно карабкались  вверх. Наконец-то под нашими
ногами был тот самый голец, который два дня тому назад издали  поражал своей
грандиозностью.
     Мы  увидели  беспорядочно  скученные  гряды  гольцов,  утопающие  в  их
глубоких складках  залесенные долины и  пологие, будто  сглаженные  временем
белогорья. Край особенный по колориту, непревзойденный по красоте.
     Я достал тетрадь и, усевшись на снег, сделал несколько зарисовок.
     С  севера  Чебулак  обошло Манское  белогорье. Оно не  вызывало особого
восхищения. Все  плоское,  придавленное, тупое.  Взгляд невольно устремлялся
туда,  где вставали  вершины гор,  украшенные  синеватыми рубцами скал. Рука
привычными движениями набрасывала на  бумагу горы, пики,  ключи.  Но  взгляд
неизменно забегал вперед, силясь проникнуть в самую гущу  скалистых хребтов,
которые чуть заметно вырисовывались на  востоке. Правее  вершины  высоченных
гольцов  прикрывали  ту часть  Саяна, которая больше  всего  нас привлекала.
Именно там прятались те сказочные горы, куда редко проникал человек.
     Только  я закончил зарисовку горизонта, как раскрасневшийся диск солнца
спрятался за мрачными  отрогами ближних гольцов.  Долина и  тайга  покрылись
пеленой вечерних сумерек. А работы еще оставалось много. Нужно было детально
разобраться в  рельефе, прилегающем к Чебулаку, выбрать подходящие для новых
геодезических пунктов вершины гольцов и  наметить  к  ним маршруты. Пришлось
все это отложить на завтрашний день.
     Пока собирались в обратный путь, резко похолодало, и из расщелины цирка
подул ледяной ветер.
     С  кромки  гольца  хорошо  был  виден дым  костра,  разведенного Павлом
Назаровичем.  Не  задерживаясь,  мы начали  спускаться.  Это оказалось более
тяжелым,  чем  подъем.  Снег,  шапкой  прикрывающий  голец,  был  твердым  и
скользким. Нам пришлось поступить так, как  поступают дети,  когда без санок
спускаются с горки. По менее крутому склону мы скатывались на лыжах.
     Павел Назарович  заканчивал устройство  бивака. Он натаскал дров и  уже
сварил более чем скромный ужин, состоящий из небольшой порции каши и чая без
сухарей.
     В одном отношении наша стоянка была неудобной:  кедр,  под которым мы с
трудом разместились, имел редкую хвою, и все тепло от костра быстро уходило.
Сделанный Павлом  Назаровичем  заслон  из  веток  тоже  слабо  защищал  нас.
Холодный ветер  беспощадно расправлялся  с костром и,  проникая  под одежду,
холодил тело. А часов в одиннадцать температура пала до -- 15°, где там было
уснуть! Раза  три принимались пить чай, таскали дрова, а ночи не было конца.
Когда ж  наступило  утро,  у  нас  было одно  желание  -- скорее покончить с
Чебулаком и спуститься в тайгу.
     На этот  раз на верх гольца  вместе с  нами  пошел  и  Павел Назарович.
Ночной мороз так сковал ледяной коркой снег, что мы шли по  нему легко и без
лыж. День был солнечный, тихий. Пониже  нашего лагеря лежал туман.  Он скрыл
залесенные долины, узкие ущелья и широкие распадки. На его сером фоне теперь
хорошо выделялись  хребты,  отроги  белогорья, и это помогло нам более точно
рассмотреть рельеф.
     Поднимаясь  к  шапке гольца, мы наткнулись  на  множество ям, выбитых в
снегу,  и удивились, так как вечером их  не было. Как оказалось, ночью здесь
кормилось  стадо сокжоев.  Незадолго до  нашего  прихода они ушли на  север,
оставив  после   себя  несколько  троп.  Рассматривая  ямы,  мы   удивлялись
способности  этих  животных добывать  себе  корм, которым  зимой  в основном
является белый лишайник -- ягель. Природа наградила сокжоя таким чутьем, что
он  легко улавливает  запах ягеля  даже  сквозь метровую толщу  снега. Чтобы
добраться  до  корма,  сокжои  и выбили эти  ямы.  В них они  отдыхают после
кормежки и спасаются от зимних ветров.
     Когда  достигли  вершины  Чебулака,  туман заметно осел. Мы  подошли  к
скалистой кромке гольца и, усевшись на снег, долго рассматривали горы.
     На   востоке  мы  видели   тени   гор.   Косые  лучи  солнца,   освещая
противоположные склоны, окантовывали серебристой  полоской хребты  и гребни.
Кое-где, прорвавшись между щелями гор, лучи ослепительным снопом ложились на
крутые  откосы. Сочетание  световых полос, глубоких  теней  и  туманов  было
необычайно красивым.
     На Чебулаке мы  установили  столб  и оставили в непромокаемом  конверте
письмо Трофиму Васильевичу Пугачеву со всеми рекогносцировочными данными. Он
придет сюда после нас и закончит работу.
     В десять  часов мы  уже  спускались под голец. Павел Назарович стал  на
лыжи. Сквозь нависшие усы его проскользнула улыбка.
     -- Прокатимся? -- предложил он, глядя на нас.
     -- Нет, я еще жить хочу, -- ответил Днепровский.
     Старик махнул рукой и покатился вниз.
     Мы тронулись следом, но разве догонишь? Казалось, что мы стоим на одном
месте и  только один Зудов катится,  -- с такой  быстротой он мчался вниз по
занесенному снегом склону Чебулака. Следом за ним во всю прыть летел Левка.
     Не  отрывая  глаз,  мы  следили  за  стариком.  На  крутых  спусках  он
пригибался  к земле,  на  поворотах наклонялся в  сторону и,  лавируя  между
кедрами, уходил все ниже и ниже. Вдруг мы увидели, как взметнулись его руки,
кафтан -- и все исчезло за  снежной  гранью ската. Мы  поспешили туда. Лыжня
старика оборвалась  у отвесной стены десятиметрового уступа.  Но под  ним не
было Павла Назаровича.
     Оказалось, что старик с ловкостью юного спортсмена спрыгнул  вниз и был
уже далеко. Мы сняли  лыжи, обошли уступ  и, спустившись в  ущелье,  увидели
дымившийся костер и кипевший на огне чай.
     Павел Назарович  остановился на маленькой  поляне,  окруженной  старыми
кедрами. Узкое,  с пологим  дном  ущелье втиснулось между  отрогами  гольца,
круто спадающими к тайге. Ниже  ущелье расширялось, отроги становились более
пологими и там, где-то внизу, терялись в густом кедровом лесу.
     Мы основательно почувствовали голод. К чаю,  единственному нашему блюду
в это утро, полагалась горсть сухарей  на  троих. Авария на Ничке лишила нас
части продовольствия, которого хватило бы на обратный путь.
     После завтрака, если можно так назвать  более чем  скромную трапезу, мы
решили часок  отдохнуть. Под  толстым кедром не было снега.  Весеннее  тепло
распространилось по всей тайге. Устраиваясь у костра, я случайно  заметил на
одном  из выступов отрога,  примерно  в трехстах метрах от стоянки, какое-то
серое животное. Это оказалась самка марала. Она стояла у  самой кромки скалы
высоко над нами и  срезала острыми зубами молодые  побеги березки. Временами
она  спускала  передние ноги на уступ и, чудом удерживаясь почти вертикально
над  обрывом, продолжала  пастись.  Скоро  рядом  с ней  появился  годовалый
теленок. Животные  наверняка  видели, как мы таскали дрова, ломали ветки, и,
вероятно, слышали  наши  голоса. Однако самка,  сохраняя полное спокойствие,
улеглась  там  же  на краю  обрыва и только  изредка  поворачивала  голову в
стороны, окидывая взглядом ущелье.  Невдалеке кормился теленок. Он  свободно
ходил  по  карнизам, взбирался на скалы, удерживаясь на самых незначительных
выступах, а я с замиранием сердца следил за ним. Мне хотелось  узнать, какое
впечатление произведет на изюбров  крик. Они сразу  повернули  головы в нашу
сторону, но не  сдвинулись  с места.  Этот  необычайный для них звук  вызвал
только любопытство. Я крикнул еще несколько раз более громко, но впечатление
не изменилось.  Умные животные  как  будто понимали, что они  находятся  вне
опасности и что их покой надежно оберегают нависшие над ущельем скалы.
     Через  два  часа  я увидел  маралов  гораздо ниже, совсем  недалеко  от
стоянки. Заметив нас, они бросились вверх и исчезли среди скал.
     В этот день мы заночевали на реке Тумной.

В ДАЛЁКИЙ ПУТЬ

     Разграбленный лабаз. Виновники пойманы с поличным. Караван  тронулся  в
путь.  Впереди  снова завал.  Ночевка без костра под  дождем.  Кизир  уносит
Бурку.  "Удавка".  Наводнение. Мы спасаемся на  лабазах. Маркиза  продолжает
капризничать.
     К концу  третьего  дня мы подходили  к своему лагерю  на устье Таски. В
мутных  вечерних сумерках все дальше и дальше отступали от нас горы Крыжина,
и скоро их зубчатые контуры  слились с  небом.  Надвигалась  ночь. Будто  по
мановению волшебной палочки оборвалась дневная суета пернатых. Казалось, все
живое  мгновенно погрузилось в крепкий сон,  и только  одни мы, ломая ногами
сучья,  нарушали безмолвный покой ночи, да где-то  впереди шумел Кизир. Этот
шум придавал нам  силы, он  манил к себе, обещая  отдых, а главное --  пищу,
которой мы не имели уже два дня.
     Проходим   двести-триста    метров.   Откликаемся   Павлу   Назаровичу,
затерявшемуся где-то в завалах, и, наконец, выходим на устье Таски, к своему
лагерю. Ни костра, ни людей.
     "Неужели спят?" -- думал я, внимательно всматриваясь в темноту. Палаток
не оказалось.
     Вспыхнула спичка, на миг отбросив темноту. Ужас охватил нас: на стоянке
никого не было,  вьюки, свертки лежали  разбросанными и  затоптанными, земля
вокруг была взбита ямами.
     Павел  Назарович  принес  дров,  и  пламя костра осветило  безрадостную
картину разоренного лагеря.  Создавалось впечатление, будто грабители искали
что-то  среди  груза, в  поспешности разбросав  его по  площадке.  Мы  стали
собирать вещи  -- все они оказались целыми,  и  только один мешок, с соленым
медвежьим салом, был разорван и лежал пустым. Грязные куски жира валялись на
поляне, они-то и служили доказательством того, что в разгроме лагеря не были
повинны ни медведь, ни росомаха, -- звери съели бы сало. Так мы и остались в
неведении до утра.
     Наши товарищи ушли на прорубку тропы, вверх по Кизиру, оставив постели,
вещи и часть груза на сделанном лабазе, который и подвергся нападению.
     Все  ярче разгорался костер. Мы с Павлом Назаровичем  собирали  вещи, а
Днепровский возился с приготовлением ужина. Он разостлал брезент, насыпал  в
кружку сухарей, достал масло, банку консервов и что-то готовил на сковороде.
Запах жареного  масла, распространившийся  по  лагерю будоражил и  без  того
возросший аппетит. Не было сил отвести глаз от сковороды.
     После ужина мы  не стали задерживаться у костра. Четырехдневный переход
от гольца Чебулака,  беспокойные ночи  у  огня, недоедание  обессилили  нас.
Добравшись до своих постелей, мы тотчас уснули.
     Утром  нас  разбудило ржанье и  драка  лошадей. Я выглянул из спального
мешка и увидел возле себя  весь табун. Ближе всех ко мне  стоял Мухортик. Он
держал  в зубах кусок медвежьего сала и, мотая  головой, тер его о землю. То
же самое делали Рыжка и Соловей, а остальные, скучившись у ям, лизали землю.
     Проснулись Прокопий и Павел Назарович.
     Лошади, увидев нас, бросились  к  реке, и только  Мухортик  остался  на
месте. Он  выбросил изо  рта сало и, вытянув  "морду  вперед,  долго  шлепал
губами, разбрасывая пену.
     Разгадка  пришла сама  собой. Лошади пронюхали на лабазе соль  (ею было
присыпано  сало), разбили  несложную  постройку  и  устроили  себе  солонцы.
Медвежий  запах  обычно  вызывает у лошадей панический страх, но тут мы были
свидетелями того, как бесстрашно они расправлял