как нас  на Охотском
побережье эвенки кормили мясными сухарями  и вяленой рыбой? А  какой вкусный
суп мы ели из  сушеной  крови! Ведь это было  летом, значит можно  сохранить
продукты.
     -- Конечно, дело тут добровольное, чего уговаривать, -- сказал Алексей.
--  Кто  не  верит в  свои силы --  пусть возвращается, а я... --  он окинул
взглядом  товарищей, --  Степан,  Кирилл,  Тимофей  Александрович,  Самбуев,
Прокопий, Кудрявцев...
     Я встал, обнял Алексея.
     --  Довольно, друг!  Ты, кажется, всех уже перечислил,  но возвращаться
кому-то придется...
     Все взглянули на меня удивленно.
     --  Если вы  решаетесь идти  дальше,  --  сказал я, --  то  не  следует
подвергать всех тем  испытаниям, которые  неизбежно ждут  нас впереди. Мы не
можем ни в какой мере сравнить себя с великими землепроходцами, но и в нашей
работе  есть  немалая  доля  того риска,  какими прославили  себя  эти люди.
Кому-то  придется  все  же  вернуться,   чтобы  организовать  заброску   нам
продовольствия  самолетами.  Мы же  пойдем  дальше и  будем продолжать  свою
работу. Следует  еще  серьезно подумать,  как просуществовать  до  получения
этого продовольствия, а самое главное -- предугадать, сможем ли мы выбраться
из этих гор, если почему-либо самолеты не  обеспечат нас  всем  тем,  на что
сейчас рассчитываем, решаясь на такой шаг. Придется изменить весь распорядок
нашей  жизни и работы. А тебе, Алексей, предоставляется возможность показать
свои способности.  От тебя зависит многое.  Подумай,  чем заменить хлеб, как
приготовить удобоваримую пищу без соли. Пользоваться поварским  справочником
не  придется  --  там  нет  таких блюд. Сам подыщешь  и  названия  кушаньям,
которыми будешь нас кормить.
     -- Насчет приготовления не сомневайтесь, -- улыбался Алексей,  -- а вот
ежели затруднения будут с названиями, неужели не поможете?!
     Все дружно рассмеялись. Было  уже поздно, и товарищи стали укладываться
спать.
     Мы с Мошковым еще долго сидели у костра.
     -- Тебе, Пантелеймон Алексеевич, придется возвращаться, -- сказал я, --
и как можно скорее добраться  до Новосибирска,  доложить обо всем начальнику
управления   и,   не   задерживаясь,   сразу   же   организовать    заброску
продовольствия, нужна и обувь и одежда,  видишь, люди совсем  обносились. Мы
будем ждать тебя в вершине Кинзилюка. Посадить там самолет, думаю, нельзя --
все придется, сбрасывать.
     -- Я готов. Когда и с кем выезжать?
     --  Возьми  Павла Назаровича,  боюсь за старика --  не  выдержит и  еще
кого-нибудь. Поплывете на двух лодках. Мало ли какие случаи  бывают, с водой
шутить нельзя...
     -- Нужно  торопиться,  -- сказал Мошков, пытливо заглядывая мне в лицо,
-- положение отряда незавидное. Сейчас  вы рассчитываете, что  там  где-то в
горах будет вам сброшено продовольствие, а если случится  так, что  не будет
летной погоды или по другим причинам  нам не удастся осуществить свой  план,
тогда что? Вы идете по  меньшей мере  на безумный  риск. Если и  на этот раз
надежда обманет людей,  тогда не  выбраться вам  отсюда.  Вот об  этом нужно
хорошо подумать. Семь раз отмерь, а один раз отрежь -- народная поговорка.
     --  Откровенно  говоря,  я  не  рассчитываю  на  помощь.  Трудно  будет
разыскать  нас  в этих щелях, без предварительной связи, но  надежда в людях
должна  жить.  Есть  другое,  к чему нельзя  оставаться  равнодушным.  Перед
разговором, здесь у костра,  я полагал, что многие проявят желание вернуться
домой, и тогда мы ушли  бы с теми, для кого отступление было бы невозможным.
Но,  как видишь, разногласий не получилось, -- это замечательно. А  ведь они
понимают, что  ожидает  их впереди.  Тут и голод, и неудачи, и опасность для
жизни. Но люди идут,  и  с  этим нельзя не считаться. Беззаветная  любовь  к
родине и  глубокая вера в ее дела --  вот какое  чувство руководит  ими, это
можно  назвать шестым чувством  советского человека. Это оно делает  слабого
сильным. Никто не хочет оставаться безучастным к делам своей страны. Поэтому
мы и пойдем  дальше.  Я верю в искреннее желание  своих товарищей преодолеть
трудности. Ты только не забывай, Пантелеймон Алексеевич, с каким нетерпением
мы будем ждать твоей помощи, и не обмани наших надежд.
     -- Все ясно... Но если что случится, где искать? Куда пойдете с вершины
Кинзилюка, если  не получите  продовольствия -- спросил он  вкрадчиво, и его
нависшие брови сомкнулись в раздумье.
     -- Будем пробиваться на север к Кану или Агулу.
     Над горами поднималось солнце. В  лагере все еще  спали. Но вот  пришел
табун и с ним тысяча комаров. Они набросились на  спящих. Так начался первый
день того тяжелого  периода, который пережила экспедиция в  центральном узле
Восточного Саяна.
     Все, что осталось от наших запасов, мы собрали, провеяли и сложили, как
драгоценность.  Ни  комочек,  ни зернышко  не осталось без внимания.  Видно,
лабаз  был разграблен  давно. Все попрело,  зацвело,  и  только  мешок овса,
оставленный  для лошадей, случайно сохранился между бревнами.  Ни  обуви, ни
одежды не осталось.
     Ниже лагеря  с утра  застучали топоры,  тесла,  --  это  долбили лодки,
вытесывали  набои,  упруги  (*Упруга  -  деревянная  полудуга  к  лодке).  Я
составлял докладную записку, чертил схему.
     --  За что  же  вы  меня отправляете?  -- раздался  вдруг  голос  Павла
Назаровича.
     Я взглянул на  старика. Он стоял рядом, безнадежно опустив руки, крайне
встревоженный.
     -- За ненадобностью, что ли? -- продолжал он допытываться.
     -- Нет, Павел Назарович, только жалея вас. Ничего  хорошего впереди  не
предвидится.  Все  труднее   будет   выдерживать  испытания,   которые  ждут
экспедицию.  Возвращайтесь... Спасибо, большое спасибо, Павел  Назарович, за
все. -- Я протянул ему руку. Но она так и повисла в воздухе.
     -- Уж лучше бы не брали меня сюда. Зачем мне жалость? -- и кольчики его
бороды заметно  вздрогнули. -- Правда, я немолод,  но еще  и не стар,  чтобы
стать бесполезным  человеком,-- продолжал он.  -- Алексей  говорит: "Как  он
отчитываться  перед комсомолом будет?" Совестно, значит. А разве во мне  нет
сознания? Ну,  подумайте,  если  что случится  с экспедицией,  люди  скажут:
"Зудов  хитрый, во-время убрался"...  А  я как  раз  и  не  хочу  убираться,
останусь  с вами, может быть,  и  пригожусь,  а пропаду... что  ж  дело наше
общее.
     -- Ну, простите, если  обидел.  Мне казалось, что  так  лучше  будет...
Оставайтесь! -- отвечал я ему.
     Много упреков я выслушал и от других товарищей, сопровождающих Мошкова.
     Отплывали  они  12  июня.  Утро было серое, неприветливое. Черные  тучи
медленно ползли, касаясь волнистой поверхности  хребтов.  Где-то на востоке,
откуда надвигалась непогода, послышались раскаты грома. От ветра, что с утра
гулял  по низине,  ощетинился Кизир  и мутные волны непрерывно  плескались о
берег. Качаясь, шумела тайга.
     Мы   все  собрались   у  реки.  Две  новенькие  долбленки  готовы  были
отправиться в далекий путь. Вьючный непромокаемый ящик с письмами, деньгами,
и документами  наглухо  прибит к  лодке, все остальные вещи хорошо уложены и
привязаны к упругам.  Сами  долбленки  покрыты  корьем на  тот  случай, если
захлеснет волною. Тогда вода не попадет в лодку, а скатится в реку.
     В  одну  долбленку  поместились  Мошков  и  Околешников,  в  другую  --
Богодухов и Берестов.
     -- Помни,  Пантелеймон Алексеевич,  --  сказал я  Мошкову, прощаясь. --
Самое большое через  восемнадцать дней мы ждем тебя в вершине Кинзилюка, как
условились на последней поляне, где  ты и сбросишь нам продукты. Не забывай,
что  экспедиция будет  находиться в таком районе  Восточного  Саяна,  откуда
непросто выйти... Ты знаешь обстановку, поэтому торопись.
     -- Я  коммунист,  -- сказал он, отплывая. -- Клянусь  -- сделаем все, и
экспедиция получит  продовольствие  даже раньше,  если будет летная  погода.
Разве что нас задержит река.
     --  Письмо-то мое  не забудь,  передай старушке, -- говорил,  волнуясь,
Павел Назарович.  --  Да  узнай,  что  там с  Цеппелином, не заездили бы его
сорванцы. Передай деду Степану, пусть близко не подпускает их к жеребцу.
     -- Сам зайду на конюшню, Павел Назарович, и слова твои дословно передам
деду  Степану,  а на  счет сорванцов  --  такие уж  они  у  нас,  ничего  не
поделаешь.
     Мы расстались. Лодки, подхваченные течением, быстро удалялись.
     -- Не забудь письма сбросить! -- кричали в один голос Алексей и Козлов.
     -- Непременно! -- донесся издалека голос Мошкова.

ЗВЕРИНОЙ ТРОПОЙ НА ПЕЗИНСКОЕ БЕЛОГОРЬЕ

     Ночью с ряжевкой в Кизирских шиверах.  Черня летит в пропасть. Дорожные
мастера. Старый марал проводит стадо зверей. Павла  Назаровича уносит поток.
Воспоминания о дедушке Садире. Мы на Зароде. Гибель Звездочки. Кукушонок.
     Жизнь экспедиции снова  вошла в  свое русло. Люди, кажется, смирились с
трудностями  и проявляли ко всему удивительную бережливость:  одежда и обувь
покрылись свежими  латками, высушили и починили снаряжение. Только курящие в
поисках  заменителя  табака  ходили мрачными,  вызывая  у  всех  сочувствие.
Дальнейшая судьба экспедиции зависела  от наших охотников, от Черни  и Левки
да  от  щедрости  природы.  Мясо,   рыба  и  черемша  должны  были  заменить
недостающие продукты. Мы договорились не двигаться дальше и не предпринимать
никаких экскурсий, не имея во вьюках и котомках трехдневного запаса пищи.
     Нам  предстояло очередное  путешествие по Березовой речке на  Пезинское
белогорье.  Всем идти не было смысла,  --  ведь  переходы даже от привычного
человека  требуют  больших   физических  затрат,   а  мы  берегли  силы  для
предстоящих более  трудных  маршрутов. К  походу стали  готовиться  Лебедев,
Козлов,  Днепровский, Павел  Назарович и  я. Патрикеев и Лазарев  оставались
заготовлять мясо и рыбу.
     Весь день прошел в суете. Я занимался техническими  делами. Днепровский
с Козловым ушли поохотиться за  оленями на один из отрогов  хребта  Крыжина.
Лебедев чинил сети. Остальные делали коптилку -- вешала.
     С каким нетерпением все мы  ждали отряд  Пугачева. Уже прошло несколько
дней назначенного срока, а его все нет.  Мысли одна мрачнее другой тревожили
и не  покидали меня.  Путь  у отряда далекий и не  легкий, много переправ, а
реки все еще продолжают дурить. Живы ли люди, может быть,  нуждаются в нашей
помощи?   Порой   обманчивый  слух  улавливал   знакомые   голоса,  невольно
настораживался, да напрасно -- никого там не было.
     Оказавшись в тяжелом  положении с продовольствием, мы научились  хорошо
коптить мясо и рыбу. Причем делали все так  быстро,  что убитый  утром зверь
через сутки лежал во  вьюках в копченом виде. Это в основном и выручало нас,
ведь летом в тайге очень сложно, а порой  совсем невозможно сохранить мясо в
свежем виде. Думаю,  будет  не  лишне  сказать несколько слов о том, как  мы
коптили,  может быть, исследователям и юным путешественникам пригодится этот
способ сохранения продуктов.
     Коптилка делалась  очень  просто: навес на  четырех  столбах, размером,
примерно, 1 : 2 метра, высотою 1,5, накрывали корьем или хвоей. Добытое мясо
мы  резали  на тонкие ленточки  и складывали на  сырую  кожу убитого  зверя,
солили, если  была соль,  и  завертывали. За  4  --  5  часов  оно  успевало
просолиться.  Затем куски  развешивали  на  тонкие  палочки, уложенные между
перекладин  под  крышей  коптилки  и разжигали под  ними  костер. Дрова  для
коптилки должны быть не смолистые,  полусгнившие, преимущественно тополевые,
которые не горели бы жарко, а дымно тлели. Таким же способом коптили и рыбу,
предварительно выпотрошив ее и  просолив. Подвешивали  ее за хвосты. В такой
несложной коптилке, под дымом, мясу и рыбе достаточно  провисеть  пятнадцать
часов, чтобы получилась хорошая копченка, способная  сохранять СБОИ вкусовые
качества  более  десяти дней  даже в жаркие дни  июля.  Нужно  только почаще
проветривать запасы.
     К  нашему  счастью, уровень  воды в  Кизире к  вечеру спал и  мы решили
порыбачить.  Кажется,  из  всех способов  ловли рыб  в  горных  реках  самая
интересная и захватывающая, несомненно, -- ночная ловля  ряжевкой. Лебедев у
нас   считался   лучшим   рыбаком  и  обладал   поразительной   способностью
ориентироваться  по  темну  на  реке. Когда  он  заметил,  что  я  готовлюсь
рыбачить, серьезно сказал:
     -- Зря собираетесь, что у вас дела нет? Мы сплаваем с Курсиновым.
     --  Нет,  не лишай  меня  такого  удовольствия,  поплаваем  вдвоем,  --
запротестовал я. С ним-то мы и провели на Кизире ту памятную для меня ночь.
     Еще до  заката  солнца  мы  поднялись  километра три  вверх по  Кизиру,
стараясь запомнить:  плеса, повороты и камни, торчащие из воды на перекатах.
У  скалы  задержались.   Мокрец  (*Мокрец   -  мелкое   ядовитое  насекомое)
немилосердно  жалил лицо  и руки,  пришлось развести  дымокур.  Расстилалась
вечерняя мгла. В истоме угасающего дня  тухла лиловая зорька. На листьях, на
траве появились жемчужины холодной росы.
     У слива, колыхая речную гладь, плескалась рыба.
     -- Лора? -- спросил я рыбака.
     -- Не торопитесь, подождем, -- ответил спокойно тот. -- Вот  как совсем
стемнеет, рыба перестанет кормиться, тогда и начнем ряжевить.
     Лебедев  достал кисет и  стал закуривать. Он медленно крутил  папиросу,
будто именно в этом процессе заключается наибольшее удовольствие.
     --  Ряжевку пускать будем вдоль струи. К ночи хариус поближе  к  берегу
пробивается,  любит  он отдохнуть на  мели. Как стукнем шестом, он спросонья
бросится  вглубь  и попадет в сетку. Вот почему вдоль и пускается ряжевка. А
вы когда-нибудь ряжевали, не боитесь?
     -- С тобою же на Олекме, не помнишь разве?
     -- А-а это когда тонули! Помню, -- и  он  заулыбался. -- Тут,  пожалуй,
попроворнее нужно, река быстрая,  свалимся, досыта нахлебаешься, --  добавил
он, с упреком посмотрев на меня.
     С  востока давила  туча. В  темноту  уплывали безымянные  вершины  гор,
перестали плескаться рыбы. Встречая недобрую ночь, тревожно кричали кулички.
Мы сели в лодку, бесшумно выплыли на середину реки. Несколько ниже  в черном
провале шумел, захлебываясь пеной, перекат.  Лебедев стоял  в  корме, широко
расставив  слегка согнутые ноги и упираясь шестом о каменистое  дно, еле-еле
сдерживал на струе лодку.
     -- Бросай, -- крикнул он.
     С   рук  в  темноту   скользнула  сеть.  Замелькали  бусинки  березовых
поплавков.  Запела   натянутая  тетива.  Кирилл  Родионович,   горбя  спину,
навалился грудью на шест, кряхтел от невероятного напряжения.
     Лодка, вспахивая волну, дрожала.
     -- Все, -- крикнул я, выпуская из рук конец сети и хватаясь за веревку.
     Нас  подхватило  течение и  бросило в безграничную  тьму  ночи.  Ничего
вокруг не видно. Навстречу вырывался  предупреждающий  рокот переката. Вдруг
под  нами  беззвучно распахнулась  речная зыбь.  Лодка вздыбила и, зачерпнув
кормой воды,  скользнула  по  черным  горбам  волн. Справа,  слева  мелькали
грозные силуэты камней. Лебедев, изгибаясь в натуге,  бросал то вперед, то в
сторону шест, направлял невзнузданного "коня" по узкому проходу.
     Но  вот шум оторвался от нас  и лодка  замедлила бег.  Слетело минутное
оцепенение.  А вокруг еще больше потемнело  от наседающих  с востока туч.  Я
подтянул к себе конец сети,  и мы,  доверившись  течению,  поплыли вниз близ
берега. Ряжевка шла, вытянувшись по струе, и  только  конец ее у лодки делал
небольшую  петлю.  От легкого удара шеста о камни  рыба в  испуге  бросалась
вглубь -- и  там у  сети  вдруг  всплеск, второй, третий, сердце забилось  в
приятной  тревоге.  Лодка чиркнула  дном о камни, остановилась. Мы  вытащили
сеть,  густо посеребренную  трепещущими хариусами, и  стали  выбирать их. Не
просто  в  темноте  выпутать  рыбу  из  глубоких  кошелей  ряжевки.  Пока  я
вспоминал, как это делать, от Кирилла Родионовича беспрерывно летели в лодку
упруго-холодные хариусы.
     К реке  прорвался сильный  ветер  и настолько холодный, что пробирал до
костей. Позади во мраке вспыхивала далекая молния. На противоположном берегу
всполошились гуси, и до слуха донеслись мерные шаги зверя по гальке.
     -- Видно где-то ниже брод есть, туда идет, -- прошептал Лебедев.
     Мы снова в лодке на струе. Опять скользнула из рук отяжелевшая ряжевка.
Нас бросило в  черное жерло переката. Смешались ночь, рев, ужас. От ощущения
быстроты захватывало  дыхание, что-то колючее подкатывалось  к  сердцу.  Все
вмиг забыто, -- остались где-то позади жизнь, хлопоты, я не слышал даже, как
хлестали  по  лицу  холодные  брызги  волн.  И  жутко,  и  хорошо,   но  так
продолжалось недолго, иначе не выдержали бы нервы.
     За  перекатом  нас   ждала  передышка,  ленивая  зыбь   и  все   та  же
непроницаемая  темнота.  Вдруг  по тучам  хлестнула молния,  на миг  осветив
вершины  стрельчатых елей,  нос лодки и  каменистое  дно реки. Оглушительные
разряды грома потрясли землю и будто чья-то невидимая рука пронизала острием
ножа все тело. Стало не по себе от наступившей тишины. Но вот снова огненный
пунктир  взрыл  тучи.  Над головами с грохотом ломался невидимый свод неба и
словно из образовавшихся прорезей хлынули потоки холодного дождя. Нам ничего
не оставалось, как подставить ему сгорбленные спины. А в ряжевке  все гуще и
сильнее плескались хариусы.
     Дождь скоро поредел, но  тучи набирали силы. Стало  так темно, что я не
видел  самого себя и,  если  бы  не  шум  надвигающейся  шиверы,  можно было
поверить, что нас несет в бездонное пространство.
     -- Ишь ревет,  как  бы не захлестнуло, держитесь, -- крикнул  тревожным
голосом Лебедев.
     Лодка вздрогнула, нырнула и тяжело подняла нос. Позади затяжно блеснула
молния,  распахнув мрак  ночи  и столкнув  нас в пасть  шиверы. От мигающего
света кипела пучина раскаленным серебром. Вдруг веревка от плывущей  впереди
сети  натянулась  струной,  я  упал,  но не  выпустил конца. Лодка мгновенно
повернулась носом навстречу волнам и замерла. В лицо ударило колючей струей.
     -- Задев! -- вырвалось из моих уст.
     Ряжевка зацепилась тетивой  за  камень  и,  чтобы удержаться  на волне,
нужна была геркулесовская сила.  От напряжения  у меня  онемели  руки.  Вода
хлынула  через  борт.  Небо  рушило  на  реку чудовищные раскаты  грома. "Не
удержать" -- мелькнуло в голове.
     -- Крепи конец за  лодку, выскакивай,  -- прорвался голос Лебедева, и я
услышал  всплески  волны, стук шеста о  каменистое дно и увидел  исчезнувшую
тень его.
     Невероятными усилиями подтягиваю нос уже на половину затопленной лодки,
привязываю  конец  веревки и, не  задумываясь, бросаюсь в объятье волн. Меня
сбила струя и отбросила вниз. Под ногами путались скользкие валуны. Мигающий
свет молнии чертил пологий край берега. Скачу по волнам, падаю, захлебываюсь
и все же выбираюсь на мель.
     -- Ниже спускайся, ниже,-- кричит кормовщик брошенной лодки.
     Наконец-то  выхожу  из воды. Выжимаю  штаны, телогрейку.  Слышу,  как у
Лебедева стучат челюсти и вырывается протяжный стон.
     --  Мешок-то  с рыбой захватил, волоком по воде вытащил, --  сказал он,
взваливая мешок на плечи.
     А дождь редкий,  холодный барабанил по мокрой одежде. Ветер с воем гнул
высоченные ели, трещал в чаще, ломая сухостой. Ночную тьму просверлил огонек
-- то  наши,  встревоженные  непогодой,  развели  костер. Мы шли  к нему.  А
позади,  словно  ради  шутки,  прорезалось  звездное   небо  и  из  просвета
насмешливо глядела на нас полная луна. Опять стало легко и просторно.
     Товарищи помогли переодеться. На западе в тучах постукивал гром.  Тепло
костра  вернуло  нам  бодрость.  Кирилл  Родионович,  распахнув грудь  перед
пламенем, лукаво косился на меня, но вдруг разразился безудержным смехом.
     -- Чего это ты вспомнил?
     -- Вот вам и удовольствие, --  сказал он и  новый взрыв смеха  разбудил
тайгу.
     --  Ей-богу хорошо! -- возразил я. -- Ну, что из того, что