походе неизменно знать свое место, следовать  только за
одним и тем же конем. Это имеет огромное значение при передвижении по тайге.
Если лошади табунились, их сейчас же водворяли на свои места.
     В поисках прохода тропа делала бесконечные зигзаги между корней упавших
деревьев.  Люди, как  муравьи,  то расходились  по  завалам,  то, собравшись
вместе, общими силами ломали валежник, рубили сучья, раздвигали упавший лес.
У лошадей на боках и  ногах снова  появились кровавые раны от сучьев упавших
деревьев. Стволы этих "мертвецов" уже сгнили, но сучья звенели еще от удара,
как сталь: они щербили топоры, рвали одежду.
     Солнце  между тем неудержимо быстро скатывалось к горизонту. Оставалось
не  более двух километров,  но ни  у  кого уже не было  сил.  Люди  работали
усердно:  рубили  топорами,  пилили,  ломали валежник,  но  тропа  никак  не
подвигалась  вперед.  Пришлось дать  команду привязывать  на  ночь лошадей и
выходить на реку, с тем, чтобы завтра, первого мая, утром, дорубить просеку.
     Расчистив  немного валежник  для  стоянки лошадей, мы  привязали  их  к
деревьям и направились  на шум реки. Неожиданно слух  уловил отдаленный стук
топоров. Мы остановились.  Не было сомнения  -- это Кирилл Лебедев со своими
людьми шел  навстречу. И тут же мы  увидели  буквально  ползущего по завалам
повара. За плечами у него  был  увесистый рюкзак с  продуктами. Мы дождались
его и с жадностью набросились на пищу.
     -- Еле добрался до вас, -- рассказывал Алексей. -- Лебедев говорит мне:
"Что-то,  Алексей Петрович, наши на  одном месте рубятся, давай  иди, корми,
иначе им не  дотянуть". Вот я и пришел. Вы только быстрее управляйтесь, ведь
у  меня дрожжи на подходе, отлучаться надолго нельзя. -- И, немного подумав,
добавил: -- Ну и куличи, братцы, будут завтра -- объеденье!
     Он достал трубку и долго набивал ее табаком.
     -- А насчет Кирилла Родионовича могу сказать,  -- продолжал Алексей, --
что осталось  у  него груза у порога на  один рейс. Он решил  идти за  ним в
ночь, а сейчас сюда рубится вам навстречу.
     -- Собаки не пришли? -- спросил Днепровский.
     -- Не  было... Ну, как с медведем? Ведь мяса к  празднику нет, -- вдруг
спохватился Алексей.
     -- Ушел... -- грустно ответил Прокопий.
     -- Совсем?
     -- Даже с собаками...
     -- Не-е-ет!..  --  и Алексей заулыбался. -- Черня вернется, он ведь без
меня жить не может, да и Левка, как вспомнит про мослы, все дела бросит.
     Обед поддержал силы, и мы снова  взялись за  топоры. В  противоположной
стороне  трещали  падающие деревья,  все  яснее и  яснее становился  людской
говор,  и, наконец, показался сам Лебедев. Просеки уже сходились, оставалось
только перерубить толстую пихту. Она, как лента на финише, преграждала путь.
К ней подошли одновременно с двух сторон Кирилл и Прокопий. Стоя друг против
друга с поднятыми топорами, они улыбались.
     -- Руби! -- скомандовал Прокопий.
     Лебедев  со всего размаху всадил острие топора в твердую древесину и не
успел  еще  вырвать  его,  как правее,  но более звонко, ударил Днепровский.
Топоры  поочередно взлетали в  воздух и,  кроша  пихту на  щепки,  вонзались
глубже и глубже, пока дерево не разломилось на две части.
     -- Все!..  -- произнес Днепровский, смахивая рукавом пот с лица, и  это
короткое слово как  бы отбросило в прошлое  пережитые трудные дни. Покурили,
поговорили о  Чалке, о медведе и все  вместе с лошадьми тронулись  к  новому
лагерю на Таске.
     Берег был  завален  грузом.  Там  же  у небольшого огня  повар  Алексей
готовил  ужин. Лебедев со  своей бригадой  уплыл в последний  рейс к порогу.
Остальные принялись за устройство лагеря. Я пошел на ближайшую возвышенность
--  взглянуть на окружающую местность.  Наконец настал день,  когда не нужно
думать, что делать завтра.
     На юге  с  возвышенности был хорошо виден заснеженный  хребет  Крыжина,
образующий    Кизыро-Казырский   водораздел.   На   западном   крае   хребет
заканчивается  мощным  гольцом   Козя,  крутые  склоны  которого   подпирает
всхолмленная низина. На востоке же тянулись бесконечные гребни, то курчавые,
урезанные стенами мрачных скал, то плосковерхие, как бы приплюснутые. Они не
кончились у горизонта, убегали дальше, принимая все более грозные очертания,
и  там у истоков  Кизира хребет  Крыжина  заканчивается скалистым туповерхим
пиком  Грандиозным.  По  словам  Павла  Назаровича,  этот  голец  по  высоте
господствует  над  центральной частью  Восточного  Саяна. К нему и  идет наш
путь.
     Выше реки  Таска теперь хорошо обозначалась долина Кизира.  В полуовале
отрогов вырисовывались  грозные вершины неизвестных гор.  Там начинался  тот
заснеженный горизонт, который уходил вправо,  тянулся непрерывным хребтом до
гольца Козя.
     На севере видимость заслоняла стена мертвого леса.
     Хороши были горы в зимнем наряде, величественными казались  их  вершины
на фоне  вечернего неба. Северные гребни хребта Крыжина,  круто спадающие  в
долину  Кизира,  изрезаны глубокими  лощинами.  По  ним-то  и  протекают  те
бесчисленные ручейки, что шумом своим пугают даже зверей. Снежную полосу гор
снизу опоясывает широкой лентой лес.
     Еще  ниже мертвая тайга,  но  у самого берега Кизира росли тополя, ели,
кустарник, да по прибрежным сопкам изредка попадались на глаза березы.
     Солнце  уже село.  Горы, погружаясь в синеватую дымку,  теряли контуры.
Горизонт медленно растворялся в густых вечерних сумерках. Внизу шумел Кизир.
Небо,  освещенное  последним отблеском зари, оставалось легким и просторным.
Кое-где уже горели звезды.
     В лагере кипела работа:  таскали дрова,  ставили палатки, распаковывали
груз.
     Не успел я осмотреться, как из леса выскочили собаки и, поджав виновато
хвосты, глядели в нашу  сторону. Я окликнул их, Левка и Черня переглянулись,
будто спрашивая друг у друга: "Идти или нет?!", но с места не тронулись.
     -- Нашкодили! -- решил Днепровский, подзывая их.
     Но  Левка, согнувшись  в  дугу и семеня ногами,  между которыми путался
хвост, спрятался  за колодник. А Черня, будучи по характеру более ласковым и
мягким, упал на спину и, подняв кверху  лапы, казалось, говорил: "Братцы, не
бейте меня, хоть я и виноват!"
     Одним глазом Черня следил за нашими движениями.
     По наследству  от матери он носил на  груди белый  галстук. Днепровский
сразу заметил на нем следы крови.
     -- Так задушили медведя? -- обращаясь к Черне, радостно крикнул он.
     Умное животное в тоне хозяина уловило прощение.  Черня сейчас же встал,
но  продолжал  вопросительно  смотреть в  лицо Прокопию.  Только  теперь  мы
заметили  раздутые  бока  собаки  и  засаленную  морду.  Днепровский  быстро
отстегнул ремень и  не успел замахнуться, как  Черня снова  лежал  на спине,
приподняв лапы. А Левка, почуяв  расправу, вдруг вырвал  из-под ног хвост и,
закинув  его  за  спину,  пустился  наутек,   но   через  несколько  прыжков
остановился.
     -- Кто сало ел? -- держа над Черней ремень, допытывался Прокопий.
     Собака, пряча голову, визжала и ерзала у ног охотника.
     -- Ну, Черня,  на  первый раз тебе пройдет, но помни, чуть что -- сдеру
шкуру! А ты,  -- обращаясь  к Левке,  кричал он, -- придешь, я  тебе покажу!
Негодный пес! Все-таки  доконали медведя,  -- уже  спокойно сказал Прокопий,
повернувшись ко мне.
     Мы  понимали,  что отучить Левку сдирать  сало  с  убитого  зверя  было
невозможно.  Ради этого он готов был насмерть  драться с косолапым, лезть на
рога лося, сутками гоняться за диким оленем. Сколько было обиды, если убьешь
жирного зверя да забудешь накормить  собаку салом, -- по  нескольку  дней  в
лагерь не приходит,  в глаза не  смотрит. А  теперь он  взялся учить сдирать
сало без разрешения и Черню.
     -- Завтра  надо  заставить  их, пусть ведут  к  медведю,  -- проговорил
Прокопий, все время посматривая на  лежащего перед ним пса.  -- Не пропадать
же добру, в хозяйстве все пригодится.
     Над  горами  уже спустилась  первомайская  ночь.  Блики  лунного  света
серебрили реку. Еще  более сдвинулись к лагерю горы, еще плотнее подступил к
палаткам молчаливый  лес. По небу  широкой полоской светится Млечный Путь, и
изредка, будто светлячки, огненной чертою бороздили небо метеоры.
     Поздно вернулся Лебедев. Мы помогли ему разгрузить лодки, и, покончив с
устройством  лагеря, люди расселись  вокруг  костра.  Спать никто  не хотел.
Говорили о  Чалке.  Вспомнив  глаза  жеребца и  страх, застывший  в  них,  я
рассказал  товарищам  эвенкийскую  легенду,  которую  слышал  от  эвенков  у
Диерских гольцов на Дальнем Востоке.
     * * *
     Теплым сентябрьским  днем  наша  геодезическая экспедиция пробиралась к
Диерским гольцам у Охотского побережья.
     Люди устали  от  длительного перехода: понурив головы, медленно плелись
олени.  Даже  собаки  --  и  те  перестали  резвиться  по тайге  и облаивать
вспугнутую с земли дичь. Всем хотелось скорее к костру и отдыху.
     Когда  мы  подъехали  к устью реки Диер, спустился  вечер  и  тени  гор
окутали всю долину.  Лес при  входе  в Диерское  ущелье уничтожен  много лет
назад  большим  пожаром,  а теперь  черные, безжизненные  стволы  гигантских
лиственниц  низко склонились  к земле, преграждая  путь  в ущелье. С большим
трудом прорубили мы дорогу, провели оленей и, подойдя к Диеру, расположились
на ночевку. Я заметил отсутствие  собак,  имевших  привычку всегда вертеться
около костра, и спросил пастуха эвенка:
     -- Где Чирва и Качи?
     --  Ево, наверно, рыба пошел ловить, это место кета  должно быть много,
-- ответил он.
     -- А разве собаки могут ловить рыбу? -- усомнился я.
     -- Ево хорошо  может ловить,  иди  смотри, --  старик кивнул  головой в
сторону реки.
     Стремительный поток прозрачной воды скатывался между крупных валунов. В
трехстах метрах ниже  лагеря  шумел водопад.  А  за  ним  образовался  тихий
водоем.  Качи и Чирва стояли в  воде  и, запуская  морды в  струю, старались
что-то схватить, а хитрый пес Залет  следил за  ними с берега, и каждый раз,
как  только  одна из  собак вытаскивала морду  из  воды,  он настораживался,
ожидая, не появится ли пойманная рыба. Вдруг Качи прыгнул вверх, завозился в
воде  и,  приподнимая  высоко  передние  лапы,  выволок на  каменистый берег
большую кету. Залет бросился к нему, сбил с  ног и тут же стал расправляться
с добычей. А Качи встал, отряхнулся и,  слизав с морды рыбью чешую, неохотно
вошел  обратно в воду. Чирва в  это время, пятясь задом,  тащила за хвост  к
берегу большую рыбу. Я спустился к водоему. Если бы не предупреждение эвенка
Демидки, я бы не узнал в вытащенной рыбе кету, серебристую красавицу больших
морей.  Ее  обыкновенно  круглый жирный  корпус был  теперь  тонким  и почти
бесформенным. Вся израненная, рыба имела жалкий вид.
     Водоем был мелким, кета  покрывала почти все  дно. Некоторые  рыбы  еще
плавали, но большинство едва шевелилось, проявляя слабые признаки жизни.
     У одних были  повреждены глаза,  многие не имели  плавников и почти все
были покрыты темнофиолетовыми пятнами.  Рыба пыталась преодолеть течение, но
сил уже на было, короткие плавники плохо служили ей.
     "Странная рыба! -- подумал я. -- Что гонит ее из просторных морей в эту
горную теснину?!" Водоем  с гибнущей кетой приковал  мои мысли, и я невольно
вспомнил все, что мне было известно о жизни этой рыбы.
     Не успеют еще  осенние туманы  покрыть  берега  Охотского побережья,  а
большие  косяки  кеты  уже   подходят  к   ним  и,  распрощавшись  с  морем,
устремляются вверх по рекам. Перегоняя друг друга,  забыв про корм  и отдых,
кета пробивается к  самому верховью за много километров, чтобы выметать  там
икру.  Чем  выше  поднимается  она,  тем  больше  встречается  на  ее   пути
препятствий.  Рыбу обессиливает  голод.  В  горной  части  реки,  на  мелких
перекатах,  порогах  и шиверах  рыба сбивает свои плавники, а  густые речные
завалы ранят ее.  Но она будто не замечает,  не чувствует  боли и неудержимо
стремится  вперед, к тем местам,  где родилась,  где веками  нерестились  ее
предки. Там кета  после метания икры сбивается в тихих водоемах и почти  вся
гибнет  от голода и утомления.  На  этом рыбном  кладбище задолго до прихода
кеты птицы и хищники уже  дерутся,  чуя легкую добычу. Ожидая  кету, медведь
проторит  тропу к реке и будет  зло ворчать  на крикливых  птиц. Я без труда
достал  из  воды одну  рыбу.  Она было темнофиолетового цвета,  с  торчащими
вперед  зубами, поврежденным хвостом и ранами под передними плавниками. Кета
не  проявляла особенного  беспокойства,  расставшись  с родной стихией, и не
билась в  руках. Мне захотелось пустить ее  в большой  водоем, чтобы течение
унесло ее обратно в море. Но я знал безудержное желание рыбы уйти в верховья
реки  к обмелевшим  истокам.  В этом  стремлении инстинкт  сильнее страха. Я
бережно  опустил  кету в воду. Она все еще  пыталась  преодолеть течение, но
короткие  плавники  потеряли  силу.   Видимо,  здесь   у   Диерского  порога
заканчивается ее неповторимый путь.
     Когда  я  покидал водоем, меня мучил  один  неразгаданный вопрос: какая
сила гонит ее сюда, в верховья рек?
     Когда я  вернулся  на  бивак, люди уже  ложились спать. Большой  костер
отбрасывал  в темноту  изломанные  тени  лиственниц.  С  тяжелых  туч  несло
сыростью, и где-то далеко под горой однотонно пели колокольчики на оленях.
     Лагерь  пробудился рано.  Мы должны были в этот день выйти  на Диерский
голец. С утра разыгралась непогода. Тайга стала мокрой, неприветливой. Тропа
то поднимала  нас высоко к скалистым  горам, то  опускала  вниз  к бурлящему
потоку   Диера...  Вытянувшись  длинной  вереницей,  мы  пробирались  сквозь
стланиковые  заросли,  тяжело  и молча. Олени то  и  дело стряхивали с  себя
липкий снег. Следом плелись собаки.
     Перед  подъемом  на  голец  сделали  привал.  Нужно было  обсушиться  и
согреться.
     Приятным треском  вспыхнул костер.  Готовили  обед,  а на жарких  углях
выпекали эвенкийские лепешки. Вдруг недалеко от лагеря залаяла Чирва.
     "Рябчик, -- подумал я.  -- Хорошо бы  поджарить  их  несколько  штук  к
горячим лепешкам".
     Как будто  угадав  мои мысли,  пастух  Илья взял ружье  и пошел на лай.
Через несколько минут послышался его окрик на эвенкийском языке, и сейчас же
сидевший  у костра Демидка взял  топор и направился к нему.  Я последовал за
ним. Встречая нас, Илья взял у  Демидки топор, ловким взмахом срубил длинную
жердь и привязал к тонкой вершине приготовленную еще до нашего прихода петлю
из ремешка. С  этой  жердью он подошел  к толстой ели, под  которой  усердно
лаяла Чирва. Невысоко от земли на сучке  сидела серая птица. Но странно: наш
приход не встревожил  ее,  она не  выразила  испуга даже и тогда, когда Илья
поднес  жердь с  петлей к  ее голове. Птица  вытянула шею, и эвенк,  накинув
петлю,  ловко сдернул ее с  ели.  Через  несколько секунд  я держал  птицу в
руках, но странно, она будто не понимала грозящей опасности.
     Это была каряга -- так называют местные жители каменного рябчика.
     -- Ну и глупая птица, -- сказал я, выпуская ее из рук.
     -- Ево ум  есть,  только  одной  капли  страха  нет.  Напрасно отпустил
карягу, мясо ее шибко сладко, -- ворчал Демидка.
     -- Если нет страха, так можно ее опять поймать, -- оправдывался я.
     -- Можно-то можно,  та зачем два раза лови, когда один раз довольно! --
ответил за Демидку Илья.
     Высвободившись  из  рук,  каряга  отлетела метров на пятьдесят и  снова
уселась на  дерево.  Чирва  с Залетом уже облаивали ее.  Теперь  я сам хотел
испытать странный способ ловли каряги и убедиться в отсутствии у нее страха.
     Подражая  эвенкам, я взял жердь  и пошел к ели. Птица  не  улетала, она
спокойно  смотрела на меня и топталась  на сучке. Когда я поднес к ней конец
жерди, каряга  глубоко  втянула голову. Я пропустил  через нее всю петлю  и,
захлестнув  лапки, снял карягу с  сучка. Все мы долго рассматривали странную
птицу, у которой действительно не было страха.
     --  Что за край! У нас  птица человека на  выстрел не подпускает, а эта
сама в петлю идет. Вот  и  рыба,  изобьется вся,  уже пропадает, а все вверх
лезет.  А   зачем  лезет?  --  обратился  к  старику   Демидке  Днепровский,
путешествовавший тогда тоже вместе со мной.
     -- Моя русски хорошо говорить не могу, придет  скоро Афанасий, он будет
говорить эвенкийскую сказку, зачем кета  все  вверх  ходи,  зачем  каряга не
боится, -- ответил эвенк.
     Все  мы  с  нетерпением ждали  Афанасия,  нашего  проводника-эвенка  из
стойбища  Салавли. Два дня назад из  стада потерялись  три оленя. Он остался
искать их и рассчитывал догнать нас не позднее сегодняшнего дня.
     К вечеру  мы перешли  реку  и стали подниматься  к  видневшемуся  вдали
Диерскому гольцу. Скучные россыпи, покрытые мхами да влажным ягелем, сменили
мягкую  землю тайги.  У  скалы,  что гранитным  поясом оберегает  подступ  к
вершине Диера, мы разбили лагерь.
     Старик  Афанасий пришел поздно,  когда все уже собирались разойтись  по
палаткам на отдых.  Но желание послушать сказку было  настолько велико, что,
не пощадив  усталого старика,  мы упросили его  поведать нам  тайну странных
явлений природы, что наблюдали в последние дни.
     Афанасий плотно закрыл вход в палатку, не торопясь выпил большую кружку
крепкого чаю и закурил. Сейчас же задымились трубки и у остальных эвенков.
     -- Вы  хотите  знать, почему каряга живет без  страха и почему кета все
вверх ходит? Это знают только эвенки, и это не сказка,  потому что еще никто
не  сказал, что  это не  так,  как я сейчас расскажу, --  начал Афанасий. --
Давно,  совсем давно это было, а  когда, даже  старики не помнят. Все  тогда
кругом было  не то,  что теперь. Тогда  реки текли навстречу солнцу, не было
ночи, а там, где теперь мари, были большие и  глубокие  озера.  В то время и
тайга была совсем другая. Всякого разного зверя в ней было много, теперь уже
не столько,  как тогда. Волки, олени, кабарожки -- все звери  жили вместе, в
одном  стаде. Они не умели бояться друг друга, тайга была совсем без страха.
Что такое страх, ни звери, ни птицы понимать не могли, одной капли страха не
было у них.
     Как теперь, так и тогда  одни  звери питались  травою,  а хищники, живя
вместе с ними, поедали  их  детей,  и  те  не  знали, как  им  спасать  свое
потомство. По рекам  и озерам  рыба разная -- сиг, карась, ленок и другая --
гуляла вместе с выдрой. Они не умели бояться, и выдра завтракала хариусом, а
обедала тайменем. Белка тогда  жила в дружбе с соболем, и соболь не  гонялся
за  нею, как  теперь,  -- он играл с  ней и  как бы в шутку съедал ее. Таких
разных  шуток тогда шибко  много было  в тайге, передать даже всех не  могу.
Совсем не  так, как теперь,  жили тогда все звери.  Они не  имели  хитрости,
потому что у них не было страха.
     Так жила тайга по сказкам нашим.  Худой, совсем худой закон был  в ней.
Животных, которые питались травой, становилось все меньше и меньше, и, может
быть,  их  не осталось бы  вовсе, если бы  не случилось то,  о  чем я сейчас
расскажу.
     Тут на Диере, за вершиной гольца, есть глубокая яма.  Старики  говорят,
что теперь в  ней нет дна, а  тогда там  было большое озеро и  рядом  с  ним
пещера. В  ней жил большой и страшный Чудо-зверь,  другого  после такого  не
было. Он был  хозяином над рыбами,  зверями и  птицами. Все подчинялись ему.
Это он дал закон тайге -- жить без страха.
     Чудо-зверь в пещере жил один. Ни звери, ни птицы у него не бывали, да и
не было тогда ни троп, ни проходов туда, -- на Диере всегда лежал туман.
     Но настало время, когда хищников стало шибко много, а у других животных
силы терпеть совсем не осталось. Собрались они и решили послать гонцов своих
к Чудо-зверю, к Диерскому гольцу, просить защиты.
     Долго ходили гонцы туда-сюда вокруг гольца, и никогда бы  им не увидеть
Чудо-зверя, если бы не сжалилось над  ними солнце. Оно разогна