а лету поймал, --  сказал Павел Назарович, -- значит
воздух сухой, погода не должна задержать самолеты. Чего же это их нет?
     На его вопрос уже никто не ответил.
     -- Слушайте, летят, ей-богу летят! -- вдруг крикнет кто-нибудь.
     Все поднимутся, прислушаются, а на лицах неизменно безнадежность.
     -- Померещилось, а может мимо пролетел, -- скажет кто-нибудь с обидой.
     Прошли  назначенные сроки,  наступил июль.  Все чаще  стали  гаснуть на
поляне сигнальные костры. Притупилась надежда.
     -- Не  может быть, чтобы Мошков забыл про нас,  -- уверял всех Алексей.
-- Ну, как ты думаешь, Прокопий, ведь ты-то вырос с ним?
     Тот медленно поводил плечами, качал отрицательно головой.
     -- Может, найти не могут...
     Но это было неубедительно.
     Каких только предположений  не высказали, чего  только не передумали мы
за последние  дни,  но  самолеты не появлялись.  Настало  время  покончить с
иллюзиями и  серьезно подумать  о том, как вырваться из этого заколдованного
круга.
     Была  глубокая  ночь.  Лунный   свет,  прорезая   редколесье,  серебрил
луговину,  густо крапленную  росою.  Все спали,  но это уже  был  не  сон, а
полузабытье, в котором не  обрывались события дня и тревожные мысли. Я сидел
у костра с Пугачевым. Беззвучно тлели головешки. В дремотной тишине над нами
склонил  вершину  Двуглавый  пик.  Все, что  осталось  позади,  не  вызывало
сомнения, а тем  более  сожаления.  Предусмотренные  планом работы  на  этой
территории были закончены  и собранные материалы хранились в наших вьюках --
это было достойной наградой за все  испытания.  Меня и  Трофима  Васильевича
теперь как  никогда  раньше  тревожил один вопрос:  что действительно делать
дальше?  Куда  идти, каким  направлением легче  выйти  в жилые  места. Павел
Назарович дальше этих мест не бывал, и имевшаяся карта 1 : 1000000  масштаба
не давала ответа. Продолжать работы было безумием. Воспоминание о Мошкове  у
всех у нас вызывало отвратительное чувство, и  мы старались не думать о нем.
Казалось, ничто не могло оправдать его беспечность и то, что он оставил  нас
голодными так далеко среди суровой природы.
     -- Дальше ждать  бесполезно, -- сказал, Пугачев после долгого раздумья.
--  Пока  ноги еще  носят,  давайте  выйдем с вами  на  пик,  наметим с него
очередные пункты  и на этом закончим. А  постройку отложим на следующий год,
теперь людям не поднять туда лес да и остальной груз.
     -- Если у тебя хватит сил, пойдем завтра на пик. Но прежде чем покинуть
Кинзилюк, нужно будет  разведать  проход.  Где-то  близко  Арзагай и вершина
Малого Агула.  Осторожность и предусмотрительность теперь не должны покидать
нас.
     Так в ту памятную ночь решено было выбираться из Саяна. Горько и обидно
было  думать, что покидаешь,  не  закончив работы, центральную  часть,  куда
дойти стоило стольких усилий и лишений.
     Утром  4  июля  мы  с  Трофимом  Васильевичем перешли  вброд  Кинзилюк,
протекающий здесь нешироким  потоком,  и  стали подниматься  на  виднеющийся
впереди скалистый гребень пика. За плечами у каждого рюкзак с инструментами,
за поясом "кошки", в руках посох.
     Шли тяжело, медленно,  молча. Теперь груз  казался во много раз тяжелее
своего истинного веса. Да и  сами как-то  отяжелели. А подъем становился все
круче,  но мы  старались отдыхать  редко.  Когда  вышли  на  выступ  террасы
глубокого цирка, над  которым  высится  Двуглавый пик, был  уже  полдень.  Я
оглянулся. Внизу лежала широкая долина, заросшая хвойным лесом и окаймленная
по бокам  крутыми горами. Наш  лагерь с  высоты казался совсем крошечным, но
как он был кстати  там,  на  поляне, вправленный в  рамку из густых  кедров!
Казалось, на этом гладком  зеленом поле  как  раз не хватало черных и  белых
пятен,  чтобы  долина  похорошела.  Дымок  тонкой  струйкой  вился  в  небо,
напоминая о присутствии в горах человека.
     Впереди лежал цирк  почти правильной полусферической формы,  обращенный
выходом на северо-запад. Дно его завалено крупными  обломками, под  которыми
чуть слышно переливается вода. Она вытекает из маленького озерка и сбегает в
Кинзилюк  небольшим   ручейком,   по  которому   мы  поднимались.  Крошечные
альпийские  лужайки как бы пытаются украсить  своими яркими цветами  мрачное
убежище. Стены цирка скалистые, местами поднимаются более чем на 150 метров.
Их подошва завалена свежими осыпями -- следы продолжающихся разрушений.
     Отдохнув, мы направились в глубину  цирка. В нем  холодно, солнце почти
не заглядывает  сюда,  как  и  бури. Поднявшиеся с  нами  комары  немедленно
убрались восвояси.  Воздух сырой, в нем запах обветшалых скал, прошлогоднего
снега  и  иногда  непродуваемых  ветром  заплесневелых  щелей. Вдруг  справа
послышался  шум  скатывающихся  камней.  От  нас  удирала пара  маралов. Они
поднималась  по  крутому  откосу и  с  поразительной  легкостью  прыгали  по
карнизам.
     --  Смотрите, смотрите,  кто там?  -- крикнул  идущий впереди  Пугачев,
указывая на противоположный склон.
     Там   бежала   медведица.  Она  часто   останавливалась,   иногда  даже
возвращалась,  чтобы поторопить  своих  непослушных  медвежат, которые,  как
шарики, катились следом  за ней. Это семейство, видимо, отдыхало в цирке  и,
убегая  от  нас,  вспугнуло  лежащего под снежным завалом крупного быка.  Он
бросился вверх и скрылся за седловиной.
     Мы подошли к  озеру. Оно маленькое и напоминало кусочек упавшего неба в
выпаханную  котловину. Справа  у самого берега  толпились  карликовые  ивки,
склонившись  над  водою, они  как бы любовались  своим  отображением.  Слева
озерко  поджимало  небольшое  снежное  поле, ноздреватое  и  пожелтевшее  от
времени. На нем лежали отпечатки лап медведицы и малыша. Несколько дальше мы
были  совершенно обескуражены выскочившим  из-под  ног зайцем.  Уж  никак не
ожидали встретиться здесь  с  "косым". Да и  он  не меньше  нас был удивлен.
Заметив, что  за  ним никто не гонится,  он остановился, поднялся на  задние
лапы, и мы долго рассматривали друг друга. Заяц как заяц, с  длинными ушами,
с мордой,  перекошенной испугом, заяц, какие встречаются всюду на равнине, в
степи, в лесах.  Но что он делает здесь  среди мрачных скал в  камнях?  Ведь
внизу  чудесные  поляны,  там и  корм и простор. Видимо, его, как и копытных
зверей, тут  приманивают  лужайки со свежей зеленью,  только что появившейся
после снега.
     Мы  бродили  по  цирку  по-над  скалами, пытаясь подняться  на отрог  к
седловине. Нам  ни  за что бы не выйти на отрог, если  бы  не  вспомнили про
медведицу. Ведь она где-то обошла эти скалы?
     Мы  нашли  ее след. По  бесконечным  выступам и  щелям он  вел  на верх
отрога. Идти  было  трудно. Ноги скользили  по мокрым от  растаявшего  снега
уступам, не хватало сил взбираться на крутизну. Шли с большими передышками и
до заката солнца достигли седловины.
     Ночевали под обломками скал. После чая, который с трудом  вскипятили на
костре из моха, спали крепко,  даже  холод не в силах был разбудить нас.  Но
утром, как только посветлело, мы  уже  были на ногах и продолжали  подъем по
западному отрогу Двуглавого пика.
     В  другое  время,  чтобы  преодолеть расстояние от  седловины  до пика,
потребовалось бы менее часа, а  в этот раз шли  очень долго.  Силы  с каждым
днем  заметно  истощались.   Каково  же   было  наше  разочарование,  когда,
выбравшись на последний  гребень, мы рядом увидели двуглавую вершину, но она
была отделена от нас узким гребешком зазубренной скалы, спадающей в цирк, по
которой не рискнули идти, да и незачем было. Пик возвышался над горами двумя
высокими столбами на общем постаменте и был совершенно  недоступен для нас с
западной  стороны. Гребень, на  котором мы  стояли,  уступал пику по  высоте
всего  лишь  метров  на  тридцать.  С   него  открывалась  широкая  панорама
центральной части Восточного Саяна.
     Какую  изобретательность  проявила  природа  в  нагромождений  хребтов!
Обнаженные зазубренные  вершины  выглядывали из глубоких долин,  на  склонах
которых  рядом с  зеленью  лежали остатки снежных лавин. Прихотливые  ущелья
бороздили эти хребты. На дне их серебрились ленты горных ручейков. А сколько
озер!  Будто разбросанные небрежной рукой  бриллианты  покоятся  они на  дне
расщелин и цирков.
     Рассматривая  горы,   мы  окончательно   убедились,  что   непрерывного
Саянского хребта не существует. Все,  что  было  видно  с пика, разбросано в
беспорядке, и  трудно сказать, где такой  хребет начинается и  где и  какими
отрогами кончается.
     За  пиком Грандиозным и несколько левее, километрах в семидесяти от нас
виднелись  большие  горы.  На  их  южных  склонах  берут  свое  начало  реки
Систи-Хем, Хамсара.  Там родина Енисея,  великой сибирской реки. Она пробила
себе путь  через  цепи  гор и широким потоком  ушла по  тайге  в  океан.  Мы
находились вблизи линии большого водораздела. Реки,  берущие начало с южного
склона  Агульского белогорья, стекают в  Енисей, а  с северного склона  -- в
другую,  не  менее  прославленную  реку --  Ангару.  Истоки  этих рек  часто
зарождаются   из   одного   поля   снега,   только  стекают   в   совершенно
противоположных направлениях.
     Мы находились в центральной  части Восточного Саяна, но это был  только
его северный край, а мечты  уносили нас дальше в глубину этих сказочных гор,
что  открылись  нам во всей грандиозности, в блеске солнечного  дня  и  были
близки,  доступны.  С  какой  неповторимой  болью  в  душе  мы  должны  были
отступить,  не достигнув вершин и не  воздвигнув на них  намеченных пунктов;
отступить, заплатив за  путь  сюда  столькими  лишениями.  Снова  вспомнился
Мошков. Как мог он так безжалостно поступить с нами. Неужели я ошибся в нем,
в его  партийности,  честности, в его душевной  простоте, которой завидовал.
Теперь мы  уже  не прислушивались  к тишине. Слух не обманывал  гул моторов,
никто не верил в помощь.
     Тогда на пике, присматриваясь к  суровому облику хребтов, к хаосу скал,
ущелий, я все же решил задержаться на Кинзилюке дней пять. Я не мог отказать
себе попытаться проникнуть с  кем-нибудь  вдвоем  к  пику  Грандиозный  и  к
вершине  Прямого  Кизира,  чтобы  представить более  ясно этот горный район,
подходы к значительным по высоте вершинам и объем  работ, который мы  должны
были  осуществить там на  следующий 1939 год.  А где-то в  глубине  сознания
копошилась надежда, что Мошков может быть за это время появится.
     Наша с  Пугачевым задача  была выйти на Двуглавый пик, чтобы определить
возможность постройки на нем пункта. Именно в этом районе, где мы находимся,
нам нужно  было  подыскать такую вершину, с которой открывался бы горизонт в
радиусе не менее сорока  километров, куда  можно будет  вынести строительный
материал,  тяжелые высокоточные инструменты, и которая своим местоположением
отвечала бы техническим требованиям построения первоклассного геодезического
ряда.
     Наблюдая  Двуглавый пик с Фигуристых белков и Зарода, нам казалось, что
он  полностью  отвечает нашим требованиям, и  вдруг  такая неожиданность  --
нельзя  подняться на его столбы! Прежде, чем окончательно отказаться от пика
и искать  тут же в этом районе другую  вершину, мы решили более основательно
обследовать его  восточный  склон. Туда  я и направился.  Трофим  Васильевич
остался определить  высоту гребня и зарисовать горизонт на тот случай,  если
моя  разведка  не увенчается успехом и мы должны будем решить  о возможности
использования вершины гребня под пункт.
     Южный  склон гребня,  за скалами,  пологий  прикрыт  крупной  россыпью.
Отсутствие  на ней растительного  покрова свидетельствует  о  неустойчивости
россыпи и еще  продолжающемся движении вниз к реке Сурунцы. Кое-как выбрался
на верхний край стены, за  которой начинается  глубочайший цирк, подпирающий
пик с восточной  стороны. На  дне  его большое  озеро, продолговатой  формы,
такое же  голубое как и небо.  Его окружают черные скалы, навевающие уныние,
да  ржавый снег, спасающийся  от солнца  под тенью стен. Это одно  из  самых
крупных  озер,   расположенных   в   гольцовой  зоне  Кинзилюкского  хребта.
Поднимался  на  пик  по  узкому  гребню,  круто  сбегающему  от  него  вниз.
Приходилось  двигаться  где  ползком,  где  прыгая с  уступа  на  уступ  или
пробираясь  между глыб,  чудом удерживающихся  над провалами. Наконец-то я у
цели, руки касаются отвесной грани столбов, и  тут постигает меня  последнее
разочарование  -- двойная вершина  пика  оказалась  так разлохмаченной,  что
нечего было и думать построить на ней пункт, да и вытащить  наверх лес почти
невозможно без  приспособлений.  Нужно было  искать другую вершину.  С  этим
решением я и вернулся к Пугачеву.
     Судя  по зарисовкам, сделанным Трофимом  Васильевичем, с  гребня видны:
пик Грандиозный,  пирамиды на  Фигуристом белке, на  Кубаре, вершина Кальта,
Зарода,  голец  над  рекой  Янга,  Орзагайская группа  гольцов.  Этого  было
достаточно,  чтобы решить  положительно вопрос об  использовании  гребня под
геодезический пункт. Он был назван Кинзилюкский пик.
     На основании полученных инструментальных  данных позже были  определены
высоты этого  пика и  связанных с ним видимостью соседних вершин. Оказалось:
западная   вершина  Кинзилюкского   гольца,  что  возвышается  над  слиянием
Кинзилюка  с Кизиром,  равна 2158  метров над уровнем моря, ниже вершины, на
которой  мы  стояли,  всего  на 13  метров.  Наивысшая отметка Кинзилюкского
хребта 2219 метров --  Фомкин голец, из-под которого вытекает Фомкина речка.
Пирамида -- главная  вершина Канского белогорья -- имеет 2258 метров, ледник
Кусургашева -- Арзагайская группа 2426  метров. Некоторые вершины Фигуристых
белков достигают  2550 метров,  наивысшие гребни  этих  белков  группируются
между вершин Прорвы и Кизира.
     По абсолютным  отметкам  Кинзилюкский  хребет уступает соседним, но  по
дикости и разрушениям он мало отличается от них.
     Мы  выложили  на  вершине тур,  оставили под ним  в березовом  конверте
технические  данные для будущих  строителей  и  наблюдателей,  спустились  в
лагерь. Теперь  мои  мысли были заняты предстоящей поездкой  на  Казыр  и  к
Грандиозному.
     За  время, пока я  буду  в отлучке,  Кудрявцев с двумя  рабочими должен
будет съездить на девяти лошадях на Кизир за грузом, а Пугачев с  остальными
займется заготовкой мяса на обратный путь в жилые места, и сделает лабаз для
груза. Со мной поедут Днепровский и Лебедев.
     От безделья в лагере стало скучно. Вечером  долго  засиделись у костра.
Самбуев починял  седло. Павел Назарович на голой  ноге сучил дратву, Алексей
крошил черемшу для завтрака. У  его ног примостился Курсинов. Он снял вконец
порванный поршень,  безнадежно  осмотрел  его, затем стал ремнями  стягивать
дыры. Остальные бесцельно следили, как огонь пожирал сушник.
     --  Ты  послушай,  Алеша,  куда  зашли, -- сказал  Курсинов, отбрасывая
поршень и поворачивая голову  к повару, -- а получается вроде напрасно.  Эх,
Мошков, Мошков, какую тебе казнь придумать!! -- добавил он гневно.
     -- А я  не верю, Тимофей  Александрович, чтобы он просто забыл про нас,
-- ответил Алексей  равнодушно. --  Сердца, что  ли  у него  вдруг не стало,
может, запил  или еще  лучше  с ума сошел  -- другого  ничего не придумаешь.
Простить ему и по-моему нельзя. Чего доброго и не выберемся отсюда.
     Ночью случилась совершенно  необычайная  история, вызвавшая у нас много
разговоров. Лагерь  наш  стоял на  главной звериной  тропе,  по  которой  мы
пришли.  День и ночь  по ней ходят медведи, маралы. Левку и Черню мы держали
на цепи, иначе они совсем не жили бы в  лагере. И  вот в  полночь, когда все
спали,  вдруг  к  лагерю прибежали  табуном  лошади и пугливо стали храпеть.
Собаки  подняли  лай,  долго неистовствовали,  пытаясь сорваться с  привязи.
Днепровский выстрелил в  ночную темноту, и все  стихло. Собаки  успокоились,
лошади разошлись  по  поляне. Утром Алексей  пошел  к болоту,  где у него  в
дерновой почве было спрятано ведро с мясом, но вернулся с пустыми руками.
     -- Ребята, кто взял котел? -- спросил он, обращаясь ко всем, думая, что
кто-то подшутил над ним.
     Ему никто  не  ответил.  Кому  нужен  был его котел!  Пошли  на болото,
увидели  медвежий след, тогда только вспомнили про ночную тревогу. Но где же
ведро?  Не мог же медведь унести его с собою. Стали искать. Оно оказалось на
тропе, и мы увидели на  нем возле  ушек две ясные вмятины  от зубов хищника.
Они  служили бесспорным доказательством  проделки медведя.  Мясо  он съел, а
ведро бросил. Все это совершенно не вязалось с нашим понятием об этом звере.
Неужели его не пугал звук железа, лай собак, костер и наконец людской говор?
Каковы бы  ни были наши сомнения,  а факт остался  фактом  --  ведро с мясом
стащил ночной гость.

К ИСТОКАМ ПРЯМОГО КАЗЫРА

     Звериной тропою в глубь гор. Медведь  спасается от  комаров. Слышим гул
самолета. На Фомкином гольце. Белые  мраморные гольцы. Вот и Казыр! Пирамида
на Кинзилюкском хребте. В горы по туману.
     Было раннее  утро,  когда мы  покинули  лагерь. Где-то за  уступами гор
торжественно поднималось солнце. Серебрились суровые  вершины  Кинзилюкского
хребта, но в цирках еще копился мрак и на дне ущелья лежал затяжной утренний
туман. Лохматые кедры,  цветистые травы, сырые от  росы камни --  все дышало
свежестью убежавшей  ночи. Ни  комара, ни мошки. Хорошо здесь ранним утром в
часы общего примирения.
     За поляной звериная тропа раздвоилась. Мы поехали правой, более торной.
Она привела нас к броду через Кинзилюк и завиляла вдоль берега к вершине.
     Наш  караван  состоял  из пяти  лошадей,  две  из  них шли под вьюками.
Шествие замыкал Черня,  привязанный к седлу коня, на котором сидел Прокопий.
Я  ехал  на своем любимце -- Бурке. Нервно похрустывая  удилами, конь просил
повод.  Тонкие  упругие  ноги месили влажную  траву  и вдрызг ломали  скалы,
отраженные  в  лужах.  А  уши  непрерывно  пряли,  сторожко прислушиваясь  к
сумрачному лесу. Чуть шорох или посторонний звук, и он, вмиг встрепенувшись,
шарахался в сторону или бросался вперед, увлекая за собой остальных лошадей.
     Тропа,  как  и  река,  полукругом  огибает крутые склоны  Кинзилюкского
хребта.  Ущелье  постепенно  расширяется,  светлеет,  лес  начинает  редеть,
уступая место полянам, с буйным высокотравьем. Впереди, в просветах кедров и
берез, неожиданно  блеснуло  зеркало  небольшого озера,  с каменистым  дном.
Тропа перевела  нас  через  реку,  протекавшую  здесь  небольшим  ручьем,  и
потянулась на юг к показавшемуся впереди перевалу.
     -- Тсс... -- донесся до слуха предупреждающий шепот Лебедева,  ехавшего
следом за мною.
     Я оглянулся и задержал коня. Слева на седловине хребта появился крупный
бык-марал. Он подошел  к снежному пятну и замер  как бы в раздумье, не зная,
куда  идти. С  высоты ему лучше были видны:  долина, прикрытая  теплой шубой
лесов,  распадки,  украшенные   альпийскими   цветами,  и  кормистые   мысы,
простеганные кедровыми перелесками. Не замечая нас, он вдруг повернулся всем
корпусом влево, постоял,  пощипал траву  и,  не  задерживаясь, направился по
травянистому  склону  к  вершине,  куда  пробирались  и  мы.  Судя   по  его
размашистым шагам, по тому, как высоко он нес свою голову, убранную  зрелыми
пантами, можно было  предположить,  что под ногами у него торная тропа. Если
это так, то она идет из  Орзагайской долины куда-то  на юг, может быть, даже
нашим направлением. Это открытие обрадовало нас. Мы тронулись дальше.
     Справа, в глубоком разрезе скал, хорошо виден край цирка, подпирающий с
востока Двуглавый пик с большим озером,  описанным  мною раньше. С его почти
отвесной кромки вырывается бурлящим  потоком ручей. Какое чудесное  зрелище:
вода,  падая с огромной высоты, то  скользит по отвесным  скалам,  то скачет
затяжными прыжками по уступам, пока не достигнет россыпи у подножья хребта.
     Мелкая,  липкая мошка ле