и глазами. Молчала  ночь, молчала тайга,
горы, люди. Только багровое пламя костра с треском  бросало в холодное  небо
искры. Казалось, все окружающее ждало ответа на этот вопрос.
     Я сидел, не в силах  прийти в себя от неожиданной встречи, а главное --
от той  вести,  что принесли нам Мошков и  Козлов.  Хотелось, чтобы все  это
оказалось  сном,  чтобы  пролетел он, как ночь. Но увы! Передо  мною  стояли
живые люди, я видел их исхудалые лица и печальные глаза.
     -- Значит, не бывать нам на Саяне, так, что ли, Пантелеймон? Ты подумал
об этом, прежде чем идти сюда? -- спросил я Мошкова.
     -- Все обдумали,  поэтому и пошли догонять, иначе  бог знает, что могло
получиться с  вами,  -- ответил  он  ослабевшим голосом. -- Мы  не забросили
продовольствия  в  глубь  Саяна,  как намечалось  по  плану,  и не могли  не
предупредить вас об этом. А  теперь  сами решайте,  идти ли дальше или лучше
вернуться.
     Снова молчание, длительное, ненужное.
     --  Ведь мы  на  вас  надеялись, как на  каменную  гору, почему  же так
получилось?
     -- Кто мог подумать, что так  рано  придет весна  и в  апреле  начнется
ледоход.  На аэродромах  нигде  не  осталось снега, взлетать самолеты  могли
только на колесах, а в горах они должны совершать посадку на лыжах, ведь там
еще снег. Ничего мы  не могли  сделать,  вот  и  пошли через  эти  проклятые
завалы. Думали в четыре дня  догнать, а  вот  уже одиннадцать идем. С вечера
огонь  увидели,  знаем,  что наши рядом,  а сил добраться нет. Заночевали...
Пять дней крошки во рту не было, изголодались...  Есть ли у вас с собой хоть
маленький кусочек хлеба?
     У Днепровского оказался ломтик  лепешки,  который он обычно  носил  про
запас. Мошков бережно взял его обеими руками,  разрезал ножом пополам и одну
половину передал Козлову. Прокопий засуетился, подогревая чайник, а Мошков и
Козлов присели  к огню и  нетерпеливо отщипывали маленькие кусочки  лепешки,
подолгу жевали их. Когда  чайник закипел,  я  разыскал в  рюкзаках кружки, и
товарищи стали пить чай.
     Состояние   человека,   вынужденного  голодать  продолжительное  время,
понятно  только тому, кто  сам переживал  голод.  Тяжелее всего  переносятся
первые два  дня,  когда вы находитесь еще во власти воспоминаний о последнем
обеде,  когда память,  будто  издеваясь, приводит  на ум  мысли  о  когда-то
недоеденном кусочке жирной медвежатины или о чашке сладкого чая. То вдруг вы
почувствуете запах гречневой  каши или яичницы. А во сне видите всевозможные
яства.
     Наконец,  на  третий   день  человека,   истерзанного   воспоминаниями,
усталостью  и  истощением, начинает охватывать  безразличие. Горе тому,  кто
поддастся этому состоянию  и не противопоставит ему свою волю: не выпутаться
тогда ему  из  тайги, не найти своих палаток  в горах  или в  тундре.  Нужно
помнить, что у  человека всегда имеется скрытый  запас энергии,  позволяющий
ему  не только  существовать  много дней  без  пищи,  но делать в  состоянии
истощения длительные переходы. Используйте этот резерв без паники, как можно
меньше поддаваясь предательскому сну, и вы достигнете цели!..
     -- Писем не принесли? -- обрывая молчание, спросил Днепровский.
     --  Алексею Лазареву одно есть,  больше никому... -- ответил Мошков, не
отрывая взгляда от лепешки.
     Мы решили, не задерживаясь, отправиться в лагерь.  Шли медленно. Мошков
и  Козлов  совсем ослабели.  Они с  трудом передвигали ноги, кое-как плелись
следом за нами.
     Через  час  мы перешли  последний ручей и оказались  в  лагере. Алексей
хлопотал у костра над приготовлением завтрака.
     -- Откуда же это вы взялись, с неба, что ли, свалились? -- произнес он,
вытирая руки и протягивая их пришельцам.
     Появление Мошкова  и Козлова  поразило всех. Никто  не  ожидал, что так
случится  с грузом.  Начались расспросы,  по рукам пошли кисеты,  задымились
цыгарки. Люди  приуныли, ушли в  себя. На  их устах застыл один  вопрос: что
делать дальше?
     За горами  сочился бледный  рассвет с звонкими песнями  ранних  птиц, с
утренней прохладой, с клочьями тумана над притихшей за ночь рекою. Но теперь
нам все  это  казалось  безрадостным,  чужим,  может  быть,  не нужным  Даже
пылающий костер не  соблазнял  нас своим теплом. На колоде, поодаль от огня,
сидел  Мошков,  все  еще замкнутый,  измученный со  стиснутыми челюстями  от
физической  боли -- ему Пугачев и Лебедев разбинтовывали левую руку с сильно
распухшим и почерневшим большим пальцем.
     Я подошел к ним,  и то, что увидел,  очень обеспокоило меня. На руке  у
Мошкова  не было раны  или  нарыва, но давно происходил болезненный  процесс
где-то глубоко возле фаланги большого пальца, от чего вспухла вся кисть.
     -- Зачем же ты шел с такой болячкой сюда? -- вырвалось у меня.
     Он с сожалением покачал головою.
     -- Знаю, что во всем я  виноват, даже в своих болячках... Думал зайти в
Черемшанке к фельдшеру, да побоялся: начнет резать -- задержимся, и тогда бы
уж мы не догнали вас, -- ответил он.
     Наши познания  в  медицине  не  выходили  за  пределы нескольких  самых
элементарных  заболеваний,  сопутствующих экспедиции, для лечения которых  в
походной  аптечке  всегда   хранились   в  достаточном  количестве  наиболее
радикальные  средства. Кроме медикаментов, мы  имели с собой небольшой набор
хирургических инструментов для наружных операций и щипцы для удаления зубов.
     После подробного  осмотра  Трофим Васильевич наложил  на больной  палец
пластырь, считая его универсальным  средством  от всех  нарывов, и перевязал
кисть чистым бинтом.
     С противоположной  стороны  костра сидел  Козлов и  что-то  рассказывал
группе товарищей, выбирая из консервной банки мясо.
     Примостившись  возле  кухонной   посуды   на   виду   у  всех,  Алексей
рассматривал потрепанный конверт, на лицевой стороне которого стоял знакомый
ему штамп  родной  деревенской  почты. Нужно было  видеть этого  счастливца!
Сколько важности и блаженства было  в его  глазах!  Он  долго вертел в руках
письмо,  затем  прочел  вслух адрес и  медленно  стал  "вспарывать"  конверт
кухонным ножом. Все притихли. Алексей вытащил письмо, бережно свернул пустой
конверт  и спрятал  его в карман телогрейки. Все это  он делал  не  спеша, с
большой любовью, а товарищи, не двигаясь с мест, с завистью следили за ним.
     Наконец,  письмо развернуто. От  первой  же теплой  фразы  лицо Алексея
озарилось улыбкой. Невольно заулыбались и сидевшие вокруг товарищи. Но вдруг
счастливец помрачнел. Глаза его, продолжая скользить по строчкам письма, все
больше и больше заволакивались влагой, и две  крупные слезы упали на бумагу.
Он читал и плакал.
     Товарищи подошли  ближе  к  Алексею  и,  выражая  взглядами  молчаливое
сочувствие,  хотели  было успокоить  его,  как вдруг  он сорвался  с  места,
подскочил к Мошкову и поцеловал.
     Потом подбежал к Козлову, обнял его и закричал:
     -- Степа! Степа! Спасибо, дорогой! -- и снова заплакал.
     Затем  Алексей  бережно  свернул  письмо,  вложил  обратно  в конверт и
спрятал его в кухонный ящик, который всегда у него находился на замке. Так и
не узнали мы тогда, что же необычного было в этом  письме, от которого можно
было и плакать и радоваться.
     Нежные  лучи  утреннего  солнца  осветили лагерь.  Подошли  лошади,  не
дождавшись,  когда  о них вспомнит Самбуев, но никто не  снимал палаток,  не
свертывал постели, не  складывал груз. Никто не  собирался  покинуть поляну.
Нужно  было  разобраться  в  сложившейся  обстановке   и   решить,  что  же,
действительно, делать нам дальше?
     Наша работа  была  рассчитана на  шесть  месяцев, а  имеющегося  запаса
продовольствия могло хватить максимум на  сорок дней, включая и  то, которое
должен был доставить Кудрявцев  на  устье реки  Кинзилюк.  Этого запаса  нам
безусловно не хватило бы даже при самой строгой экономии.
     Если бы мы начали заброску продовольствия  из  населенного пункта через
мертвый лес или по Кизиру в глубь Саяна, это затянуло бы нашу работу до зимы
и  поставило   бы   нас  перед  большими,  да,  пожалуй,   и  непреодолимыми
препятствиями.
     Таким  образом,   задача   могла  быть   решена   двояко:   или   найти
продовольствие на месте, или возвращаться, не закончив работу,  не побывав в
центральной части Восточного Саяна.
     Последнее было выше наших сил!
     Обстановка оказалась чрезвычайно  тяжелой. Для того, чтобы продвигаться
вперед  и вести  по  пути работу, нам нужно было не только преодолеть дикую,
необузданную природу этих гор, но в то же время и прожить за ее счет.
     В преддверии Саяна, в  тех небольших оазисах зеленой тайги, которые нам
пришлось пересекать,  пробираясь  сквозь мертвый лес,  мы видели стада диких
оленей, встречались с  медведями, часто нападали на след  маралов  и  лосей.
Надо было приучить  себя  питаться только  рыбой и мясом и,  самое  главное,
научиться добывать зверя, птицу и рыбу в любое время и в самых разнообразных
условиях. У  нас теперь не оказалось запаса одежды, обуви, не хватало спичек
и многого другого, необходимого для существования. Казалось, самым  разумным
было вернуться и отложить путешествие на некоторое время. Но  люди и слышать
не хотели  об этом, и не потому, что они  недооценивали положения, в котором
находились.  Путешествуя много лет по неисследованным  районам  страны,  мои
товарищи не  раз  испытывали недостаток продовольствия и  знали  хорошо, что
такое голод. Но они так свыклись с условиями работы в экспедиции, с борьбой,
лишениями  и  невзгодами, что  неожиданная  весть,  принесенная  Мошковым  и
Козловым, не остановила их.
     Теперь, спустя много лет, вспоминая это утро 13 мая, я  думаю -- работа
в  экспедиции  вообще  тяжелый  труд.   Человек,  отправляющийся  в  далекое
путешествие, должен знать  многое  и уметь многое делать, чтобы обойтись без
посторонней  помощи.   Непросто  спастись  от   мокреца,   починить   обувь,
разобраться  в  седлах своего  каравана, сохранить горящий  уголь  на сутки,
разыскать  брод  через бурную реку  или сделать кладки через нее, определить
без компаса север в пасмурный  день, поймать рыбу, заседлать лошадь, содрать
с  дерева кору и  соорудить из нее  балаган, заснуть  у костра,  найти воду,
испечь лепешки и многое, многое другое.
     Только  люди,  глубоко  любящие и понимающие природу, чувствуют себя  в
экспедиции легко, и их работа полна неподдельного  энтузиазма. Они  способны
увидеть  настоящую красоту, им легче распознать скрытые в недрах  сокровища,
их  трудно сбить с пути, они сумеют найти для себя  наслаждение и в  тяжелом
походе, и в ночной грозе, и в грохоте обвала. У них на всю жизнь неизгладимо
остается в памяти брачная песня марала, и отдых  у костра под старой елью, и
даже кружка выпитого горячего чая где-нибудь на леднике или под пиком. Они с
удовольствием вспоминают опасные переправы,  случайные  встречи с  медведем,
неудачи в пути, и их снова и снова тянет туда, где побеждают только знание и
сила, а риск и смелость являются залогом успеха.
     Каждый  человек от  своей  профессии получает удовлетворение: художник,
писатель,   конструктор,   токарь,   забойщик,  машинист   и   люди   других
специальностей.
     Мы тоже  не являлись исключением. В силу ли характера работы, в силу ли
уже  выработавшейся привычки  мы находили в трудностях какое-то необъяснимое
наслаждение. Чем  сложнее складывалась  обстановка  для  нашей  работы,  чем
опаснее был путь, тем увлекательнее становилась  самая работа. Вот почему мы
не повернули обратно, а решили продолжать свое путешествие.
     Нам предстояла трудная борьба, и мы должны были завершить ее победой.

НА УСТЬЕ РЕКИ БЕЛОЙ

     Наш путь идет в глубь гор. Вечерняя гармонь. Мошков не спит. За Кизиром
лают  Левка  и  Черня. Зверь пробивается  через завал. Выстрел на  рассвете.
Неудачная  попытка  подняться  на  Окуневый.  Ночь  под  скалой. У  Мошкова,
кажется, гангрена. Операция под кедром.
     С  приходом  в  лагерь  Мошкова  и  Козлова жизнь  в  экспедиции  резко
изменилась. Мы теперь возлагали большие надежды на охоту, и исход экспедиции
во  многом зависел от того,  смогут  ли  Саяны прокормить нас и сумеем ли мы
приспособиться к столь необычным условиям.
     Мы наполовину сократили свой дневной паек муки, крупы, сахара, молочных
продуктов.  Консервы  и   небольшой  остаток  галет  стали  неприкосновенным
запасом. Патроны и охотничье  снаряжение были  распределены на шесть месяцев
предстоящего пути. Для этого пришлось ограничить  круг  людей,  пользующихся
оружием. Рыболовные снасти, спички, чай, материал для починки обуви и одежды
--  все это  теперь  приобрело для нас  большую ценность. Мы должны  были до
скупости стать бережливыми.
     Солнце не  показалось в тот день. Было холодно, все беспокойнее метался
по  долине  ветер.  Стелясь  низко  над мутным Кизиром, изредка  проносились
дружные табуны крохалей, появлялись стаи мелких птиц и шумом нарушали лесное
спокойствие.
     Нет солнца,  и жизнь в тайге  замирает, горы кажутся сумрачными, а  лес
охваченным  глубоким  сном,  и  сам  невольно  поддаешься  этому   грустному
состоянию, да и время в такие дни тянется медленно.
     После обеда стали готовиться  в  путь. Теперь  он нам казался еще более
загадочным,  и, как  никогда за  многие годы работы в  экспедиции, мы должны
были рассчитывать только на свои силы. Исход задуманного предприятия зависел
от  способности  людей преодолевать трудности. Но  если бы тогда  можно было
заглянуть  всего  лишь  на  месяц  вперед,  мы  бы  повернули  обратно.  Нас
подстерегала большая, неприятность.
     По  словам  Павла  Назаровича,  до  реки  Белой,  где  мы  предполагали
расположиться лагерем,  оставалось  не  более  пятнадцати километров.  Вести
караван попрежнему должен был Трофим Васильевич. Павел Назарович,  Лебедев и
я, вооружившись топорами, пошли вперед  прорубать тропу. Мошкову  и  Козлову
освободили одну лошадь, на которой они ехали поочередно.
     Миновав ключ, впадающий в  Кизир, мы вступили в зону густой тайги. Куда
ни шагнешь,  путь преграждают  то свалившиеся друг  на друга  стволы крупных
деревьев с  предательскими  сучьями, готовыми в любой момент  изорвать  вашу
одежду, то непроходимое сплетение ветвей. Каждый из нас  был  бы рад увидеть
просвет, полоску горизонта или реку.
     Продвигались  медленно, делая бесконечные зигзаги между нагромождениями
стволов  и сучьев.  Чаща сменялась  весенними топями, бурными ключами, будто
природа настойчиво решила заставить нас отказаться от задуманной цели. Но мы
шли и шли, оставляя позади себя узкую ленту тропы да затесы на деревьях.
     Павел Назарович, несмотря  на свой преклонный возраст, первым отыскивал
проход. Рубил он ловко, по-молодецки, и мы едва поспевали за ним.
     -- Однако  не  пройти. Эку беду навалило!  --  сказал он,  присаживаясь
отдохнуть и вытирая шапкой пот со лба.
     Пришлось  повернуть обратно. Бурелом, как оказалось, пересек долину. Мы
же  теряли  надежду  пробраться  через  него,  когда  случайно наткнулись на
звериную  тропу.  Она  шла  над  самыми  отрогами  и  помогала  выбраться  в
редколесье.
     Все уже  и  уже становилась долина Кизира. Отроги  левобережного хребта
подошли близко к реке, и там, где они обрывались, снова начиналась  звериная
тропа, более торная, чем  прежняя. Совсем неожиданно она привела нас к устью
реки Нижней Белой. Место оказалось неудобным для лагеря, и мы прошли дальше,
до  Верхней  Белой.  Там  нас  встретил  молодой  кедровый лес,  покрывавший
небольшую  равнину,  ограниченную с юга все теми же отрогами хребта Крыжина.
За Белой  отроги снова отходят от берега  Кизира и делают  долину  несколько
шире.  Правый  же берег Кизира вообще не  имеет сколько-нибудь  значительных
гор, вдоль него тянется залесенная возвышенность; она то отступает от реки и
делает берег совсем пологим, то снова крутыми скатами подходит к воде.
     Лагерем стали на берегу  Кизира недалеко от устья Белой. Пока расчищали
поляну, рубили жерди, подошел и караван.
     Мы раскинули три палатки полукругом, в центре которого разожгли костер.
Два  брезента  прикрывали  груз  и  седла.  Хозяйство повара  поместили  под
развесистым  кедром.   Впереди  виднелось  широкое   русло  Кизира,   теперь
заполненное мутной водой, а позади, вдоль реки, неширокой лентой раскинулась
кедровая тайга.
     Вечером, наконец, вырвалось из облаков  солнце и от  его ослепительного
света все вокруг  лагеря  ожило. Слабый  прохладный ветер тянул с Кизира шум
далекого  переката.  Пахло  холодной сырой  землею и пробившейся зеленью.  В
сумрачной чаще высохших кедров паслись лошади. Мы готовились к ночи, стучали
топоры, носили Дрова.
     Алексей сидел в  своем убежище под деревом,  среди разбросанной  пустой
посуды, и вслух размышлял:
     --  Странно как-то у нас  получается! Продукты  расходовать  запретили,
стрелять по зверю  -- ружья не дают, а повара не разжаловали?  Из чего же  я
теперь должен ужин готовить? Как ты думаешь, Трофим Васильевич?
     -- Из ничего... -- ответил Пугачев шутливо.
     --  Умно, Трофим Васильевич, ей-богу, умно! Вот я  и попробую  угостить
вас сегодня этим "изничего", -- и повар, схватив ведро, побежал за водой.
     Для  приготовления ужина  мы  действительно  не  имели  мяса.  He  было
поблизости и заводи, чтобы поставить сети. Надеялись на Днепровского. Он, не
доходя  до лагеря, вместе с Левкой  и Черней свернул по Нижней Белой в горы,
намереваясь поохотиться, и обещал вернуться дотемна.
     -- Ужинать!.. -- вдруг громко крикнул повар.
     Это  слово означало  не только  трапезу,  но и конец  рабочего дня. Все
собрались у костра и в  недоумении смотрели на Алексея; тот сидел под кедром
и, казалось, не собирался кормить нас. Перед ним  стояли кружки  и  ведро  с
кипятком, да на костре что-то варилось в котле.
     --  Нынче  на  ужин  по  заказу  особое  блюдо  под  названием  Трофима
Васильевича -- "изничего", -- сказал он, лукаво улыбаясь.
     Мы  ждали.  Алексей  неторопливо  рылся  в карманах,  то  запуская руку
внутрь,  то  ощупывая  их  снаружи,  причем  каждый карман он  обшаривал  по
нескольку раз.  Затем  торжественно  снял с головы  шапку  и, зажимая в  ней
что-то, обратился ко всем:
     -- Кто угадает, тому порционно, по заказу...
     Все стояли молча.
     -- Никто? -- переспросил он и открыл шапку.
     Мы  увидели  в его руках  вятскую  губную  гармошку, сиявшую  при свете
костра серебристым узором отделки. Все насторожились.
     А повар рассмеялся и, закинув голову, поднес к губам гармошку.
     Громко разнеслась по лесу веселая мелодия.
     Скоро мы  забыли  про ужин.  Хотелось  бесконечно  быть во  власти этих
звуков.  А Алексей  постепенно  входил в  азарт. Плясала по губам  гармошка,
дергались в такт плечи и голова.
     Неожиданно  песня оборвалась,  повисла  в воздухе  в  приподнятой  руке
гармошка. Все стихло, и только старые кедры, будто в такт унесшейся мелодии,
продолжали покачивать вершинами.
     -- Кому добавочного,  подходи! -- произнес Алексей,  и снова послышался
его раскатистый смех.
     Оживились, закурили,  кто-то  поправил  костер,  и все один  за  другим
собрались  под кедром.  Пришел  и  Павел  Назарович.  Он сел  в сторонке  и,
улыбаясь, раскуривал трубку.
     Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал
готовить чай.
     Тихая безоблачная ночь окутала тайгу. Поднималась большая  теплая луна,
серебря вершины гор и бросая на лагерь изузоренные тени курчавых деревьев. В
природе  всеобщий покой, и  опять залилась  гармошка, один за другим звучали
родные мотивы. Алексей  играл  с  подлинным  увлечением,  оживляя  и  как-то
облагораживая своим искусством несложный инструмент.
     Разве можно  забыть ту памятную ночь в диких  горах, на берегу  буйного
Кизира, восторженные лица  уставших  людей, губную  гармошку. И слушатели, и
музыкант забыли  обо всем. Никто  не рукоплескал, не вост