зла в рот, уши, пробиралась под одежду, комары,
несмотря на жару, присасывались к лицу, к рукам и своим монотонным жужжанием
издевались над нами на расстоянии.
     Скоро  слева  подошла  тропа,  на  ней  мы  увидели  следы  только  что
прошедшего впереди марала-быка.  Теперь не было сомнения в наличии прохода с
Кинзилюка на Орзагай. Дальше от нас, вправо, стали отделяться мелкие тропки,
и  мы подъехали к  реке, протекающей  здесь  узким потоком по дну  глубокого
русла. Сюда подходят несколько  троп и  с противоположной стороны Кинзилюка.
Тут оказался источник с явным запахом сероводорода, с тухлой на  вкус водою,
которую  охотно пьют  маралы.  Она  вытекает  из  щелей  наклонной  к  руслу
левобережной скалы и имеет совсем незначительный дебит.
     Караван,  не  задерживаясь,  продолжал свой путь.  Высокотравье сменила
субальпийская растительность. По склонам  Кинзилюкского хребта  не  зажившим
рубцом  виднелся след  весеннего  обвала.  Внизу  под ним скопился гармошкой
снег, вперемежку с камнями,  кустарником и черной землей,  содранной обвалом
со  склона. Его обступила буйная трава, яркозеленая, цветистая. Странно было
видеть зиму и лето вместе.
     Мы  уже  проехали  остатки  лавины,  как  впереди  галопом  промелькнул
небольшой  медведь. Он  так  был чем-то  озабочен,  что даже не заметил нас.
Зверь двумя прыжками пересек Кинзилюк, выскочил на  снег и упал на него. Тут
только мы догадались, что он спасается от гнуса. Лебедев свистнул, но зверю,
видимо,  было  не до нас. В  это время  медведь почти  голый, и  каким бы он
терпением ни обладал, мошка и комар  допекают его, как говорится,  до белого
каления. Так мы и уехали, а медведь остался лежать, зарывшись в снег.
     Под перевалом  все  тропы  долины, как ручейки, сливаются в одну хорошо
заметную  звериную дорогу. Она идет далеко  на  юг  к  Казыру,  а возможно и
дальше,  на  хребет  Эргак-Торгак-Тайга, к  истокам  Уды.  По  пути  от  нее
откалывается множество тропок, убегающих  по сложному рельефу на белогорья в
глубину ущелий, в цирки, где  звери  любят в жару спасаться от  гнуса. Нужно
отдать должное маралам в отношении троп  на Восточном Саяне. Лучших проходов
не найти здесь,  чем  те, которые проложили они в этой горной теснине. Что и
говорить,  замечательные  дорожные  мастера,  и люди здесь еще  долгое время
будут пользоваться их тропами.
     Единственное   препятствие  на  пути  к  перевалу  --   надувной  снег,
прикрывающий край седловины. Сколько же его здесь скапливается за зиму, если
в  начале  июля  он  лежит  2  --  3-метровой   толщей!..  Лошадей  пришлось
развьючить. Вперед пустили Бурку. Конь, привыкший прокладывать дорогу, смело
полез  на  стену  надува.  Он  поднимался  на дыбы, падал, сползал вниз,  но
вскакивал  и обозленный неудачей  снова  лез  на стену, месил ногами  мокрый
снег. Так он и выбрался на перевал, а за ним вышли туда и остальные.
     Через  полчаса мы  уже спускались по зеленым лужайкам  в Фомкину речку.
Справа, в юго-восточном направлении, тянутся скалистые вершины Кинзилюкского
хребта. В просветах между ними  изредка виден далекий горн-зонт.  Слева даль
закрывают высокие  мысы  западных склонов Агульского белогорья.  В  глубоком
провале долины,  прикрытом темной кедровой тайгою, скачет по  крутым валунам
неутомимая река. Она берет  начало недалеко от следующего перевала, где-то в
восточных   цирках   Кинзилюкского   хребта,  и   течет   нам  навстречу   в
северо-западном направлении. Но там, где в нее вливается ключ, от  перевала,
который  мы  только  что  миновали,  река  круто,  почти  под  прямым  углом
поворачивает  на  юго-запад,  рассекает  черной  щелью  Кинзилюкский хребет,
уходит к Кизиру, все более отклоняясь на юг.
     Тропа идет косогором, смягчая  крутизну,  и  как  бы намеренно не желая
спускаться на дно ущелья. Но миновать  ей русло не удалось -- в два часа дня
мы  вышли на реку. Дальше путь шел  по топкому дну долины главного истока, в
том же направлении: на юго-восток. Скоро река осталась вправо, а тропа стала
взбираться по узкому гребню, и мы вышли на перевал.
     Мы не поехали  тропою, решили подняться как можно выше  по  речке и там
заночевать. Трудно было продолжать  путь,  не взглянув на местность, которую
пересекали. Тут сказалась привычка геодезиста -- зримо представлять рельеф и
видеть  перед собою открытый  горизонт.  Иначе  у нас  не  сложилось бы того
незабываемого впечатления, какое  в действительности  производит на человека
центральная часть Восточного Саяна своею грандиозностью.
     Мы  остановились  недалеко  от истока,  на зеленой  лужайке, под крутым
склоном Кинзилюкского хребта. Наскоро пожевав  сухого мяса и запив кипятком,
мы с Прокопием покинули лагерь,  намереваясь выйти на одну из вершин хребта,
а Лебедев остался с лошадьми. Поднимались по истоку, спадающему каскадами  в
долину   с   большой  высоты.  А  вокруг  все   шире  раздвигался  горизонт,
вырисовывались  новые и новые  вершины,  открывались дали.  Мы  же старались
всего  этого  не  замечать, хотелось  одним  долгим,  запоминающим  взглядом
насладиться панорамой.
     На дне цирка, под защитой мрачных скал, покоится  небольшое  озеро,  из
которого  берет начало  Фомкина речка.  И тут  смелые  альпийцы  толпятся по
берегам ручья, по сглаженным площадкам и даже по россыпям. Как приятно среди
холодных, каменных  громад  видеть крошечные лужайки, покрытые ковром  ярких
альпийских цветов. Колокольцы водосбора,  розовые полоски горлянки,  красный
мытник, желтый лютик, маки праздновали свое короткое лето. Ни единый звук не
нарушал  безмолвия  цирка, разве снизу  случайный  ветерок донесет с духотой
летнего дня  шум  водопада,  да  иногда  сорвется сверху  камень,  падая  он
разбудит скалы,  перекликнутся  они,  поворчат  и снова  наступит длительная
тишина.
     На  вершину  гольца  взбирались по  кромке  цирка. Из-за  ближних  скал
надвинулась черная туча, она проглотила солнце и угрожающе повисла над нами.
Налетел сырой ветер.  Нужно было  торопиться,  но  теперь  мы не могли одним
приемом  преодолеть  крутизну, как это делали  раньше. Голод подтачивал наши
силы, ноги теряли  упругость,  в глазах не рассеивался рой звезд. Если бы не
профессиональное самолюбие, мы бы непременно повернули обратно.
     -- Слышите, самолет гудит! -- крикнул Прокопий, хватая меня за руку.
     Мы  долго  прислушивались.  Из  глубины  потемневшего  неба   доносился
какой-то затяжной звук. Был ли  это самолет -- мы не  определили, но страшно
хотелось верить,  что наконец-то прилетел Мошков,  ведь все  мы до крайности
измучились ожиданиями и раздумьем.
     За гребнем, на который мы с трудом вышли, показался другой гребень, еще
более недоступный. Но впереди уже обозначилась лохматая вершина гольца и это
поддержало  нас. Еще небольшое усилие  и мы выбрались  на снежное поле. Идти
стало  легче.  Уже  оставалось  не  более  сотни  метров  до  цели,   как  с
противоположной стороны воровски подкрался туман. Он прикрыл голец и окутал,
нас беспросветной мглой. Какая досада! Нужно же было этому случиться у самой
вершины, после стольких усилий, потраченных нами на подъем.
     -- Видно и удачи от нас отвернулись, -- сокрушался Прокопий.
     Вершина, на  которой  мы  находились, названа Фомкин  голец.  Это самая
высокая  точка  Кинзилюкского  хребта,  ее  отметка  2213  метров.  Здесь  и
заканчивается хребет, круто обрываясь на дно Второй Фомкиной речки. Дальше к
Казыру протянулся хребет Вала.
     Уже  стало темнеть, когда  мы  покинули  вершину и, словно  обреченные,
шагали  по  россыпи.  Ветер  набрасывал  из  ущелья  запах  отогретых  скал,
смешанный  с запахом  хвойных лесов,  альпийских полян,  топей.  Туман  стал
быстро редеть.  Дождь  догнал  нас на  крутом  спуске и,  словно за какую-то
провинность, так исхлестал, что нитки сухой не осталось на нашей одежде.
     В лагерь пришли потемну, усталые,  разбитые и после ужина сразу уснули.
Нужно  было хорошо  отдохнуть, чтобы на следующий день добраться  до истоков
Прямого Казыра,
     Утром мы  вернулись  своим  следом к тропе. Она  вывела нас  по узкому,
залесенному хребтику на широкую седловину, разъединяющую Агульское белогорье
с Кинзилюкским хребтом и являющуюся перевалом во Вторую Фомкину речку.
     Здесь я должен  буду прервать  свое  повествование и сказать  несколько
слов о названиях рек и хребтов этой части Восточного Саяна.
     С давнишних лет Саяны славятся соболем. До революции жители прилегающих
к горам поселков в основном занимались соболиным промыслом. Охотничьи угодья
были строго распределены  между районами.  Вся  территория, омываемая реками
Казыром и Кизиром  и их многочисленными притоками, принадлежала до революции
минусинцам (*Минусинцы  -- жители Минусинского уезда,  Енисейской губернии).
Граница  угодий  проходила по  Манскому,  Пезинскому,  Канскому,  Агульскому
белогорьям и  далее  по  водораздельной  линии до  верховья  Уды. Тафалары и
саянцы,   ныне   жители  Саянского   района  Красноярского   края,   владели
территорией,  расположенной  на  север  и  восток  от   этой  границы.  Беда
промышленнику,  если его  ловили  на чужой территории.  Не унести ему  тогда
своей  добычи, а то и головы! Но пантовать в верховья Кизира и Казыра ездили
саянцы и  тафалары,  поскольку  путь туда летом  для них был более доступен,
нежели для минусинцев. Это обстоятельство  породило двойное название  рек  в
этом  районе.  Одна  и  та  же речка  у  саянцев  имела одно  название, а  у
минусинцев  другое. При  обработке  материалов  наши  топографы  и  географы
оказались  в  затруднительном  положении  --   какие  названия  окончательно
присвоить рекам?  Скажем, у саянцев имеются  названия Сурунца, Ванькин ключ,
Белая Вала, Большая Вала;  эти же реки минусинцы,  соответственно, называют:
Кинзилюк,  Фомкина  речка,  Вторая  Фомкина речка  и  Прямой  Казыр.  Саянцы
убеждены, что Сурунца берет начало  у перевала  в  Ванькин ключ и впадает  в
Кинзилюк, тогда как в действительности это и есть Кинзилюк, а речка Сурунца,
как я  уже  писал, впадает в Кинзилюк гораздо ниже, с  левой стороны.  После
тщательного просмотра материала, на  последних картах были  указаны названия
рекам  по их  устьям,  то есть минусинские,  соответственно  были  оставлены
названия гольцов  и  хребтов.  Этими  названиями я и  пользуюсь при описании
своего путешествия.
     Миновав широкую перевальную площадку, покрытую камнями и пестрым узором
цветов,  мы стали  спускаться во Вторую  Фомкину  речку.  Она отсекает своим
холодным  лезвием хребет  Вала от  Кинзилюкского и уходит  глубокой  щелью к
Кизиру.  Слева  причудливыми  нагромождениями  тянулась  Орзагайская  группа
гольцов.  Мы любовались изумительными  по красоте вершинами,  сложенными  из
почти  белого  мрамора и как бы  нависающими над  восточными истоками Второй
Фомкиной речки. Это незабываемое зрелище не имеет себе равного по красоте, и
забыть его, кажется, невозможно. Из всех долин, которые мы посетили за время
своего  путешествия, долина этой речки,  пожалуй, самая красивая.  Все здесь
сливается в одну красочную гармонию и, кажется, ничего нельзя прибавить, или
убрать,  чтобы  не испортить  строгого пейзажа.  Нужно  было  остановиться и
осмотреть местность, хотя бы с второстепенной вершины, но нас погоняла туча.
     От перевала тропа спускается вдоль ключа в глубину долины, и  по левому
истоку, минуя восточные ключи,  поднимается к его вершине. Понукая лошадей и
поглядывая на тучи,  караван легко  выбрался на перевальную перемычку и,  не
задерживаясь, стал  спускаться в долину Прямого Казыра. Эта река  образуется
из  слияния  двух  основных  истоков:  западного,  берущего  свое  начало  с
восточных  склонов хребта Вала,  и северного, вытекающего из цирка  высокого
туповерхого  гольца,  все той  же  Орзагайской  группы.  Широкая  долина, по
которой  мы спускались, местами перехвачена топями, кустарниковыми зарослями
и кедровыми перелесками.
     Над  нами, заслоняя  солнце, шла, раскрылатившись, бурая туча, курились
грозные вершины гор. Невыносимо наседал гнус. Где-то за левобережным хребтом
лениво  постукивал гром. Дождь нагнал  нас за  поворотом.  Мы еще не  успели
укрыться  под кедром,  как  на  долину  обрушились грозовые  разряды. Молния
крестила  темный  свод неба.  Земля  вздрагивала от тяжелых  ударов. Мы  уже
хотели расседлывать  лошадей, но  на западе  неожиданно прорезалась  полоска
света. Из образовавшейся в туче прорехи выглянуло солнце.
     Мы  снова в  седлах.  Встречный  ветерок  смахнул  с  зеленого  покрова
дремоту, все  вдруг  ожило, обрадовалось,  запело,  славя на все голоса свое
существование. Наш путь шел левым берегом вниз по Казыру.
     На  всем нашем пути от Кинзилюка мы  не видели  следов пребывания здесь
человека  -- ни порубки, ни  остатков костров. Окружающая нас природа носила
ясный отпечаток своей первобытности. Она здесь еще сама управляет животным и
растительным  миром.  Обитателями  этого  уединенного  уголка  гор  являются
маралы, сокжои, медведи. Их следы и лежки  всюду попадались  на глаза. Часто
мы видели и  самих  зверей. То они  отдыхали  в  тени под  кедрами,  или  на
террасах  близ  снега, то паслись  на мысах, или альпийских лужайках. Увидев
караван,  они настораживались,  стараясь  угадать,  опасно  это  или нет. Но
звери, которые обнаруживали чутьем  наше присутствие, спасались в паническом
бегстве, не щадя себя на россыпях, в чаще.
     -- Эко приволье какое зверю,  ничто его тут не тревожит, живет  сам  по
себе!  --  воскликнул  Прокопий,  поднимаясь  на стременах и посматривая  на
зеленые елани, на мысы, перелески.
     Вдруг Бурка подо мною вздрогнул и со  всех ног  шарахнулся в сторону. Я
натянул повод, силясь остановить коня.  Взбудоражились  и остальные  лошади.
Быстро наводим порядок, но лошади фыркают, храпят, отказываются идти вперед.
Там  что-то мелькнуло бурое.  Это  нам  навстречу  по тропе шла медведица  с
малышами. Она так была  чем-то озабочена,  что и не заметила караван. Но вот
послышался  ее повелительный окрик,  застыла,  не шевелясь, возле нее трава.
Какую-то долю минуты неподвижно стояли и мы. Затем медведица приподнялась на
задние  лапы  и,  сбочив голову,  рассматривала  нас. Видно  не привычно  ей
уступать  кому-нибудь  тропу,  в  тайге медведю  все подвластно.  Неожиданно
налетел ветерок, набросив на нее запах человека. Словно ужаленная, медведица
бросилась  по  лугу,  грозным окриком предупредив малышей следовать за  ней.
Черня поднял лай и, натягивая поводок, рвался вдогонку.
     Тропа раскололась, более широкая пошла влево к возвышенности.
     --  Чего  это  она  свернула,  вроде  впереди  нет  прижима, --  сказал
Прокопий.
     Я остановил  коня. Действительно, почему ушла к сопкам  тропа?  Куда же
ехать?  Решили  разделиться:  Днепровский и  Лебедев  поехали вниз по Казыру
искать место для ночевки,  а я свернул  широкой тропой к сопкам.  Она повела
меня вдоль маленького ключика, стекающего в  Казыр, к заболоченной площадке.
Ветерок  набросил  тяжелый запах серного источника. Что тут  наделали звери!
Все взбито копытами маралов, объедено, в лужах свежая муть. В болото со всех
сторон  вонзаются черные тропы. Животных  соблазняет  тухлая  вода,  обильно
напитавшая  почву.  Как  можно  было  удержаться  не посидеть  ночь на  этих
"солонцах"?! Такие  случаи  не часто бывают  в жизни охотника.  Не  слезая с
коня, я выбрал место для сидки и не медля повернул к своим.
     Впереди тонкая  струйка дыма  сверлила небо. Там,  где остановились мои
спутники, стояла избушка с  плоской крышей, а рядом развалившийся берестяной
балаган. Встретить в этих диких горах жилье человека было, по  меньшей мере,
неожиданностью.  "Может  быть,  источник,  обладает  необыкновенным целебным
свойством и  люди, не считаясь с трудностями, заходят сюда, чтобы избавиться
от немощи?" -- подумал я, подъезжая к лагерю.
     --  Коптилка,  --  сказал Прокопий,  показывая  на избушку.  --  Где-то
солонцы есть.
     -- Серный источник с километр отсюда.
     -- Я так и знал. И звери ходят? -- спросил он. -- Посидим ночью?
     Изба была без  окон, на стене висело что-то похожее на корыто для варки
пантов, сделанное из железа, на  земле лежали вешала  для копчения мяса. Все
стало   понятно:   охотники   проникали   сюда   за  пантами,  подкарауливая
маралов-быков у источника. Следов недавнего их пребывания мы не нашли.
     Эту  ночь  мы  решили  посвятить охоте. Караулить маралов  будем  мы  с
Прокопием, а Лебедев останется в лагере,  чтобы ночью поддержать  костер. Мы
боялись, как бы медведи не разогнали лошадей.
     Старый кедр,  свалившийся  на  землю  много  лет  назад,  послужил  нам
скрадком. Он  лежал  несколько ниже топкой площадки,  где было больше следов
маралов.  Мы намостили под  себя травы,  устроили  заслон  из  веток.  Чтобы
наблюдать  за течением воздуха, повесили  над головой тонкую ниточку, и она,
колеблясь, клонилась к устью распадка, следовательно, наше присутствие звери
с площадки не могли обнаружить.
     Заканчивая суету, засыпал огромный край. Слух улавливал тончайшие звуки
наступившей  ночи.  Повернется ли букашка под засохшим листом,  вспорхнет ли
птица, отдыхающая в  чаще, или прилетит  еще не уснувший  комар, -- ничто не
ускользает  от напряженного внимания. Но, несмотря на  поразительную ясность
звуков, звери чаще всего появляются на солонцах вдруг, совершенно бесшумно и
нередко уходят незамеченными охотником.
     На вершины сопок,  на одинокие  деревья, на  болото и скрадок падал  из
синей бездны  мертвенный  свет далеких звезд. Из скрадка  было  видно только
крохотный  кусочек  неба источник  да край  леса,  отступивший от болота. Мы
сидели молча,  слившись с тишиною  и погрузившись в  свои думы. Вдруг справа
подозрительный  всплеск  --  будто  кто-то  осторожно  коснулся  болота.  Он
приковывает  внимание.  Слух настораживается, глаза ищут  в сумраке  крупную
тень.
     -- Соболь... -- шепчет на ухо Прокопий.
     Я  вижу, как  маленькая длинная тень  скользнула по сгнившей  колоде  и
замерла   настороженным  комочком.   Но  до  слуха  ясно   доносится  шорох.
Присматриваюсь  --  там же, возле колоды, копошатся  маленькие  соболята. Их
трое.  Они что-то подбирают в грязи, чмокают, бегают  друг за другом.  Вдруг
ясно  слышится тревожный  окрик  соболихи:  фырт...  фырт... и  малыши мигом
исчезли. Один спрятался под колоду, второй затаился в старом  следу зверя, а
третий -- поближе  к матери тоже замер, сгорбив спину. Но через минуту снова
слышится возня, чмоканье и сдержанный писк.
     --  Солонцуют,  грязь  серную едят, --  поясняет  Прокопий еле уловимым
шепотом.
     -- Шлеп... шлеп... шлеп -- как гром доносятся шаги зверя по болоту.
     Соболи мигом убрались вправо. У меня по телу пробежал холодок. Я смотрю
на нитку, она попрежнему клонится к  устью распадка. Значит болото  свободно
от нашего запаха. Прижимаю к плечу ложе штуцера, всматриваюсь в темноту. Два
небольших  марала  четко  выкроились  на  фоне   склона.   Прокопий  пальцем
предупреждает  меня не стрелять. Хорошо слышно, как  звери шагают по  липкой
грязи,  как  сосут воду, чмокают  губами и все ближе  подходят к скрадку.  С
трудом сдерживаю волнение. Казалось, минуты замедлили свой бег. А маралы уже
рядом, нас разделяют 15 -- 18 метров. Не  замечая смертельной опасности, они
спокойно проходят скрадок и, как только оказываются позади, слышится крик.
     -- Бек... бек... бек...
     Самка бросилась влево, а пантач вправо, но сейчас же  повернул к  ней и
исчез в темноте.
     -- Ишь, как духа-то человеческого боятся, чего доброго в этакой темноте
и напорятся, -- сказал Прокопий, облегченно вздохнув.
     -- Ладно ли, что не стреляли? -- спросил я.
     -- Ночи еще много.  Может быть, постарше заявится, у этого  видел панты
-- два отростка, пусть живет, -- ответил он.
     Мы постояли, размяли онемевшие конечности и снова затаились в скрадке.
     На  за