оргался. Но сколько
выразительного было в этой группе, расположившейся под  столетним  кедром  и
освещенной бликами ночного костра.
     Долго еще не смолкала гармошка.
     -- Ну, а кормить-то нас будешь? -- вдруг спросил Курсинов.
     Алексей  улыбнулся  и, не обрывая  песенки, глазами показал на висевший
над огнем котел с кашей.
     Гармошка  так  взбудоражила и  без того хороший аппетит,  что  невольно
думалось: "Если повар будет и в дальнейшем кормить нас с музыкой, то никаких
запасов продовольствия не хватит!"
     Я ушел в палатку раньше других. Мошков не спал.
     -- Нет  больше сил терпеть, что это за несчастье навалилось на меня! --
произнес он дрожащим голосом, показывая мне распухшую руку.
     Болезнь и бессонница измучили беднягу. Он стал еще более неразговорчив,
продолжал упрямо бороться  с  недугом. Когда же терпенье иссякало  -- Мошков
уходил  в  лес  и  из  темноты  доносился мучительный  стон.  Облегчения  не
наступало, не  верилось, что  это был  обыкновенный нарыв.  "Неужели  что-то
другое?" -- думал я. Эта мысль все настойчивее закрадывалась в голову.
     Мы привыкли видеть  Пантелеймона  Алексеевича жизнерадостным, с шутками
да  прибаутками на устах, а тут совсем не стало его  заметно в лагере. Разве
когда попросит кого-нибудь скрутить ему цыгарку, да  иногда  бесшумно, будто
тень,  пройдет  мимо  палаток  и  заговорит с кем-нибудь,  чтобы  на  минуту
отвлечься от  боли.  Я быстро уснул, измученный прошедшим днем,  мыслями  об
ответственности  за экспедицию  и  всем тем,  что должно тревожить человека,
когда он ведет людей на риск, в довольно сложный круговорот событий. И  даже
во сне я не мог освободиться от этих мыслей.
     Был  поздний  час ночи. Небо повисло над нами  темным шатром,  холодный
ветер дул от снежных вершин хребта Крыжина.
     -- Встань, собаки где-то лают, -- узнал я сквозь сон голос Мошкова.
     Раздетый,  я   выбежал  из  палатки.   Ни   звезд,   ни   просвета.   С
противоположной стороны  Кизира доносился густой бас  Левки  и  слабый голос
Черни.
     Собаки держали  зверя. Об этом можно было догадаться  не только по лаю,
но и  по тому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли
попасть, только преследуя кого-то.
     Я разбудил Лебедева.
     Услышав  разговор,  поднялись  Пугачев,  Зудов  и Самбуев.  С минуту мы
стояли молча, прислушиваясь, а лай, то замирая, обрывался, то с новой силой,
настойчиво возобновлялся.
     -- Придется Переплывать,  -- продолжай прислушиваться, сказал  Лебедев.
--  Утром собаки могут и не  удержать зверя. Это  Прокопий поднял  зверя, он
ушел на ту сторону.
     Самбуев принес резиновую лодку. Решено было подняться как можно выше по
левому берегу реки и оттуда начать переправу.
     Ширина  Кизира  здесь,  выше устья Белой, весной  обычно  бывает  около
двухсот метров.
     Пока надували лодку,  собаки умолкли. Видимо, зверь прорвался и увел их
за собой  дальше. Посоветовавшись, мы  с Лебедевым все  же решили  переплыть
Кизир, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя.
     Теперь  мы  не  должны  были в поисках зверя считаться с трудностями. С
этого  дня мясо  и рыба стали нашими основными  продуктами,  несмотря на то,
какой ценой  придется добывать их. Левка и Черня были  надежными помощниками
или,  точнее  выражаясь,   кормильцами,  и  мы  ни  в  коей  мере  не  могли
пренебрегать их усердием. Уж если собаки "поставили"  зверя,  то, независимо
от расстояния и препятствий, мы должны были идти к ним на помощь.
     Как  только Пугачев оттолкнул  лодку  от  берега,  течение стремительно
подхватило  ее. Мы налегли на  весла.  Все ближе и ближе становилась полоска
леса на противоположной стороне реки. Наконец мы у цели. С трудом  выбрались
на берег. Вошли в лес и снова погрузились в непроглядную тьму. Собак не было
слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дождаться утра.
     Шли  медленно,  ощупью.  Лебедев  впереди, я,  прикрывая  лицо  руками,
пробирался за ним, точнее, за звуком его шагов. Наконец попали в непролазную
чащу. Пришлось остановиться.
     Вдруг  откуда-то  издалека донесся  глухой  шум. На какую-то секунду он
замер, а затем возник снова, уже  более явственно. Что-то с гулом и  треском
надвигалось прямо на нас.
     Мы продолжали  стоять,  не зная,  куда  посторониться. Шум  усиливался,
приближался.  Кто-то, большой и сильный, яростно пробираясь вперед, тяжестью
своей ломал с треском сучья и тонкие деревья.
     Мы  припали к  земле. Прошла  минута,  а может быть, и  меньше.  Кто-то
пронесся  мимо. Треск и различимый  теперь  топот  начали удаляться. И почти
сейчас  же легкое потрескивание сучьев и сопение выдали Левку  и Черню.  Они
мчались следом за зверем.
     -- Наломает же  он себе  бока в этой трущобе, да чего доброго  и собаки
напорются, -- тихо сказал Лебедев, закручивая папироску.
     А  в  это  время  оттуда, где уже более  минуты затих шум, ясно донесся
злобный лай собак. Теперь никакая темнота не могла задержать нас.
     Не берусь  определить, какое пространство прошли мы за час или полтора,
но только лай стал четко слышаться, а вслед за ним и рев зверя.
     Неожиданно  страшный треск  раздался где-то  совсем  близко.  Вероятно,
зверь метнулся в нашу  сторону,  намереваясь  расправиться с  какой-либо  из
неотступно  преследовавших его  собак.  И действительно, одна из них,  ловко
увернувшись от  опасности, почти наскочила на  нас,  урча  и  взвизгивая. Но
сейчас же  снова бросилась в ту сторону, куда удалялся шум и откуда слышался
лай  другой собаки. Теперь  началась яростная  схватка.  Зверь бросался то к
Черне, то к Левке и, не умолкая, приглушенно и  злобно ревел. Преследователи
отвечали ему свирепым, задыхающимся лаем.
     Мы продвинулись  вперед еще  метров на  тридцать и залегли  в  темноте.
Зверь был где-то рядом. Слышалось его учащенное дыхание.
     Я прижался к кочке и, подав вперед штуцер,  напряженно  всматривался  в
темноту, пока  не заметил темное пятно. Оно шевелилось,  то увеличиваясь, то
исчезая и, наконец, приблизилось и застыло передо мной.
     -- Видишь? -- шепотом спросил я лежавшего рядом Лебедева.
     Но ответа  не расслышал, так  как в тот  же миг  зверь опять рванулся в
сторону. Звонко ударились  о  колодник  копыта.  Нужно было  воздержаться от
выстрела, отползти назад и. дождаться рассвета, но я не в силах был оторвать
палец от спуска. Еще одна секунда -- и когда  мечущееся перед глазами темное
пятно  приблизилось, в общий хаос  звуков ворвался  выстрел. Молнией блеснул
огонь. В полосе мелькнувшего  света я на  мгновение увидел силуэт  лося. Шум
схватки стал удаляться и оборвался всплеском  воды -- зверь с ходу завалился
в озеро. И снова лай собак.
     --  Зря...  --  сказал  Лебедев,  вставая,  и в  его  голосе  я  уловил
заслуженный упрек. -- Нужно было подождать,  никуда бы он не ушел.  А теперь
спеши, зверь на ходу.
     Где-то  справа  сонно  прострекотала  кедровка.  "Скоро   рассвет",  --
мелькнуло в голове. Еще минута, другая,  и на востоке распахнулось небо алым
светом зари. Шумно пронеслась над нами стайка черноголовых синиц, прошмыгнул
по шершавому стволу бурундук. Редел сумрак убегающей ночи.
     Мы встали и  без сговора бросились на  лай. Лось  уходил по  дну ручья,
громко шлепая ногами. Собаки неистовствовали.  В воздухе кружился испуганный
ворон. Лучи только что поднявшегося солнца пронизали чащу леса, и можно было
хорошо разглядеть  зверя.  Его  "вели"  Левка и Черня. Один  шел по правому,
другой по левому берегу.
     Разъяренный  напористостью  собак, лось взбивал ногами  воду, угрожающе
мотал головою  и приглушенно  ревел.  Мы  близко подобрались  к нему.  Снова
прогремел выстрел. Зверь сделал огромный прыжок, забросил передние  ноги  на
берег ключа, закачался и вместе с  Левкой, который уже успел вскочить ему на
спину, обрушился в воду.
     Мы подошли.  Лось был мертв. Его  пришлось  спустить несколько  ниже по
ключу до пологого берега и там освежевать. Это был самец, еще в зимней шубе,
примерно  трех  лет. Его молодые рога, вернее два  пенька высотою в двадцать
сантиметров, были мягки и покрыты густыми волосами темнокоричневого цвета.
     * * *
     Лося  в  Сибири называют сохатым. Это неуклюжий,  тяжелый лесной бирюк.
Живет   он  в  разреженных  гарями  тайгах,  по  болотистым   пространствам,
пересеченным   перелесками,  близ  кормистых,  с  растительным  дном,  озер.
Осинники, березняки,  тальники и их молодые побеги являются  основным кормом
зверя. Летом  же он любит  полакомиться  болотной травою и корнями различных
растерши,  доставая их со дна озер. Жаднее всего сохатый поедает грибы, с их
появлением он переселяется с низких сырых мест на бугристые, покрытые старым
лесом.
     Сохатый, по своей громадной фигуре и  по силе, стоит на первом месте  в
нашей  фауне.  По сложению же он  напоминает что-то первобытное, дошедшее до
нас из глубины веков.  Он  обладает  прекрасным слухом, хорошим обонянием  и
сравнительно плохим зрением, видимо, от того, что он постоянно живет в лесу,
окруженный замкнутой стеною  деревьев и  кустарников. Чудовищная сила делает
зверя  неразборчивым в поисках проходов как через лесные завалы, так и через
топкие болота. Несмотря на свой грузный корпус, он легко перепрыгивает через
колодник,  замечательно  плавает,  оставаясь  подолгу  на  воде.  Ноги  лося
заканчиваются   острыми,   глубоко   рассеченными   копытами,   соединенными
перепонками  с   двумя  роговыми  наростами,  расположенными   на  8  --  10
сантиметров выше стрелки. Эти наросты имеют громадное значение  при переходе
сохатых через топи. На них зверь как бы  ставит свои ноги и этим увеличивает
почти  вдвое  площадь, на  которую опирается. Вот  почему  он  и  не тонет в
болотах и легко передвигается по глубокому снегу.
     Сохатый  --  животное  некрасивое.  Широкая  грудь слишком  развита  по
сравнению с остальным туловищем. Передняя часть корпуса выше крестца. Голова
несуразно большая.  Толстая,  мускулистая  и  очень подвижная  верхняя  губа
страшно безобразит  морду. И  все  же, несмотря на его грубые внешние формы,
встреча с лосем в лесу,  да еще летом, -- незабываемая картина.  Бархатистая
до  лоска темная спина лося, огромные  рога,  напоминающие корни вывернутого
дерева, обтянутые еще не содранной кожей и светлые, с легкой желтизной, ноги
удивительно как  гармонируют  с мягкими  тонами  сумрачного  леса. Тогда  не
замечаешь недостатков в его  сложении,  и лес  с потемневшими от  времени  и
сырости  осинами, елями, березами с седой бахромой  свисающих  лишайников, с
валежником, прикрытым зеленовато-влажным  мхом,  в  присутствии лося кажется
сказочным.
     Самым страшным врагом сохатого являются волки. Не спасают его от них ни
геркулесовская  сила  зверя,  ни  быстрые  ноги,  ни  выносливость.  Заметив
хищника,  он  бросается наутек,  но волки  слишком  упрямые  в преследовании
жертвы,  гонятся по  пятам  Проходят часы,  страх  все больше овладевает им.
Наконец,  поняв,  что  не  уйти  ему  от  врагов, он  с  свирепой решимостью
останавливается и, собрав остатки сил, принимает бой.
     В  1937  году,  работая  по  реке  Голонде  за  Байкалом,  мы  случайно
наткнулись на только что закончившийся пир  волков. Они "зарезали"  крупного
сохатого-быка.  Это было в  марте, в  тайге лежал снег. Можно было легко, по
оставшимся  следам  на  снегу, представить последнюю  схватку лося  со стаей
волков.
     В моем дневнике сохранилась запись этого случая.
     "... Девять волков  бежали  большим полукругом, тесня сохатого  к реке.
Они  хорошо  знали --  на гладком  речном льду копытное животное не способно
сопротивляться.  Это  понимал и лось,  все  время  намереваясь прорваться  к
отрогам. Но он уже отяжелел, сузились  его прыжки, чаще стал задевать ногами
за  колодник.  Препятствия,  которые  он час  назад легко преодолевал  одним
прыжком, стали недоступными.  Завилял след зверя между валежником -- признак
полного упадка  сил. Несколько волков уже прорвались вперед, и лось внезапно
оборвал свой бег, завязив глубоко в снегу все  четыре ноги. Враги замерли  в
минутной передышке.
     Хитрый,  осторожный и трусливый волк  в  минуты решающей  схватки  дает
полную волю своему бешенству и злобе, делается яростным и дерзким. Но у лося
еще  сохранился какой-то  скрытый  запас  сил  для  сопротивления.  Огромным
прыжком он рванулся, но в это время на его груди повисла тяжелая туша волка,
брызнула кровь  из  прокушенных ран. Удар передней  ноги -- и хищник полетел
мертвым комом  через  колоду. Второй уже сидел  на  крестце,  третий  впился
клыками  в брюхо.  Сомкнулось кольцо.  Сохатый упал,  но мгновенно  вскочил,
стряхнул с себя прилипшую  тяжесть. Удар задней ногою, и второй волк попал в
чащу с перебитым хребтом.
     Но стая,  предчувствуя близость  развязки, свирепела. Сгустки крови  на
снегу еще больше озлобили ее.
     Клубы  горячего  пара,  вырываясь из открытого  рта,  окутывали  голову
сохатого. Окончательно выбился из сил  лесной великан,  затуманились  глаза.
Поблизости не было ни толстого дерева,  ни вывернутого корня,  чтобы прижать
свой  зад,  подверженный  нападению,  и  лось,  сам  того не  замечая,  стал
отступать  к реке. Как только  его задние  ноги  коснулись скользкого  льда,
зверь, словно  ужаленный,  бросился вперед.  Теперь всюду смерть. Завязалась
последняя  схватка. Взбитые  ямы,  сломанные  деревья,  разбросанная  галька
свидетельствовали  о  страшной  борьбе,  какую  выдержал  лось,  прежде  чем
отступить на предательский лед...
     Когда мы  подошли к реке,  на  берегу нашли  еще одного  убитого волка.
Сохатый  был растерзан в двух метрах  от берега,  лежал распластавшись,  как
летяга, всеми четырьмя конечностями... В его глазах застыл ужас.
     * * *
     Через  полтора  часа  мы  с  Лебедевым  были  в  лагере. Левка  остался
сторожить мясо.  Из  принесенной  нами  печенки  Алексей приготовил  вкусный
завтрак.
     Немного раньше нас  пришел  и Днепровский.  Оказывается,  это  он ночью
встретил  лося, стрелял его в темноте, но неудачно, и тот вместе  с собаками
ушел через Кизир.
     Над горами томилось солнце.  По ущельям дыбился туман. Кизир, притихший
за  ночь, пробуждался  на  далеких  перекатах. Пугачев  с Днепровским  стали
собираться  на   речку  Ничку,   чтобы  разведать  по   ней  проход   к  тем
тупо-вершинным горам, которые видны  с гольца Чебулак.  Павел  Назарович и я
собирались на хребет Крыжина. Остальные  должны  были перенести мясо лося  в
лагерь  и  до нашего  прихода привести  в  порядок уже  изрядно  потрепанное
снаряжение.
     Болезнь  Мошкова  все  больше и  больше тревожила  меня.  Палец  совсем
почернел. Испробованы были все средства. Чего только  бедняга не прикладывал
к пальцу:  и еловую  серу, и  печенку, и хлеб  с солью.  Тогда мне  пришла в
голову страшная мысль: не гангрена ли у него?
     Об  этой болезни я имел  весьма отдаленное представление, но знал,  что
она очень опасна для жизни.
     Мы  с  Павлом Назаровичем ушли из лагеря последними,  захватив с  собой
Черню.  В рюкзаках  имелся  запас продовольствия на три дня, главным образом
мясо,  небольшое полотнище брезента,  два котелка,  топор и прочая  походная
мелочь. Наша задача  -- пройти по реке Белой до  ее истоков и  подняться  на
белок  (*Белок -- горная вершина  на Саянах, покрытая снегом) Окуневый, одну
из значительных вершин хребта Крыжина в этой части.
     Белая  берет свое начало совсем недалеко  от Кизира, в образовавшейся в
глубине  гор котловине.  С юга  котловина граничит с несколько пониженным  в
этой части хребтом Крыжина,  справа и слева  ее  обнимают отроги хребта. Они
почти сошлись у Кизира и  разделяются только небольшой  щелью, по  которой и
протекает Белая.
     Не  более  чем через час мы прошли  теснину. Нависшие над  ущельем горы
широко  раскинулись,  образовав  котловину,  напоминающую  гигантский котел.
Дальше  река,  разбившись  на несколько  ключей, затерялась  в густом  лесу.
Вправо, высоко над нами, виднелся белок Окуневый. Его тупая вершина и крутые
отроги,  спадающие  в  котловину,  поражали  нетронутой снежной белизной,  и
только кое-где, будто тени, лежали полоски снеговых обвалов.
     По густому кедровику, без тропы, мы пробирались к Окуневому белку. Лес,
прикрывающий  котловину, карабкался по склонам, пронизывая  языками  снежную
белизну отрогов. Путь нам преграждали массы давно упавших великанов да глыбы
твердых  пород,  в беспорядке  скатившихся  с откосов. По ложкам  и рытвинам
лежал водянистый  снег,  придавленный тенью  курчавых кедров.  Ноги тонули в
мокром снегу, сплошным ковром накинутым на "пол" леса.
     На  пути  часто  попадались  следы  диких оленей,  места их  кормежек и
бесконечное  количество  лежек. Надо полагать, что котловина служила  местом
постоянного  пребывания  зверей.  Черня  нервничал  не  без  основания.  То,
натягивая поводок, он влажным носом "глотал" воздух, то вдруг останавливался
и,  замирая, прислушивался  к  звукам, доносившимся из  глубины леса. А  мы,
теряясь в догадках,  напрасно присматривались  и  прислушивались:  нигде  ни
единого живого существа, ни единого звука.
     -- Тут, тут, близко,  -- шептал взволнованно Павел Назарович, следя  за
собакой.
     Черня, захваченный азартом, вдруг сделал прыжок, струной вытянул  повод
и в  нерешительности остановился.  Метрах  в трехстах,  на краю  редколесья,
стоял   вполоборота  к  нам   встревоженный   марал.   Подняв   голову,   он
прислушивался, всматривался, стараясь  разгадать,  кто ходит по лесу. Зрение
марала слабее человеческого, на  расстоянии он плохо различает предметы,  но
слух в минуты напряжения чрезвычайно остер, так же как и чутье.
     Мы не собирались  стрелять, а  хотели лишь рассмотреть  зверя  поближе.
Марал  сделал  несколько прыжков,  но  вдруг остановился. Он  отбросил  зад,
пятненный светложелтым фартучком, повернул чутко настороженную голову в нашу
сторону. Мы замерли, рассматривая друг друга.
     Природа не поскупилась наградить этого зверя строгими внешними формами,
приятно ласкающими глаз. Его грудь, ноги, туловище развиты  пропорционально,
небольшая же голова  в  это  время  бывает  увенчана  толстыми,  симметрично
развивающимися рогами. Походка  бесшумная, грациозная. По красоте зверь мало
уступает  собрату --  благородному оленю и не  имеет равного  себе в Сибири.
Надолго осталась  в  памяти  картина  гор, с клочками  тумана на вершинах, с
редкими  плешинами  мысов  и  маралом на поляне, окруженной кедровой тайгою.
Зверь стоял перед нами как изваяние, не шевелясь, но готовый в миг исчезнуть
с глаз.
     У  меня под ногою, от неловкого движения, хрустнул сучок. Этого слабого
звука  было  достаточно,  чтобы  через мгновенье изюбр уже мчался  по склону
горы. Метров через двести он вспугнул  большое стадо диких оленей.  От стада
изюбр свернул вправо и исчез в расщелине, а олени скрылись в лесу.
     Часа в три миновали верхнюю границу леса. Он проходит по крутому склону
гольца на высоте примерно 1350  метров. Туман,  прикрывавший с  утра вершины
гор, приподнялся, потемнел, скучился в облака. Из его дальнего крыла сочился
дождь. Узким распадком мы поднимались на верх отрога. Брели по снегу. Но чем
выше,  тем  снег  становился глубже и суше, а распадок все  больше сужался и
заканчивался  гранитными скалами,  с  трех сторон  нависшими над  ним.  Туда
никогда  не  заглядывало солнце.  Избегала  этого  уголка  и растительность.
Только  лишайники стлались по потемневшим от времени скалам.  Склоны боковых
отрогов  покрывал снег,  на котором  там и здесь виднелись следы  соболей  и
колонков. Это лесные  бродяги не  оставляют без присмотра  даже безжизненные
уголки гор.
     На проталине, где  мы  на  минуту присели отдохнуть, увидели золотистый
лютик.  Это  нетребовательное растение в  отношении  тепла  является  первым
украшением склона  гор. Сильно  опушенные головки лютика