гай. Такой
маршрут  мог занять у нас 2 --  3  дня,  но зато он внес  бы ясность  в план
предстоящих работ. Так мы и сделали, а голоду пришлось потесниться.
     Спустившись  до правобережного притока,  впадающего в  Фомкину речку  у
крутой излучины, мы разделились. Лебедев отправился тропою на Кинзилюк, а мы
свернули ключом к Агульскому белогорью.
     Еле заметная звериная тропа вывела нас на седловину и  круто ушла вниз,
в широкую  Орзагайскую долину. Там  она соединилась с  большой  левобережной
тропою, идущей снизу и сильно утоптанной следами маралов. Мы свернули по ней
вправо к  видневшимся впереди гольцам,  замыкающим  долину. На их  скалистых
вершинах  угасал  отблеск далекой зари. Лошади,  да  и  мы, устали, пришлось
искать место для ночевки.
     Спали долго.  Уже и  птицы пропели хвалебный  гимн  наступившему  утру,
скрылись хищники в темных убежищах, ушли в чащу после ночной кормежки звери,
наконец поднялось  и солнце.  На  стоянку  пришли лошади, а  с ними  полчища
комаров, и нам пришлось подниматься:
     С  отрогов в  долину  сползал  редеющий  туман. Все уже  жило,  бегало,
летало, заполняя  суетою  летний  день. Мы ехали торной  звериной тропой  по
светлой   Орзагайской  долине,  пробираясь  к  истокам  реки.   Здесь  много
лиственниц, путь перехватывают заросли кустарников, топи и широкие луговины,
затянутые цветущим высокотравьем. Языки темных перелесков поднимаются высоко
под гольцы и там  теряются по чащам. В десять часов мы проехали высокий мыс,
нависающий над долиной  справа. За ним  горы  поднимаются и  принимают более
курчавое очертание. Отсюда начинается Орзагайская группа гольцов, которой мы
недавно  любовались.  Тропа  неизменно   шла  левым  берегом,  и  чем  ближе
подбирались мы к  вершине реки, долина глубже зарывалась между гор, принимая
корытообразную  форму.  Главный  исток Орзагая  вылетает  бурным  ручьем  из
огромного цирка, врезанного в мощный голец у изголовья реки.
     После полудня мы подъехали  к броду  через  Орзагай, протекающий  здесь
нешироким потоком по каменистому дну. Дальше путь шел правым берегом. Долина
и  здесь, несмотря на высокие хребты, сопровождающие ее, остается просторной
и светлой. Тропа,  отдаляясь от русла,  шла  косогором, набирая  крутизну, и
скоро вывела нас на водораздельную седловину. Там мы разбили последний  свой
лагерь.
     Тропа  уходит  дальше  в   широкую  залесенную  долину  Тоенка,  хорошо
видневшуюся с перевала и протекающую в северо-восточном направлении от него.
На  седловине,  сохранились остатки  стойбища тафаларов,  заходивших  сюда с
оленями, видимо, на пантовку. Седловина была истоптана следами маралов, она,
вероятно, является главным  проходом для зверей, кочующих из  района истоков
Большого Агула в Орзагай и обратно.
     Прокопий еще не  поправился и не  мог  идти со мною  на вершину гольца.
Пошел  один. От перевала сразу  начался  крутой  подъем. Небольшие  террасы,
прилавки  с   альпийскими   лужайками,   россыпи,   затянутые   долговечными
лишайниками,  чередовались на пути. Я  подобрался к краю  огромного  цирка и
остановился, пораженный незабываемым зрелищем. Сверху  к нему круто сползает
ледник,  нависая  над  краем  черным бордюром,  из-под  которого  вырывается
мутноватый  поток.  Шероховатые скалы  гигантскими уступами  спадают  на дно
цирка. Снизу они  подбиты пожелтевшим снегом и  осыпями.  Собранный  в  одно
русло исток каскадами сбегает вниз на дно долины.
     Чем  выше,  тем труднее  было  идти.  Путь преграждали "скалы, россыпи,
сложенные из  крупных угловатых камней,  и  мне  приходилось делать  сложные
петли,  в  поисках  прохода. А  солнце не  ждало.  Я  явно не  поспевал,  но
отступать не хотелось, понимая, что на следующий  день мне  уже не повторить
этого  подъема. Шел как во  сне, цепляясь руками  за выступы  и  отдыхая  на
каждом прилавке.
     Вот и вершима! Подъем отбирает у  меня остаток сил.  Если бы  еще нужно
было  пройти  хотя  бы  сто  метров,  то  их  пришлось  бы  преодолевать  на
четвереньках. Ноги  не  в состоянии  были держать ослабевшее  тело, в глазах
опять  рой  звезд.  Но  вот  проходит  минута  оцепенения,  прорезается синь
горизонта,  виднеется безграничное море  хребтов,  убегающих  в позолоченное
закатом  пространство.  Подо  мною  Орзагайский  ледник  имени  Кусургашева.
Абсолютная отметка  вершины 2426  метров. Она доминирует  по высоте над всей
группой окружающих ее гольцов, но не перекрывает Агульские гребни. Видимость
с  нее на восток  и  на северо-восток частично  перекрывается более высокими
гольцами,  расположенными веерообразно  в  этом небольшом  диапазоне. Это не
позволяло  использовать, вершину  Орзагайского гольца под  пункт. Нужно было
продолжить обследование высоких вершин ближе к истокам Большого Агула, но на
это не было ни сил, ни  времени,  и я  ограничился тем,  что наметил маршрут
будущего обследования,
     Солнце раскаленным шаром въедалось в курчавый горизонт. По темному небу
табуном бежали легкие облака.  В ущельях стекалась прохладная  синь вечерних
сумерек. Надо было торопиться на стоянку. Но хотелось  пройти на край гребня
и осмотреть местность, лежащую под ним.
     Шел долго. Гребень уходит далеко, и я, боясь запоздать, решил повернуть
обратно. Свернул к табору, намереваясь  косогором выйти на свой след. Густой
вечерний сумрак окутывал  горы. Гасла  заря.  По пути  мне попалась медвежья
тропа.  Я  пошел ею. Медведи  на своих тропах ходят строго след в след,  как
волки,  поэтому их  дороги  не  имеют беспрерывной  борозды,  а  лишь лунки,
выбитые ступенями и расположенные друг от друга на расстоянии шага взрослого
зверя. Тропа увела  меня вниз к  скалам и затерялась по узким  карнизам. При
первой  же  попытке  спуститься на  дно котловины, я  почувствовал  страшную
слабость  в  ногах,  закружилась голова,  земля вдруг потеряла устойчивость.
Хватаясь руками за выступ, я тяжело опустился на камень.
     "Куда  же идти?"  -- мелькнуло  в  голове. "Надо  вернуться до  верхней
террасы и ею выходить на след". Поднимаюсь. Ноги не хотят упираться. По телу
разлилась  истома.  Захотелось  прилечь,  свернуться  в  комочек  и  надолго
забыться. Но  внутренний голос гонит прочь сомненья, и  я  иду  вперед.  Иду
тяжелыми  шагами  и не  помню: была  ли под  ногами медвежья тропа. Слабость
усилилась, и вдруг поползли передо мною россыпи, скалы, закачалось небо, все
вмиг перевернулось, и связь с окружающим миром оборвалась...
     Я  пробудился от  выстрела. Перед  глазами посветлевший свод неба,  под
боком крутой каменистый склон. На лбу свежий кровавый шрам. Приподнимаюсь на
локти и ловлю па себе умный взгляд сидящего рядом  Черни.  Силюсь вспомнить,
где  я, как попал на  эту холодную  россыпь, почему  лежу поперек склона?  И
вдруг  широко распахнулась  память,  вернув меня к действительности.  Хватаю
Черню, подтаскиваю к себе, обнимаю до боли. "Спасибо, милый Черня, пришел за
мной!" -- шепчу ему.
     Я  встал, нашел скатившийся  вниз посох и пошел  следом за кобелем Алел
восток. Над головою тухли звезды. Выстрел повторился.
     --   Слава  богу,  нашлись,  --  встретил  меня  на   последнем  спуске
обрадованный Прокопий. -- А я  уж думал, конец, сорвался со скалы. Чуть свет
пошел искать.  Сюда дошел и ослаб,  ни  туда  ни сюда  не  могу  идти.  Чего
задержался?
     -- Тоже ослаб и потерял сознание.
     --  Значит  больше не ходить нам по  горам, нужно отдохнуть. Сны начали
одолевать  и  все  с  едой, то шанежки, то  булки,  во какие здоровенные, да
пахучие, а проснешься -- только горечь  во рту. Скорее бы доехать  до своих,
уж Алексей поди лепешек напек...
     Через час  мы  по  Орзагайской долине возвращались в лагерь. Лошади шли
ходко. Казалось,  еще один небольшой потуг и мы будем в лагере. Там нас ждет
настоящий  обед и  письма. Эти мысли  крепко  засели  в голове  и  требовали
разрядки.
     Мы  не поехали своим следом в  Фомкину речку, уж очень крутой подъем от
Орзагая на  перевал. Спустившись ниже до ключа  Сурунца,  попали  на хорошую
звериную тропу,  она вывела нас к  озеру  под перевалом  и крутым каменистым
подъемом  выбралась на седловину.  Мы оказались на  том месте, где несколько
дней назад  видели быка-марала. Впереди, по  дну знакомой долины, серебрился
Кинзилюк.
     На реке часок передохнули и тронулись дальше. Стемнело. Лошади уверенно
шагали  по хорошо заметной тропе. Далеко,  не доезжая до стоянки, послышался
басистый лай Левки.
     Лагерь  спал.  У  костра  в  глубоком раздумье сидел  Павел  Назарович,
обхватив руками согнутые  в  коленках  ноги, склонив  низко  голову. Услышав
шаги, он подбросил в  огонь дров и, приподнявшись, с трудом  выпрямил спину.
Вспыхнувшее пламя осветило фигуру старика. Не узнать было его опухшего лица,
потускневшего взгляда, истлевшей  на плечах рубашки, и  я понял, что не было
ни самолета, ни Мошкова, ни пирамиды на Двуглавом пике, -- все это лишь наше
досужее воображение.  Мы даже не поздоровались. Не помню, как я слез с коня,
как  расседлал его. В  голове со всей  -  ясностью созрело  решение:  скорее
бежать из этих негостеприимных гор, отнявших у нас последние силы.
     Из  палатки появлялись  люди  в  жалкой одежде, измученные голодом. Они
молча окружали костер,  ни о чем  не расспрашивали, будто  ничто  уже их  не
интересовало. Больно было видеть этих, поистине отважных и доверчивых  людей
обманутыми, изнуренными  сомнениями,  и  с моих  уст готово  было  сорваться
проклятие в адрес Мошкова.
     --  Мы  ведь  торопились  к  горячим  лепешкам, верили,  что  прилетели
самолеты,  что  построили пирамиду на  пике,  -- сказал  я,  задерживая свой
взгляд на Пугачеве.
     -- Пирамиду построили, а насчет  самолета  ошиблись,-- ответил он  чуть
слышным голосом.
     -- Это безумие, Трофим Васильевич, как мог  ты пойти на этот шаг, зная,
что  силы  нужно  беречь, чтобы  выбраться  отсюда? Посмотри  на себя  и  на
товарищей, что осталось от вас после этой работы?!
     --  Он тут  ни причем, все  решали,  всем и  ответ  держать,  -- сказал
Курсинов,  тяжело  переступая  с ноги на  ногу и  морща  от  дыма изъеденное
комарами  лицо.   --  Уж  коль   наметили   пункт,   неужели  оставлять  его
неотстроенным! -- добавил он.
     -- В  этом  не  было  необходимости,  а  теперь  как  пойдем,  одежонку
последнюю дорвали, на ногах ничего нет, вот о чем нужно было подумать.
     -- Теперь  уже поздно, не исправишь, да и какая же вина в том, что люди
отстроили пирамиду? -- вмешался  в разговор Павел Назарович.  -- Ослабли  от
того, что есть нечего. Не  привези Кирилл Родионович позавчера мяса --  хуже
было  бы, а сами не  можем добыть зверя. Какая близко держалась животина  --
сбежала.  Идти  надо. Тропу  нашел  я  через Аргульский перевал,  как-нибудь
доберемся до жилья.
     -- Идти, идти!!! -- в один голос заговорили все.
     Так и порешили --  выступать. Для починки  одежды пришлось пожертвовать
палатку.  Хуже  было с  обувью. У  большинства  ничего не  было на ногах,  а
босиком  не  могли  идти.  Единственный  выход   --  пристрелить  Маркизу  и
использовать на обувь шкуру, которая еще украшала ее костлявое тело.
     Последний день, проведенный в Кинзилюкской  долине, прошел в хлопотах и
сборах. Нужно было заняться починкой, сшить поршни, сделать лабаз, в котором
решили  оставить  цемент, железо,  часть снаряжения.  Маркизе  и на этот раз
повезло. Утром, когда  она,  приговоренная  к смерти, стояла  привязанная  к
кедру, на одном из правобережных мысов, появился медведь. Мы отпустили Левку
и Черню. Зверь, заметив их, насторожился, но вдруг бросился наутек, да разве
мог он уйти от собак, коль те  заметили его! Не успел косолапый добраться до
перелеска, а уж  Левка насел на зад. Взревел владыка, бросился на кобеля. Но
тут  подоспел Черня. В два-три прыжка он вцепился в "галифе". Гневу медведя,
кажется, не было  предела, не успел он кинуться на  Черню,  как Левка  снова
возле зада, и так все закружилось, завертелось.  Носился зверь по поляне, да
не поймать ему ловких собак!
     А тем временем, по закрайку, сгорбившись подкрадывался Прокопий. Мы все
с   нетерпением  ждали  развязки.  Вот  он   вылез  на  пригорок,  выглянул,
переместился правее. Еще раз выглянул, воткнул в землю сошки, положил на них
бердану, долго  целился.  Вместе с  выстрелом  блеснул  дымок и страшный рев
зверя потряс долину. Три черных точки на мысу слились в одну, и  все стихло.
По  лицу  Самбуева  расплылась  довольная улыбка,  он подошел к  Маркизе  и,
отпуская ее на корм, сказал:
     -- Смотри, дуреха, норовиться будешь -- опять застрелим.
     Как мы ни голодали,  а медвежатину никто есть не стал. В это время года
медведь бывает страшно худой, а мясо пропитано псиной, даже собаки близко не
подходили  к  нему.  Но  шкурой мы воспользовались, хотя и она в  это  время
бывает почти голая и очень тонкая.
     Люди, заканчивая работу, расходились  по палаткам. Из расщелин сочилась
прохлада. Угомонились комары. Тишину тревожил  далекий  колокольчик. В лучах
заката  носились белоснежные стрижи. Пара за  парой они то взлетали  высоко,
теряясь в лазури неба, то с легким шелестом проносились над нами, проделывая
сложные виражи. Мы долго любовались их стремительным полетом, их вольностью,
и с  сожалением  думали:  почему у  нас  нет крыльев,  чтобы перенестись  за
белогорья, и почему мы должны шагами отмерять свой путь?
     Лагерь проснулся рано. Утренний  холод  заставил всех собраться у огня.
На людях пестрела заплатами одежда, у многих на ногах были поршни, сшитые из
медвежьей  шкуры.  Под брезентом лежали  упакованные вьюки.  После чая сняли
палатки,  пригнали лошадей,  и  лагерь  опустел.  На  месте  долгой  стоянки
остались:  пепелище  костра,  лохмотья  истлевшей  одежды да куча изношенной
обуви. На старом кедре товарищи сделали надпись:

     Последний лагерь
     Саянской экспедиции.
     Прощайте, горы!
     1938 год.

     Дальше  следовали  подписи:  Бехтерев,  Днепровский,  Зудов,  Курсинов,
Кудрявцев, Козлов, Лазарев, Лебедев, Пугачев, Патрикеев, Самбуев, Федосеев.
     Когда   караван  выстроился  в  ожидании  команды   "трогаться",  Павел
Назарович вдруг засуетился.  Он подошел к пепелищу, отбросил  все  таганы и,
выбрав из  них самый большой,  воткнул его в землю. Затем  подставил к  нему
сошки и на конце сделал двенадцать зарубок.
     -- Это для чего? -- спросил Алексей.
     -- Неужто не знаешь? Тогда смотри:  таган воткнут так, что тонкий конец
его направлен по нашему  пути,  показывает, куда  люди уехали, а  количество
людей обозначено зарубками. Так всегда делали старики-соболятники.
     -- А я могу свою  фамилию  подписать, ведь таган-то  мой?!  --  спросил
Алексей.
     -- Зачем? -- удивился старик.
     --  Видишь, Павел  Назарович,  начальника  экспедиции и так  узнают,  а
фамилию  повара по зарубкам не прочтешь,  -- и, стесав бок тагана,  он вывел
карандашом: "в том числе и повар Алексей Лазарев".
     Солнце,  осветив величественные  горы, заглянуло в  долину,  и  караван
покинул стоянку.
     Любо  было  смотреть  на лошадей --  так  замечательно они поправились.
Лучшего  приволья, чем  в Саянах, им  не найти, и если бы  не  гнус, было бы
совсем  хорошо. Труды Самбуева  и погонщиков не пропали  даром.  Теперь  наш
караван  двигался, имея только  головного  проводника.  Каждая лошадь  знала
хорошо свое место и не нарушала строя.
     Мы поднялись вверх по  Кинзилюку  и его последним левобережным притоком
свернули  влево,  на  верх  Агульского  белогорья.   Шли  в  северо-западном
направлении,  по хорошо заметной  звериной  тропе, мягко  набирая высоту. За
границей леса  идут кустарниковые заросли вперемежку  с  луговинами,  а выше
раскинулись  субальпийские луга,  усеянные  по  склонам  распадка  обломками
развалившихся скал.
     Перед перевалом  тропа подвела караван к крутой  каменистой гряде, и по
ней стали взбираться наверх. В опасных местах  лошадей переводим поодиночке,
придерживая  за  хвост и за повод. Мы уже заканчивали эту опасную переправу,
как  сорвалась Маркиза. Замелькали по откосу  скалы голова,  ноги, загремели
ведра, привязанные к вьюку, и лошадь исчезла в провале.
     -- Вечная память,  родимая, теперь и тебе и  нам легче будет, -- сказал
Павел Назарович, заглядывая в глубину расщелины, откуда неожиданно донеслось
жалобное ржание. Пришлось остановиться, не бросать же лошадь, раз она живая!
Самбуев  и  Патрикеев   побежали  вниз   по  тропе.   Пользуясь  вынужденной
остановкой,  я  решил выйти на седловину, попрощаться  с горами, которые  мы
покидали с болью в сердце.
     -- "Тяжело расставаться  с Саяном, с его  дикой природой,  с  курчавыми
хребтами и с мрачными ущельями,  по дну которых бегут  неуемные  ключи. Наша
первая   цель  --  проникнуть   в   глубину  этих  гор   --  достигнута.  Но
обстоятельства сложились  не  в нашу  пользу,  и  мы  должны  прервать  свое
путешествие, хотя  для  продолжения  работы и наступило лучшее время. Многое
остается незаконченным, неисследованным, а  самое интересное и таинственное,
кажется,  прячется  там,  куда мы не смогли пробраться. Но не все  потеряно.
Предстоит большая,  более сложная работа по  освоению  этих гор.  Саяны  для
советского человека -- край неисчерпанных возможностей, нетронутых богатств.
Много еще  придется  поработать тем, на  долю  кого  выпадет задача обуздать
дикую природу и отобрать для народа сокровища, хранимые в Саянах. При мысли,
что нам,  быть может, не  придется  вернуться сюда, чтобы продолжать борьбу,
стало грустно. Прощайте, Саяны! Мы уносим отсюда  неизгладимые воспоминания.
Вы  покорили нас своими каменными  громадами  вершин,  суровыми  цирками,  с
бирюзовыми озерами на дне их, альпийскими лугами, непуганым зверем, грохотом
водопадов, сумраком  кедровых  лесов.  Мы  не  отступили,  а  лишь  проявили
осторожность.  И  не голод  был самой главной причиной, мы  ведь  привыкли к
сухому,  пресному мясу, к  черемше,  но у нас  совершенно  не было одежды  и
обуви. Мы до  неузнаваемости были  изъедены комарами, мошкой,  они приносили
нам страшные  муки. Все это еще  не закончилось,  немало потребуется усилий,
выдержки и  терпения,  пока  мы выберемся в жилое  место.  Но  наша борьба и
усилие не пропали  даром,  и,  может быть,  они послужат примером  тем, кому
придется столкнуться с природой центральной части Восточного Саяна".
     Эти строки были записаны мною на Агульском перевале, когда  я последний
раз смотрел на пройденный путь. Я пошел по следу каравана.
     С  перевала  тропа,  виляя  по  крутому  спуску, увела  нас в  глубокую
троговую долину  реки  Малый Агул. Чем ниже, тем положе спуск. Склон затянут
высоким травостоем  и  редколесьем.  Тропа затерялась,  но  путь был  хорошо
виден, и мы  скоро  достигли дна долины.  Никак  не  ожидали  в таких  горах
встретиться с типичной тундровой марью, покрытой буграми, лишайниками, мхами
да чахлыми  лиственницами.  Свернули вправо  к горам  и там,  пробираясь  по
кромке болота, случайно увидели срубленное деревцо. Несколько ниже  мы нашли
и признаки жилья -- полусгнившие пятиножки от дымокуров для оленей.
     Горы заметно  теряли высоту и все  больше закутывались  в  темные  полы
кедровой  тайги.  Шире  открывался горизонт. Хотя мы и имели на два человека
одну верховую лошадь, все же шли медленно. За тундрой путь перерезала старая
гарь. Тут мы и заночевали.
     День прошел без треволнений, и это ободряло нас. Но мы не были уверены,
что тропа, по которой шли, доведет нас до населенного пункта, судя по следам
--  ею пользовались  только  звери.  Страшно было  подумать, что  она  может
затеряться и  тогда нам  придется  самим  прокладывать  проход по совершенно
незнакомым горам.
     На  второй день, 17 июля, караван перешел Агул, и тропа подвела  нас  к
речке  Мугой  -- левобережному притоку Агула. На ее берегу стояло  охотничье
зимовье.
     -- Слава богу, до жилья добрались, теперь  не пропадем, -- сказал