эшелоны из Иваново-Вознесенска, Ярослав-
ля, Костромы, Саратова, Симбирска, Новгорода... Закрывались райкомы: все
уходили на борьбу с врагом...
   Однако, пока шли мобилизации, переформирование и  укрепление  красных
дивизий, Добровольческая армия вышла на линию Кролевец, Дмитровск,  Лив-
ны, Воронеж. 13 октября войска Красной Армии оставили Орел. Деникин  был
уверен, что падение Москвы теперь - вопрос дней. Не думал он в  те  дни,
что это были последние успехи его армий.
   Уже 18 октября советские войска с трех сторон охватили Орел. Над вра-
жескими войсками нависла угроза окружения, и они изо всех  сил  пытались
остановить наступление красных полков.
   В ночь на 20 октября генерал Кутепов доносил Ковалевскому:
   "Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных конных  атак  крас-
ных. Появились новые части... Потери с нашей стороны достигли 80 процен-
тов..."
   К утру Ковалевский получил от Кутепова еще более безрадостную  телег-
рамму:
   "Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят во всех
направлениях. Вынужден был сдать Орел. В некоторых полках корниловской и
дроздовской дивизий осталось по 200 штыков..."
   Это была необычная ночь - с нее начался перелом в этой битве, начался
коренной перелом в гражданской войне.
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 
   Почти целый месяц после уничтожения состава с танками  Кольцов  нахо-
дился в госпитале. Десять суток он не приходил в сознание, бредил.
   Полковник Щукин, по нескольку  раз  в  день  справлявшийся  Кольцове,
строго-настрого приказал врачам сделать все возможное, чтобы он  остался
жив. Полковник Щукин был ошеломлен известием о гибели состава с  танками
и о той роли, которую сыграл в этом Кольцов. Теперь, мысленно  перебирая
свои прошлые подозрения и вспоминая о  постоянном  чувстве  неприязни  к
Кольцову, Щукин с горечью был вынужден признать, что перед ним  все  это
время находился превосходящий его противник.
   Помогло ли искусство врачей или переборол все  недуги  молодой  орга-
низм, но на одиннадцатый день Кольцов уже не  на  мгновение,  а  надолго
открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую  зарешеченную  ка-
морку с часовым, сидящим настороже на табурете перед входом.
   Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой
и не без сочувствия произнес:
   - Эх, парень, парень! Лучше б тебе  в  одночасье  помереть.  Ей-богу!
Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые. Замордует, заму-
чает...
   - Зол, говоришь?.. - переспросил Кольцов слабым голосом. - Зол -  это
хорошо!
   - Ду-урные люди! - вздохнул обескураженный часовой. -  Его  на  плаху
ведут, а он радуется!
   И опять, теряя сознание перед лицом  быстро  летящей  в  глаза  тьмы,
Кольцов успел подумать: "Где я?"
   Потом еще несколько дней Кольцов приходил в  себя,  начал  потихоньку
вставать. А уже через месяц  его  отправили  из  госпитальной  палаты  в
тюрьму. Камеру для особо важного преступника выделили в  одном  из  под-
вальных застенков контрразведки...
   В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты  -  она  по
телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел
отец.
   Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло,  од-
нако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений
устоявшейся, привычной Тане теплоты.
   И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и
то, о чем она будет говорить, неприятно  ему.  И  тут  же  прогнала  эту
мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.
   - Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от  отца?  -  В
голосе сухость, даже враждебность.
   Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним
о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел и  поначалу,  сослав-
шись на крайнюю занятость, отказал во встрече, но Таня настаивала, и  он
согласился - ведь все же это была Таня, к которой он  привык  относиться
очень добро, с родственным теплом, Наверное, она страдает, и кто,  кроме
него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? О, только не он!
Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда  она
вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся  ли-
це, он понял, что пришла она не за утешением. Что  же  еще  нужно  Тане?
Что? Он ждал.
   Таня была полна решимости.
   - Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.
   - Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! - тотчас отрезал  Кова-
левский.
   - Мне очень дорог этот человек. - Голос Тани дрогнул, но она, овладев
собой, договорила: - Я люблю его, Владимир Зенонович...
   - Замолчи сейчас же! - властно прервал ее Ковалевский. - Опомнись!
   - Нет! - Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями.  -  Я
знаю, вы скажете... Вы скажете, я должна подавить  в  себе  все  теперь,
когда знаю, что Павел... что он... Но есть две правды, Владимир  Зеноно-
вич. - Голос ее зазвенел. - Две, две правды! Одной служите вы с папой. А
у Кольцова своя правда, он предан ей, и это надо уважать,  каждый  может
идти своей дорогой... - Таня спешила высказать все, что передумала,  что
выстрадала в последнее время, но не успела, ее  прервал,  хлестнув  зло,
совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?
   - Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об
отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал  дело,  которому
мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное -  романтические
бредни. Все намного  серьезней,  чем  ты  навоображала...  Повторяю,  ты
больна. И с тобой следует поступать как с больной.
   Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась,  на
пороге встал Микки.
   - Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна
Николаевна нездорова.
   И все же через несколько дней, на этот  раз  уступив  просьбе  самого
полковника, Ковалевский разрешил свидание Тане с Кольцовым.
   - Это гораздо серьезнее, чем я думал, - сказал Щукин командующему.  -
Завтра я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у ме-
ня как прощальное...
   Таня спустилась в темный, нахоложенный  сыростью  подвал...  "Сейчас,
сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? - лихорадочно думала она. - Я
же просто слабая... Я люблю его и оттого... А я должна быть сильной, для
прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав  -  мне  надо
уехать. Теперь - конец. Его убьют... Господи, спаси его! Пусть он  полю-
бит другую, только спаси его!.."
   И вот открылись двери в подвал - и Таня увидела Кольцова.  Он  стоял,
бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный,  в  разорванном  на
плечах мундире без аксельбантов и погон. Сердце ее сжалось от боли и жа-
лости, она заплакала, потому что  считала  нынешнее  положение  Кольцова
унижением.
   Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой  ключей.
Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, что-то доброе, но он не ре-
шался вмешаться в ее горе. Он смотрел на  нее  подслеповатыми,  совиными
глазами и думал: "Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми сло-
вами. Ох и насмотрелся я на него!"
   Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом дви-
жении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла,
идя ему навстречу.
   "Какие у нее глаза? Осенние! - невольно залюбовался девушкой Кольцов.
- Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние - с
золотинкой..."
   Заговорив, Таня оборвала его мысли.
   - У нас очень мало времени.  -  Она  чуть  отстранилась,  не  отрывая
взгляда от его лица. - А мне надо сказать... Павел, я все, все  знаю.  И
по-прежнему с тобой.
   - Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! - угрю-
мо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти тю-
ремную инструкцию и не потревожить своей совести.
   Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, дунула их
в руки надзирателя.
   - У тебя есть друзья... Ты мне скажи... Я пойду к ним, поговорю...  -
торопливо говорила она. - Они спасут тебя... Сейчас тебя не убьют.  Отп-
равят в ставку, будет суд. Еще многое можно делать. Так куда, к кому мне
идти, Павел? - лицо ее пылало решимостью и надеждой.
   Ах, Таня, Таня... Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив  эту
девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть,  чтобы  она  поня-
ла... Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если  что-то
можно сделать - сделают. Будут пытаться - это он знал  твердо.  Так  что
Тане и не нужно идти к его друзьям. Для него - не нужно. Да и куда идти?
Они переменили квартиру, а может, и вовсе уехали из Харькова.
   - Спасибо, Таня, - тихо сказал Кольцов. - Спасибо тебе  за  все.  Мои
друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так  что,  будем
надеяться, все у нас еще будет хорошо.
   На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.
   - Я пришла проститься с тобой, Павел! - чуть слышно сказала  Таня.  -
Навсегда проститься. - И, спохватившись, что он ее Может понять не  так,
тихо добавила: - Отец отправляет меня в Париж...
   Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась я выходу - те-
перь она уже навсегда уходила из его жизни.
   С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его  личный,  пользующийся
неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало  ощу-
щение вплотную подступившей катастрофы. Словно к  самому  краю  пропасти
придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему пок-
лонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня  он
уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело...
   "Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уро-
нить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном,  мо-
жет быть, главном, - с горькой усмешкой растравлял себе  душу  Ковалевс-
кий. - Впрочем, какая это измена? И здесь, и  там  -  русские...  Вот!..
Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов  переметнулся  к
красным?.."
   Вопросы, вопросы... на которые не было ответа. И  Ковалевскому  вдруг
очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в гла-
за, убедиться, что тот унижен разоблачением, что  сожалеет,  раскаивает-
ся...
   Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин  и  два  офицера
контрразведки.
   По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спусти-
лись в подвал. Прошли по длинному коридору с  низко  нависшими  сводами.
Тускло сочили какой-то  болезненно-золотушный  свет  густо  зарешеченные
лампы; едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из
недр земли сырости.
   Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.
   У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и
Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно,  медленно
проскрипели ржавые петли - и открылась небольшая комната без окон с  зе-
леными от сырой старости стенами.
   Ковалевский, щуря глаза и напрягая  зрение,  осторожно  спустился  по
ступеням вниз и увидел Кольцова.
   Кольцов устало сидел на узком тюремном топчане в том  же  разорванном
на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него страшно чернели ссадины,
на губах запеклись черные струпья - от этого лицо Кольцова  было  непод-
вижным и напоминало маску.
   Только в живых глазах билась непокоренная дерзость. Щукин, остановив-
шись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевско-
го. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта
необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и  отчужденного  внимания,
на лице генерала он ничего не заметил.
   - Николай Григорьевич! - повернулся к Щукину Ковалевский. - Я  просил
бы вас оставить нас одних.
   Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд
на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.
   Проводив Щукина выжидательным взглядом, Ковалевский затем грузно  сел
на скамейку и некоторое время молча и недоуменно, как на странного  нез-
накомца, смотрел на Кольцова. В тишину камеры как бы втекал гул отдален-
ной канонады. Глуше отзвуки ее явственно слышались здесь, в подвале. За-
тем Ковалевский, не поднимая головы и не глядя на Кольцова, тихо и дове-
рительно заговорил:
   - На допросах вы не сказали, но, быть может, скажете мне:  где  Юрий?
Вы ведь понимаете, что меня тревожит его судьба.
   Кольцов сочувственно посмотрел на Ковалевского, жалея его.
   - Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Он - в надежных руках.
   Теперь Ковалевский поднял голову, из-за пенсне на  Кольцова  смотрели
очень смирные и мелкие глаза.
   - И это все, что вы мне скажете?
   - Да, ваше превосходительство! - твердо ответил Кольцов  и,  подумав,
добавил: - Юрий - хороший мальчишка. Он разберется во всем и  выберет  в
этой жизни правильную дорогу.
   - Он что, знал, кто вы? - удивленно спросил Ковалевский.
   - Знал, ваше превосходительство.
   - Бож-же! Сын дворянина, офицера русской армии!.. Могу я себе  предс-
тавить, какую вы уготовили ему судьбу!..
   Ковалевский поднялся со скамьи, медленно взошел по ступеням, обернул-
ся. Внимательно и печально посмотрел на Кольцова.
   - Не понимаю!.. - опять тихо сказал он. - Не понимаю!.. Вы -  боевой,
заслуженный офицер русской армии... вас ждало блестящее  будущее...  Как
это произошло? Почему вы пошли в услужение к большевикам?!
   На лице Кольцова мелькнула едва заметная, почти веселая усмешка.
   - Зачем же - в услужение, ваше превосходительство? Я сам большевик.
   Ковалевский рывком открыл дверь камеры и сухо добавил:
   - Завтра вас отправят в Севастопольскую целость и предадут военно-по-
левому суду.
   - Я знаю, ваше превосходительство, меня ждет виселица.
   И клянусь вам, ничего не боюсь и ни в чем не раскаиваюсь.
   - По традициям русской армии вас, как офицера, расстреляют.
   Ковалевский постоял еще немного и медленно пошел по коридору.
   - Владимир Зенонович! - окликнул его Кольцов,  и  Ковалевский  с  ка-
кой-то внутренней надеждой остановился. - Я думаю,  Владимир  Зенонович,
что последнее слово останется всетаки за нами, - сказал Кольцов. - Да вы
и сами в этом, кажется, начинаете убеждаться... Слышите?
   Кольцов поднял глаза вверх, невольно прислушиваясь  к  далекому  гулу
фронтовой канонады. Она глухо  перекатывалась,  точно  по  крыше  здания
кто-то передвигал тяжелые валуны.
   - Я уважаю фанатизм... но до известных пределов, -  сказал  Ковалевс-
кий. - Вам-то что от того, что красные победят? Вы к  тому  времени  уже
будете прахом!..
   И Кольцов еще долго слышал шаги командующего, шаркающие,  бессильные,
стариковские шаги. Это были шаги побежденного...