кому не обращаясь, словно отве-
чая на какие-то свои потаенные мысли.
   Они выпили.
   - Я буду молиться, чтоб господь послал вам удачу, -  посвоему  поняла
тост Кольцова Софья Николаевна. - С моей легкой руки через линию  фронта
благополучно перешло уже сорок два человека... Завтра в  одиннадцать  вы
выедете поездом до Демурино. Пропуска уже заготовлены...
   - Фальшивые? - поинтересовался Волин.
   - Какая вам разница?! - обидчиво поджала губы Софья Николаевна. -  По
моим пропускам еще ни один человек не угодил в Чека.
   - Вы думаете, нам будет легче от сознания, что мы первые  окажемся  в
Чека с  вашими  пропусками?  -  с  язвительной  озабоченностью  произнес
Кольцов, всем своим видом показывая, что опасается за ненадежность доку-
ментов.
   - Пропуска настоящие! - успокоила офицеров хозяйка...
   Она подробно рассказала, кого и как отыскать в Демурино и как  дальше
их поведут по цепочке к линии фронта.
   Рано утром огородами и пустырями она проводила их до вокзала,  дожда-
лась, пока тронулся поезд, и еще долго махала им рукой.
   Поручик Дудицкий неожиданно растрогался и  даже  смахнул  благодарную
слезу.
   А Кольцов в самое последнее мгновение среди толпы  провожающих  успел
выхватить взглядом сосредоточенные лица Красильникова и Фролова. Они  не
смотрели в его сторону - это тоже страховка, - хотя и приехали в  Очере-
тино вместе с ним и теперь пришли на вокзал удостовериться, что все идет
благополучно... Кольцов понимал, им хочется проститься,  но  они  только
сосредоточенно курили. Лишь на мгновение взгляд Краснльникова задержался
на нем - и это было знаком прощания...
   Обсыпая себя угольной пылью, поезд двигался медленно, точно  страдаю-
щий одышкой старый, больной человек. Подолгу стоял на станциях - отдува-
ясь и пыхтя, отдыхал, - и тогда его остервенело осаждали люди с мешками,
облезлыми чемоданами, всевозможными баулами.  Они  битком  набивались  в
тамбуры, висели на тормозных  площадках.  Станционная  охрана  бессильно
стреляла в воздух, однако выстрелы никого не останавливали - к ним  при-
выкли. Казалось, что вся Россия, в рваных поддевках и сюртуках, в  заду-
бевших полушубках и тонких шинельках, снялась с насиженных мест и заспе-
шила сама не зная куда": одни - на юг, поближе к хлебу, другие - на  се-
вер, дальше от фронта, третьи и вовсе метались в поисках невесть чего...
   Мимо поезда тянулась продутая суховеями,  унылая,  полупустая  степь,
тщетно ожидавшая уже больше месяца дождя. Но дождя не было. Сухое, нака-
ленное небо дышало зноем,  проливая  на  землю  лишь  белый  сухой  жар.
Кое-где стояли низкорослые и редкие, с пустыми колосьями, хлеба. Вызрели
они рано: в середине мая - слыханное ли дело! - зерно уже  плохо  держа-
лось в колосе и, сморщенное, жалкое, просыпалось на землю.
   Степь поражала малолюдством. Лишь кое-где  Кольцов  замечал  мужиков,
словно нехотя машущих косами. Косилок вовсе не было. Видно, даже  старые
и хромые лошади были заняты на войсковых работах.
   Кольцов стоял на площадке вагона и курил.
   - Слышь-ка, парень, оставь покурить, - попросил бдительно сидящий  на
узле небритый дядька с мрачно Сросшимися бровями.
   Кольцов оторвал зубами конец цигарки и протянул дядьке окурок.
   Устало стучали колеса. В вагоне было душно, пахло карболкой, потом  и
овчинами. На полках и в проходах густо скучились люди. Сидели  и  лежали
на туго набитых наторгованной рухлядью мешках, на крепко сколоченных  из
толстой фанеры чемоданах. Жевали хлеб. Дымили самосадом. Лениво  перего-
варивались, Кольцов слышал отрывки чужих разговоров - ему было интересно
знать, о чем думают люди, к чему стремятся, как пытаются  разобраться  в
сложных событиях гражданской войны. В дороге человек  обыкновенно  любит
пооткровенничать; даже те, кто привык отмалчиваться, в дороге  бросаются
в спор.
   - Мени уже все одно какая власть, остановилась бы только, - жалея се-
бя, выговаривала наболевшее баба с рябым, простоватым лицом и  в  мужиц-
ких, не по ноге, сапогах. - Я вже третий день на оцэй поезд сидаю. Може,
батько вже и помэр...
   Было странно слышать, что кто-то сейчас, в такое время,  может  поми-
рать своей собственной смертью, и люди отводили от  женщины  равнодушные
глаза.
   В другой компании дядька в чапане под ленивый перестук колес  певучим
голосом рассказывал соседям про  свои  мытарства,  а  выходило,  что  не
только про свои - про общие.
   - Кажду ночь убегаем из свово хутора в степь. То архангелы - трах-та-
рарах! - набегут верхами, то Маруся - горела бы она ясным огнем! - прис-
качет, то батька Ус припожалует. А теперь еще и  батька  Ангел  в  уезде
объявился.
   - Ну и с кем же они войну держат? - поинтересовался  разговором  про-
толкавшийся поближе мужик со сросшимися бровями.
   Павел, прислонясь к двери, слушал: разговор  поворачивался  на  самое
главное - как жить теперь крестьянину, какой линии держаться.
   - Бис их знает, - признался разговорчивый дядька в чапане,  и  в  его
голосе прозвучала уже не жалоба, а ставшая равнодушием  обреченность.  -
Скачут по полю, пуляют друг у дружку, а хлеба им дай, сала им дай, само-
гону дай и конягу тоже дай. Скотину всю повыбили, хлеб вон на корню  го-
рит, осыпается...
   - Беда, беда, - качнул головой небритый дядька, старательно заворачи-
вая в тряпицу кольцовский окурок, - ружьем его, сало, не испекешь...
   - Выходит, нашим салом нам же  по  мурсалам,  -  философски  заключил
дядька в кожухе.
   Разговор как костер: были бы слова - сам разгорится. С верхней  полки
- не выдержал! - отозвался мужик с тщательно расчесанной  старообрядчес-
кой бородой:
   - У нас то же самое. Налетели. Всех обобрали. Бумагу, правда, остави-
ли для успокою. С печатью. Пригляделись, а на печати - дуля.
   - "Всех обобрали"... У злыдня что возьмешь? - тихо сказал  сидящий  в
уголочке на мешках маленький горбатый мужичок. Он  оценивающе  стрельнул
по сторонам живыми цыганскими глазками и, убедившись, что публика вокруг
него такая же мешочная да чемоданная, добавил: - За красных они.
   - Може, за красных, може, и за белых, - дипломатично сказал  мужик  с
верхней полки и с равнодушным видом почесал бороду. - Моему соседу Степ-
ке теперь все равно, за кого они были. Коня  забрали  и  полруки  шашкой
отхватили, чтоб, значит, за коня не цеплялся. Так что ему теперь все од-
но, кто это были, белые или красные. У него-то руки нету - все!..
   За тонкой перегородкой, в соседнем купе на нижней полке,  лежала  еще
довольно молодая женщина. Она была покрыта шубкой, а ноги -  пледом.  Ее
бил озноб. Открыв затуманенные жаром глаза, она прошептала  пересохшими,
белыми губами:
   - Пить...
   Узкоплечий мальчик в гимназической форме, который тоже  прислушивался
к разговору мужиков, встрепенулся, поднес к губам матери бутылку:
   - Пей, мама!
   Женщина стала пить маленькими глотками, слегка  приподняв  голову,  и
тут же бессильно уронила ее на грудь.
   - Что белые, что красные - все одно, -  доносился  из-за  перегородки
задумчивый голос дядьки с верхней полки. Видно,  такой  он  человек:  не
выскажется до конца - не уймется. -  Мужик  на  мужика  петлю  надевает.
Про-опала Россия!
   - Ты слышишь, мама... - прошептал мальчик, недружелюбно прислушиваясь
к разговорившимся мужикам.
   - Что? - тихо, отрешенно спросила женщина.
   - Они белых ругают! - тихо возмутился мальчик.
   - Они заблуждаются, Юра... Сейчас многие заблуждаются... -  Несколько
мгновений она молчала, откинув голову назад и закрыв глаза. Отдыхала или
собиралась с мыслями. Затем снова прошептала: - Красные, Юра...  красные
- это... разбойники. Россию в крови потопить хотят.  А  белые  против...
против них... все равно как Георгий Победоносец... в белых одеждах...  -
Язык у нее стал заплетаться, потрескавшиеся от внутреннего жара губы еще
плотнее сомкнулись, но ей, видно, хотелось объяснить сыну смысл происхо-
дящего. Она собралась с силами н, превозмогая слабость и головокружение,
продолжила почти восторженно: - Да, в белых одеждах... И совесть  белос-
нежная, чистая. Поэтому белые... - И в самое ухо, словно  дыша  словами,
совсем неслышно закончила: - Ты, Юра, должен гордиться, что твой отец  в
белой армии... Ты слышишь? Ты должен гордиться...
   Мальчик слушал слова матери, и сердце его переполняла гордость за от-
ца, потому что отец у него был красивый и добрый, а значит, и  дело  его
должно быть красивым и добрым.
   Юра заботливо поправил в ногах матери плед и ответил:
   - Да, мама. Слышу.
   Вдали пронзительно загудел паровоз. Мать Юры открыла глаза, темные от
боли или оттого, что в вагоне было темно, и беспокойно спросила:
   - Уже Киев?
   - Нет, мама. Киев еще далеко.
   Женщина бессильно откинулась назад, пряди волос открыли  ее  высокий,
чистый лоб, и в неясной тревоге она сказала:
   - Ты адрес помнишь?
   - Помню, помню, мама, - успокоил ее мальчик. - Никольская улица.
   - В случае чего, - через силу выговорила она, - дядя  тебя  примет...
Он многим обязан папе...
   - Не нужно об этом, - испуганно попросил мальчик: его все больше  пу-
гали слова матери, ее безнадежный тон, прерывистое, учащенное дыхание  и
холодный пот на ее лбу.
   - Папа тебя разыщет... и вы будете вместе, - продолжала в горячке ле-
петать женщина.
   - Не нужно! Не нужно! - настойчиво, в каком-то  недетском  оцепенении
стал твердить Юра, и на глазах его выступили слезы жалости и первой оби-
ды на мир. - Я не хочу, чтобы ты говорила об этом.
   - Да, да, конечно, - отстранение от жизни ответила мать. - Это я так.
   ...Возле ничем не примечательной станции поезд остановился.  Из  окна
вагона хорошо была видна старая, с обшарпанными стенами водокачка.
   Мать время от времени просила воды, Юра взял пустую грелку и  поднял-
ся.
   - Не отходи от меня, Юра, - последним усилием воли прошептала  женщи-
на, хотела взять его за рукав, потянуть к себе, но тут же  впала  в  за-
бытье.
   Прижимая к груди грелку, переступая через узлы и вповалку спящих  лю-
дей, Юра поспешно выбрался из вагона. Вокруг было  пустынно.  Минута-две
понадобились ему, чтобы набрать в грелку воды и вернуться. Но вокруг ва-
гона уже гудела толпа: люди набежали с пыльной привокзальной площади, из
низкорослого пропыленного леска, который тянулся вдоль путей.
   Всего несколько шагов отделяло Юру от вагона, но к нему никак  нельзя
было ни протиснуться, ни прорваться - густая стена неистово орущих, цеп-
ляющихся за поручни вагонов людей загородила ему путь. В слепом отчаянье
мальчик кидался на чьи-то спины, узлы, чемоданы. Все это закрывало доро-
гу, высилось непроходимой стеной, в которой не было даже самой маленькой
лазейки.
   - Пустите! Пожалуйста, пропустите! - громко просил  мальчик,  пытаясь
пробиться, протиснуться, вжаться в толпу - лишь бы поближе к вагону, где
была его больная мать. - Пропустите! Я с этого поезда! Я уже  ехал!..  -
Но его голос тонул в истошном крике, визге и  ругани  множества  глоток,
крике, вобравшем в себя яростные проклятия  отчаявшихся  людей,  громкий
плач и мольбу...
   Пронзительно, коротко свистнул паровоз, и на мгновение толпа умолкла,
оцепенела, словно наткнулась на пропасть, и вдруг еще неистовей  взорва-
лась гулом и подалась вся разом к вагонам, сминая тех, кто был  вплотную
к ним. Поверх взметенных голов, поднятых узлов, поверх чьего-то судорож-
но рубившего воздух кулака Юра увидел, как внезапно сместились, неотвра-
тимо поплыли вправо облепленные раскрасневшимися мужиками и бабами крыши
вагонов, и, рванувшись в последнем, отчаянном порыве, почувствовал  впе-
реди себя пустоту и на какое-то мгновение, словно зависнув над  бездной,
потерял равновесие, но тут на него всей своей тяжестью опять надвинулась
толпа, и, сжатый со всех сторон людьми и узлами, задыхаясь от бессилия и
страха, он наткнулся на ту же непреодолимую, неистово орущую стену.
   Теперь на Юру давили сзади, сильно давили в спину чем-то твердым.  Он
задохнулся было, захлебнулся собственным стоном и вдруг вылетел к самому
краю насыпи. На мгновение обернувшись, увидел вплотную за собой высокого
здорового парня в распахнутом, разорванном пиджаке, его широко  открытый
рот, выпученные глаза. Взмахнув большим баулом, которым  действовал  как
тараном, парень забросил его на головы стоящих на подножке и вцепился  в
кого-то. Все это Юра охватил взглядом в мгновение и тут же забыл о  пар-
не. С трудом сохраняя равновесие, он стоял на самом краю насыпи и думал:
вот сейчас он не удержится и полетит под колеса. Теперь все одно, теперь
надо прыгать... Но куда? За что ухватиться?.. Юра весь сжался и  в  этот
момент увидел, как человек во френче, расталкивая стоящих в тамбуре  лю-
дей, ринулся к подножке, свесился, протянул руку... Неужели ему?..
   Стараясь умерить дыхание, Юра стоял в тамбуре против Кольцова, благо-
дарно и преданно смотрел ему в лицо карими продолговатыми глазами,  губы
его, по-мальчишечьи припухлые и чуть-чуть обиженные, особенно  яркие  на
бледном узком лице, силились сложиться в улыбку.
   - Благодарю вас, - сказал Юра. - Большое спасибо.
   Голос его прерывался: ему никак не удавалось сладить с дыханием.
   Кольцов ободряюще похлопал Юру по плечу, ласково заглянул ему в  гла-
за.
   - Я с мамой. Она очень больна. Я, правда, пойду. Спасибо вам.  Спаси-
бо... - бормотал с радостной облегченностью мальчик, и в  сердце  его  с
опозданием хлынул ужас: а что, если бы отстал?
   В вагоне было все так же душно, но теперь этот спертый воздух не  ка-
зался Юре таким противным, как в первые часы пути. И эти люди, пропахшие
махоркой, неопрятные, суматошные и крикливые, сейчас  уже  почему-то  не
раздражали. Они были его попутчики, и он понемногу привыкал к их  лицам,
к их то раздраженным, то крикливо-властным, то спокойным  голосам.  Там,
на насыпи, этот тесный, душный клочок мира ему представлялся чуть ли  не
землей обетованной, обжитой и хоть как-то защищенной от человеческой су-
мятицы и неразберихи.
   Когда Юра добрался до своего купе, он увидел, что мама его лежит  не-
подвижно лицом вверх, с плотно сомкнутыми веками,  но  как  только  рука
мальчика легла на лоб, она шевельнулась, открыла глаза.
   - Юра, - заговорила она, едва слышно, с паузами, трудно  проговаривая
слова. - Юра, ты здесь... Никуда не уходи... - И слабой,  сильно  увлаж-
нившейся рукой попыталась сжать его руку.
   - Мама, ты попей, вот я принес... Тебе станет легче, да? -
   Юра осторожно приподнял ей голову, поднес к  губам  горлышко  грелки.
Она тяжело, задыхаясь, сделала  несколько  глотков,  хотела  было  улыб-
нуться, но не совладала с губами, прошептала:
   - Хорошо... Мне сразу лучше... но я отдохну еще. Мне нужно отдохнуть,
- повторяла она, словно оправдываясь перед сыном за  свое  бессилие.  И,
опять закрыв глаза, затихла.
   Поезд набрал скорость. Торопливо стучали  колеса,  вагон  покачивало,
что-то скрипело, дребезжало...
   В купе, в котором ехал Юра с матерью,  было  немного  просторней:  на
верхних полках люди лежали по одному, на нижней  сидели  трое.  Один  из
них, мордатый, в поддевке, угрюмо сказал Юре:
   - Слышь, барчук, надо бы вам сойти где-нибудь!
   - Как сойти, почему? - встрепенулся Юра.
   - Уж больно плохая твоя матушка, не довезешь, гляди!  -  сказал  тот,
стараясь не глядеть мальчику в глаза.
   Губы у Юры задрожали.
   - Нам надо в Киев...
   - Так сколько еще до того Киева? До Екатеринослава-то никак  не  дое-
дем! А она, сдается, у тебя тифует. Заразная.
   - Не тронь мальчонку, без тебя ему тошно. - С верхней полки  свесился
человек в форме железнодорожника. - С такой ряшкой тебе на  фронте  вое-
вать, а не тут с мальчонкой.
   Юра вышел в коридор, встал возле соседнего купе. Там  ехали  военные.
Среди них Юра увидел и своего спасителя.
   Высокий военный со смуглым, калмыцким лицом, щеголевато  затянутый  в
новенькие, поскрипывающие при каждом движении ремни, возбужденно расска-
зывал:
   - Что и говорить, Шкуро мы прохлопали. Его конный корпус зашел к  нам
в тыл и ударил по тринадцатой армии. И конечно, белые прорвались  к  Лу-
ганску...
   "Наверно, красный командир, - с неприязнью подумал о нем Юра,  -  вон
как огорчается!"
   - Это как же вас понимать, товарищ? - заинтересованно переспросил си-
девший против рассказчика человек с глубокими залысинами, и Юре  показа-
лось, что слово "товарищ" он произнес с едва заметной иронией.  -  Выхо-
дит, красные... мы то есть... оставили Луганск?
   - Да, позавчера там уже были деникинцы, - подтвердил человек  с  кал-
мыцким лицом, передернув плечами, отчего ремни на нем тонко заскрипели.
   Юрин спаситель в разговор не вмешивался. Он встал,  равнодушно  потя-
нулся и полез на самую верхнюю, багажную, полку.
   - А вы что же, товарищ Кольцов, решили поспать? - спросил все тот же,
с глубокими залысинами. И Юра вновь приметил, что слово "товарищ" теперь
прозвучало в иной тональности - в том круге людей, среди которых он  жил
с родителями, так произносили слово "господин".
   - Да, вздремну немного, - уже с полки ответил Кольцов.
   В купе стало тихо. Юра отвернулся к окну, начал смотреть на пробегаю-
щую мимо степь...
   Полотно железной дороги было перегорожено  завалом  из  старых  шпал.
Вокруг завала сновали люди. Одеты они были  кто  во  что:  в  офицерские
френчи, кожаные куртки, зипуны, армяки, гимнастерки, сюртуки, в  жилетки
поверх огненно-красных рубах. Мелькали среди них люди в бурках, в укоро-
ченных поповских рясах и даже в гусарских ментиках. Многие крест-накрест
перепоясаны пулеметными лентами, на широких ремнях и на поясных веревках
- рифленые гранаты, револьверы, у большинства в руках винтовочные  обре-
зы. На головах картузы, бараньи шапки, шляпы и даже котелки.
   Неподалеку, у больших дуплистых деревьев, было привязано десятка  два
лошадей. Тут же стояла тачанка с впряженной в нее тройкой гнедых  коней.
На задке тачанки косо прибита фанера с надписью: "Вей красных,  пока  не
побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!" В тачанке  рядом  с  пулеметом
стояла пишущая машинка. Над нею склонился огромный верзила,  выполняющий
обязанности пишбарышнн. По другую сторону пулемета сидел сам батька  Ан-
гел, в сером "зипуне - кряжистый мужик с темным угрюмым лицом  и  неухо-
женной старообрядческой бородой.
   Ровным сумрачным голосом батька Ангел диктовал очередной приказ:
   - А еще объявляю по армии, что Мишка Красавчик и Колька Филин,  кото-
рые вчерась на хуторе Чумацком  изъяли  из  сундука  тамошнего  селянина
двадцать золотых царской чеканки и утаили их от  нашей  денежной  казны,
будут мной самолично биты плетью по двадцать раз каждый. По разу За каж-
дый золотой. Все. Точка.  Стучи  подпись.  Командующий  свободной  анар-
хо-пролетарской армией мира и так далее...
   Огромный детина печатал приказ на "Ундервуде"  с  такой  легкостью  и
быстротой, что самая первоклассная машинистка лопнула бы от зависти. При
этом он еще успевал грызть семечки, кучей насыпанные рядом с машинкой.
   - Написал?.. Так... Пиши еще один приказ... Не, не приказ, а  письмо.
Пиши. Разлюбезный нашему сердцу брат и соратник  Нестор  Иванович!  Пишу
вам письмо из самой гущи боев за нашу анархо-пролетарскую  государствен-
ность...
   В это время возле тачанки возник на запаленном коне парень  в  залом-
ленной набок смушковой шапке.
   - Батько, потяг подходит! - ликующе объявил он, и глаза у него бешено
заплясали под смушком.
   - Ну, ладно. Опосля боя допишем, - сказал Ангел "машинистке" и, встав
на тачанке во весь рост, протяжно скомандовал: - Готовсь к бою!..
   Бандиты забегали, засуетились. Дождались! Наконец добыча! Те, что по-
бойчей да порасторопней, повскакали на  коней  и,  вытаптывая  последние
хлеба, гикая и азартно выкрикивая матерную  брань,  помчались  навстречу
приближающемуся поезду.
   ...Тревожно загудел паровоз, резко, толчками стал останавливаться.  И
тотчас с двух сторон дробно застучали  лошадиные  копыта.  Сухие  щелчки
выстрелов смешались с конским ржанием, выкриками и разбойн