человека?
   - Вот как вас вижу... Это уж точно, ваше высокоблагородие, Глаз у ме-
ня, надо сказать, прицельный, артиллерийский.
   - Вы знаете этих троих? - строгим голосим продолжал задавать  вопросы
Щукин.
   - Только машиниста, Кособродова  Митрий  Митрича...  -  добросовестно
признался Сидорин.
   - А остальные как выглядели? - не отступал от своего полковник?
   - Обыкновенно, ваше высокоблагородие. Молодой парень, человек  такой,
- средних годков... неловкий... - опять перешел  на  обстоятельную  речь
Сидорин, почувствовав заинтересованность Щукина.
   - Неловкий? Почему? - невольно вскинулся полковник. Сторож потер  пе-
реносицу пальцами, переступил с ноги на ногу и с готовностью ответил:
   - Да он когда на паровоз садился, то с подскоком. И чуть сундучок  не
выронил.
   - Вспомните, как он выглядел, - попросил Щукин, теперь уже не без лю-
бопытства изучая этого цепкого на зрение человека. - Лицо, фигура?.. Са-
мое приметное вспомните...
   Сторож старательно насупил брови, наморщил лоб, всем своим видом  по-
казывая, что старается думать изо всех сил.
   - Ничего больше не запомнил, - наконец вздохнул он. - Да и  темновато
было, ваше высокоблагородие.
   - Ладно. И на том спасибо. Понадобитесь - вызовем. О нашем  разговоре
- никому! - сухо сказал Щукин.
   - Уж не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие. Я - ни-никому!  Я  -  за
порядок! Должен же он когда-нибудь установиться твердо!
   Сторож пошел, старчески шаркая ногами. У дверей  остановился,  покло-
нился.
   Щукин несколько мгновений сидел молча, что-то прикидывая, потом нажал
кнопку звонка. И тут же незамедлительно на пороге  появился  молоденький
поручик.
   - Прикажите начальнику железнодорожной  охраны  доставить  паровозную
бригаду сто пятого-бис...
   ...Машиниста сто пятого-бис Дмитрия Дмитриевича Кособродова втолкнули
в узкую темную комнату с облезлыми и исчерканными стенами.  Здесь  стоял
хромой дощатый стол и две табуретки, а в потолок  ввинчена  зарешеченная
электрическая лампочка.
   - Положив руки за спину, по комнате с  неторопливой  выжидательностью
ходил ротмистр Волин,  не  показывая  арестованному  налитых  ненавистью
глаз.
   - Дмитрий Дмитриевич, - елейным голосом участливо сказал  он,  -  кто
должен был вести в тот вечер паровоз?
   - Я уже объяснял там, в депо, бригада Колпакова, - недоуменно пожимая
плечами, пробубнил машинист. - А только загуляли они. У кочегара  ихнего
дочка замуж выходила. Ну и попросили меня. Чтоб я, значит, съездил...
   - А может, наоборот: вы попросили его  остаться  дома?  -  прицелился
взглядом в переносицу машиниста Волин, уже заметно выходя из себя.
   - Ну зачем же это мне?.. - невозмутимо  спросил  Кособродов,  невинно
сложив руки на коленях.
   - Рассказывайте, что было дальше! - все больше  раздражаясь,  наседал
Волин.
   - Дальше? - Кособродов помедлил, опять  пожал  недоуменно  плечами  и
продолжил: - А что было дальше... сели да поехали...
   - Втроем?
   - Это я тоже уже говорил! - Кособродов поднял на Волина лукаво-невин-
ные глаза. - Без помощника мы поехали. Заболел помощник.
   - И паровоз вы, значит, вели вдвоем? -  загадочно  спросил  ротмистр,
радуясь заранее расставленной ловушке.
   - Вдвоем, - как ни в чем не бывало повторил Кособродов.
   - Не путаете?
   В комнату стремительно вошел Щукин. Сел на край стола, бросил  вопро-
сительный взгляд на Волина.
   - Вдвоем, говорят, были, Николай Григорьевич.
   - Вдвоем? - Щукин достал портсигар, закурил, затем резко обернулся  к
Кособродову и быстро спросил: - А третий кто был на паровозе? Пассажир?
   - Никого больше не было. Я уже сказал! - твердо ответил Кособродов.
   Щукин неприязненно оглядел арестованного и подал Волину какой-то знак
глазами.
   Волин открыл дверь, крикнул:
   - Давайте!
   В комнату втолкнули паренька - кочегара сто пятого-бис.
   - Как зовут? - спросил Щукин.
   - Меня-то? - переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паре-
нек. - Колей... Николаем.
   - Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на  паровозе  сто  пято-
го-бис? - со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.
   - Я да Митрий Митрич... - Коля подумал, добавил: - Митрий Митрич  вел
паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за  помощника...  Да  мне
это не впервой...
   - А был еще третий... Третий кто был на паровозе? - с  хорошо  разыг-
ранным удивлением спросил Щукин.
   - Третий?.. Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорож-
ник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень
уж просился человек.  Жена,  говорит,  больная,  возьмите...  говорит...
Христа ради...
   Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его
гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся.
Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом,
заговорил:
   - И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было... Ну  да!
Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. - Коля  посмотрел
на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: - Вчера среда  бы-
ла, госп...
   Волин коротко взмахнул кулаком - Николай отлетел к стене и,  схватив-
шись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему  застлало  слепо-
той, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.
   Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к  Кособродову,  уперся  в
него тяжелым взглядом.
   - Семья большая? - спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо пе-
речеркнула его губы.
   - Чего?
   - Семья большая, спрашиваю? - продолжал странно усмехаться  полковник
Щукин.
   Машинист молча и угрюмо  смотрел  на  Щукина,  и  подбородок  у  него
чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.
   - При чем тут семья? - хрипло произнес допрашиваемый.
   - Она вас может больше не увидеть! - Щукин порывисто  встал,  подошел
поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: -  Кособ-
родов! Как только мы начнем вас допрашивать  по-настоящему,  вы  скажете
все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы  не  освобождаем  ка-
лек... Подумайте об этом. - И, словно потеряв к машинисту и его помощни-
ку всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно  позвал:  -  Надзира-
тель!
   - Здесь, ваше высокоблагородие! - Мгновенно появился на пороге надзи-
ратель и, еще не успев прогнать с лица  равнодушной  заспанности,  встал
навытяжку.
   - В тюрьму их! - громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных.
   ...Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый  и  хму-
рый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разго-
воре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел  пора-
жение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это  только
начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей.
И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.
   Он взглянул на дверь, ведущую в Танину  комнату.  Под  дверью  лежала
желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье  остано-
вился, откашлялся и постучал.
   - Папа? - удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Та-
ня, приоткрыв дверь. - Уже очень поздно.
   - Прошу прощения, но ты ведь не спишь, - возразил Щукин. -  Нам  надо
поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что  придется  тебе
выслушать меня сейчас.
   - Ну что ж... - спокойно  согласилась  Таня  и  отступила  от  двери.
Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.
   "Видно, возится по ночам с цветочными горшками.  Какая  блажь!..  Вот
так и мать ее блажила... - подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдер-
жанно сказал дочери:
   - Вчера ваш знакомый  капитан  Кольцов  ввязался  возле  ресторана  в
пьяную драку. Из-за женщины.
   В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.
   - Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка...
   Таня не могла поверить в то, что обычно  сдержанный  и  обходительный
Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это  слу-
чилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.
   - Нет, Таня, никакой ошибки, - стоял на своем Щукин. - Поговорим спо-
койно.
   Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И  этот  мертвенно-по-
корный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине  глубокую
жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все,  что  считал
нужным сказать.
   - Вспомни, Таня, маму, - воззвал Щукин к самой чувствительной  струне
ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные  слова.  -  Ты
уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с  твоей  мамой  были  очень
разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению,
воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее  склонности  и
взгляды. Точно так же и с тобой... - Он выразительно взглянул на дочь  -
Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны,  лицо
- необыкновенно красивым и чужим. "Откуда у нее эта безбоязненная отчуж-
денность? - на мгновение испугался Щукин. - Не от слабости же! Тогда от-
куда? От любви? Неужели?" Но вслух, храня на лице маску строгого отцовс-
кого благодушия, продолжил: - Да, я никогда не  стеснял  твоей  свободы.
Долг - это не гнет. Мой долг и перед тобой, и  перед  Россией,  и  перед
всеми - это мой выбор... И все же есть вещи, которые  невозможно  допус-
тить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я  до-
пустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь  сказать,  -  Щукин  глубоко
вздохнул, - он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой
характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.
   Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.
   - Он не может быть распущенным, папа! - горячо заговорила Таня. - Это
не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. - Не  вста-
вая со стула, Таня вся подалась к отцу: - Позволь мне самой поговорить с
Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.
   - Нет! - с силой произнес Щукин. - Я готов еще раз повторить, что ни-
когда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в  край-
них случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с  Кольцовым.
Если ты нарушишь этот запрет... ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхо-
да. - Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались,  и  теперь
перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами...
   Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько  раз  прошелся  по
комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.
   - Таня! - Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за  плечо,
но она отстранилась. - Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни
и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом... Спокой-
ной ночи! - Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.
   Таня сидела, все так же опустив голову. Лица - не было видно, а  поза
выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу  над
дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный события-
ми день третье поражение...
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
   Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее  света
лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за  спину,  он
отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный  взгляд  на
недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много  раз,
знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то
его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:
   "Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25,  Полякову  Петру
Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции  не-
медленно уходите".
   Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на ко-
роткие и логически последовательные фразы - так легче было из каждой вы-
удить скрытый смысл.
   "Динамит доставлен... Полякову Петру Владимирович у..." Значит, сооб-
щение адресовано не  Полякову.  У  Полякова  лишь  хранится  динамит,  и
кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взры-
вы. Или взрыв... "Взрывы назначены на двадцать седьмое"... "назначены...
". Вполне вероятно, что динамит доставили не только к одному Полякову. И
человека, который каким-то образом связан с Поляковым, ставят в  извест-
ность, что все взрывы назначены на двадцать седьмое, то есть в этот день
контрреволюционеры предполагают провести в городе крупные диверсии.
   Похоже, что это так. И все же... И все же, при всей  недоговоренности
сообщения, в нем было подозрительно много конкретного:  адрес,  фамилия,
имя, отчество, дата... Бросалась в глаза и настораживала  некоторая  его
нарочитость...
   В дверь постучали, вошли двое чекистов, четко щелкнули каблуками.
   - Ну... Что выяснили?
   - Поляков Петр Владимирович - известный в  Киеве  врачневропатолог  -
действительно проживает по Безаковской, двадцать пять, - доложил один из
чекистов со старательной обстоятельностью. - Имел большую практику.  Жи-
вет богато даже сейчас. Квартира из шести комнат. Как врача, его не  уп-
лотнили. Соседи показывают, продолжает практиковать и в настоящее время.
Лечит тех, кто может хорошо заплатить... Прикажете арестовать?
   Фролов не ответил. Неспешно, словно он один в  комнате,  прошелся  по
кабинету. Подошел к шкафу, зачем-то посмотрел на папки с уже  давно  за-
конченными делами, задумался.
   - Какое сегодня? - спросил не оборачиваясь.
   - Двадцать шестое, - с готовностью ответил тот же самый чекист.
   - Нет, двадцать седьмое, - поправил его товарищ и  показал  на  часы.
Было уже пятнадцать минут первого.
   "... Взрывы назначены на двадцать седьмое..."
   - Арестуйте! - не очень уверенно сказал Фролов и тут  же  добавил:  -
Только без шума. И обязательно оставьте засаду.
   Капкан, так умело поставленный полковником Шукиним, захлопнулся.
   В эту самую ночь в Киев снова пришел Мирон Осадчий. На Куреневке  ос-
торожно прокрался в знакомый двор, постучал в окно светелки,  где  спала
Оксана. Но она не отозвалась. Подошел к двери, подергал - заперта изнут-
ри. "Намаялась за день, спит крепко", - с сочувствием  подумал  Мирон  и
снова - уже громко - стал стучать в окно. Потом затарабанил в  дверь.  И
наконец прижался всем лицом к оконному стеклу, горячечно забормотал:
   - Открой, Ксюша! Это я - Мирон?.. Слышь, открой!..
   Услышав его голос, Оксана вскочила с постели, сердце  ее  захлестнула
боль и обида. Она взяла ружье Павла, взвела курки, неумело  прицелилась.
Не знал Мирон, что стоит в метре, в секунде от своей смерти.
   - Ксюша, отопри! - неотступно просился он, словно  подталкивая  своим
голосом Оксанину руку. Но дрогнула рука, опустила Оксана ружье, села  на
кровать и впервые с того дня, как услышала  рассказ  ездового  Никиты  о
смерти Павла, беззвучно заплакала от одиночества и бессилия наказать че-
ловека, порушившего ее жизнь.
   А Мирон еще долго ходил возле дома, стучал в окно,  зло  пинал  ногой
дверь. Соседские собаки подняли яростный лай, рвались  с  цепей.  Вскоре
уже все куреневские собаки вторили им, В нескольких домах затеплились  в
окнах поспешные огоньки. Кто-то из Оксаниных соседей вышел  на  крыльцо,
вглядываясь в темноту, спросил тревожно:
   - Ты чего, Полкан?
   И тогда окончательно понял Мирон Осадчий, что не откроет ему  Оксана,
что не следует ему дольше ходить под окнами и испытывать судьбу. Подумал
о причине, и холодок пополз между лопатками. Догадалась? Или узнала? От-
куда? Ведь никто не видел... А может, видел? Может, как-то  узнала?..  И
от этого на сердце стало беспокойно.
   Опасливо поглядывая по сторонам, вышел раздосадованный Мирон на  ули-
цу, согнувшись, постоял немного, прикидывая: куда же пойти? Домой  побо-
ялся. В конце улицы спустился в глинище, поросшее терном и дикой  шелко-
вицей. Забрался в бурьян, прилег на свитку; свиткой укрылся. Поворочался
малость и уснул. Даже не уснул, а  забылся  в  чуткой  тревожной  дреме.
Вскидывался от каждого дуновения ветерка, от каждого хруста ветки...
   Утром, старательно стряхнув с себя солому и бурьян,  Мирон,  ненавидя
весь белый свет и себя самого, двинулся в город. Он торопился  побыстрее
обойти все адреса, накрепко зарубленные в памяти.
   Шел с торопливой оглядкой, прижимаясь поближе к глухим заборам. Иног-
да украдкой приглядывался к домам и прохожим. Старался все  примечать  и
быть незаметным...
   Возле большого, украшенного мелкими скульптурами  дома  на  Жилянской
Мирон замедлил шаги, остановился.
   На ступеньках подъезда дома сидела смиренного вида  девчушка  в  ста-
ренькой латаной-перелатаной кацавейке с братишкой на коленях.
   - А вот дядя идет, он тебя заберет, - неумело  стращала  она  малыша,
который все время упрямо пытался сползти с ее колен.
   Мирон подошел к девчушке, провел короткопалой ладонью по голове малы-
ша и, быстро оглядевшись по сторонам, просипел:
   - Озоруешь, малый! - Потом спросил девчушку: - А ты, случайно,  не  в
этом доме проживаешь?
   - Ага ж, в этом самом.  -  Девчушка  вежливо  привстала,  придерживая
присмиревшего брата за руку.
   - Может, ты знаешь Гриценко Василь Сидоровича, он  тут  проживает,  -
все так же сипло спрашивал он: видно, ночью настудило ему горло.
   - Гриценко? Василь Сидорыч? - удивилась девчушка. - Так он же  помер.
Еще в прошлом годе помер.
   - Помер, говоришь? - слегка оторопел от  неожиданности  Мирон,  потом
спохватился: - Ну, царство ему небесное. - И, прижав к  бокам  неуклюжие
руки, он торопливо зашагал по улице дальше...
   Проблуждав немного по городу, Мирон вышел на Безаковскую улицу, отыс-
кал двадцать пятый номер дома. Скучающей походкой пошел по улице дальше.
Затем вернулся. Около подъезда внимательно осмотрелся и нырнул в  парад-
ное.
   Лестница была светлой и широкой, такие бывают только в  благоустроен-
ных домах с дорогими квартирами. Мирон поднялся на второй, затем на тре-
тий этаж и нашел нужную табличку: "Доктор Поляков П. В. ".  Настороженно
прислушался. За дверью - никаких признаков жизни. Тогда он нажал  кнопку
звонка. Подождал. И нажал снова. Но никто не отвечал.  Стал  стучать.  В
ответ все та же тишина. Мирона это явно  встревожило.  Тихонько,  затаив
дыхание, он отодвинулся от двери и стал крадучись,  на  цыпочках,  спус-
каться вниз: шаг, еще шаг, еще другой - только бы  тихо,  только  бы  не
застучать...
   Прежде чем выйти из подъезда, постоял, наблюдая за улицей,  вглядыва-
ясь в каждую, подворотню, в каждый подъезд.
   Постой-постой, что-то здесь неладно! Вон, на противоположной стороне,
стоит человек. Слишком долго стоит... Похоже,  собирается  уйти...  Ага,
ушел... Ушел или его сменили?..
   А вот идет еще человек в вельветовой курточке и почему-то  очень  по-
дозрительно озирается по сторонам... Повернул на другую  улицу,  слишком
быстро повернул...
   Нет, вроде здесь все спокойно! Стараясь не  выдавать  своего  страха,
Мирон неспешно шагнул из подъезда и пошел по улице, всем  видом  показы-
вая, будто вышел проветриться, прогуляться.
   Узкие улочки и проходные дворы вывели его на Прорезную. По  Прорезной
ходил маломощный трамвай. От угла  Крещатика  он  с  натугой  поднимался
вверх до Владимирской и дальше - на Сенной базар.
   Мирон неторопливо прошел мимо трамвайной остановки и подошел к  дому,
на треугольном фонаре которого значилось; "Прорезная, 8". С безразличным
видом прислонился к углу открытых ворот и  стал  закуривать,  исподлобья
просматривая всю улицу - пядь за пядью; просмотрел - и тут же  успокоил-
ся.
   Свернув цигарку, Мирон поднял голову и вздрогнул - прямо на него  шел
милиционер с красной повязкой на рукаве. На лице Мирона выступил пот.  В
глазах от страха помутилось.
   Не сводя с милиционера глаз, он потянулся рукой за наганом, но  никак
не мог попасть рукой в карман. А когда  наконец  ухватился  за  холодную
ребр