белого
офицера. Им пришлось идти через пустыню. Партизаны выбились из сил, а  белый
офицер шел как ни в  чем  не  бывало  (так  казалось  партизанам).  Командир
партизан спросил его, чем объясняется такое его поведение.  Офицер  ответил:
преимуществом культуры.
   Прочитав рассказ еще мальчиком, я решил идти по пустыне  жизни  так,  как
этот офицер, - не показывая вида, что мне было плохо, и сохраняя достоинство
при всех обстоятельствах.
   Должен сказать, что я не был абсолютным исключением на этот счет. В  годы
моего отрочества и юности идеи духовного и поведенческого  аристократизма  в
той или иной форме бродили в нашей среде. Они совпадали с принципами  морали
идеалистического коммунизма. С первых же дней учебы  в  московской  школе  я
подружился с мальчиком, жившим через несколько домов от моего дома на  нашей
улице. Звали его Валентином Марахотиным. Он стал одним из самых близких моих
друзей на всю жизнь. Он был чрезвычайно красив в русском стиле,  атлетически
сложен, смел, до болезненности честен и самоотвержен. Он  покровительствовал
всем [79] в округе, кого могли обидеть уличные ребята. Я ему тоже был обязан
многим. Отец у него умер от  пьянства,  а  мать  скоро  заболела.  Валентину
пришлось бросить  учебу  и  начать  работать.  Уже  с  четырнадцати  лет  он
подрабатывал водолазом на водной станции и тренером по плаванию. Хотя он  не
получил хорошего образования, он имел все  основания  считаться  "переодетым
принцем". Я его очень любил и относился к нему как  к  брату.  Людей  такого
типа мне посчастливилось встретить много, особенно  во  время  войны.  Тогда
происходила своеобразная поляризация человеческих типов.



   ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ

   Мои первые творческие открытия не имели ничего общего ни с наукой,  ни  с
искусством. Они были бытовыми.  В  Москву  меня  отправили  в  ботинках.  Но
ботинки  были  женские.  Чтобы  меня  не  дразнили  за  это,   я   догадался
заворачивать верх ботинок внутрь так, что получались мужские ботинки. Носков
в деревне не было. Мать снабдила меня портянками. В Москве  отец  купил  мне
носки. Носил я их не снимая, пока пятка не протерлась. Я перевернул носки на
сто восемьдесят градусов, так что дыра оказалась сверху. И  носил  опять  до
новой дыры. Потом я повернул носки на  девяносто  градусов  к  дырам.  Когда
образовалась третья дыра, перевернул еще раз на  сто  восемьдесят  градусов.
Потом я спустил носки так, что дыры сдвинулись с пятки, и носил еще  до  тех
пор, пока не образовались еще четыре дыры. Носки стирал с мылом под  краном,
делал это вечером, чтобы они высохли к утру, к школе. Наконец я стал штопать
дыры. Сколько времени я проносил те мои, первые  в  жизни  носки,  не  помню
даже.
   Аналогично приходилось выкручиваться с другими предметами одежды. С едой.
С книгами и тетрадями. Я научился сам ремонтировать ботинки,  штопать  дырки
на брюках так, чтобы не было видно штопку, и готовить самую примитивную  еду
- варить картошку, макароны, кашу. Но величайшим моим открытием того времени
я считаю успешную борьбу со вшами. Они, конечно, завелись. А в школе  каждый
день устраивали про[80] верку на гигиену, имелись прежде всего в виду вши. Я
боялся, что меня выгонят из школы из-за грязи и вшей, и потому с  первых  же
дней начал тщательно мыться под краном и уничтожать насекомых, чтобы они, по
крайней мере, не выползали на воротник рубашки. Потом мне  пришла  в  голову
идея - проглаживать все швы рубашки  и  нижнего  белья  раскаленным  утюгом.
Успех был полный, но зато я пожег рубашки. Впрочем, это было  уже  не  столь
опасно.   Наконец   я   попробовал   смачивать   швы   одежды   денатуратом,
использовавшимся для примусов. Результат был тоже хороший, но от меня  стало
пахнуть, как от заядлого алкоголика, и от  денатурата  пришлось  отказаться.
Такого рода открытиями был занят у меня весь год. Думаю, что эта вынужденная
бытовая  изобретательность   послужила   первой   школой   изобретательности
исследовательской.



   ШКОЛА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

   Мне в детстве в семье привили представление о том, что в мире  существует
нечто чистое, светлое, святое. Сначала воплощением  этих  представлений  был
некий  религиозный  Храм.  Но  религия  была  смертельно  ранена.  Храм  был
разрушен. А потребность в таком Храме осталась. Атакой Храм для меня нашелся
сам собой: школа.
   Школа, в которой я проучился с 1933-го по 1939 год, была построена в 1930
году и считалась новой. Она не была исключением в то время.  Но  таких  школ
было еще немного. Она не была привилегированной. Но вместе с  тем  она  была
одной из лучших школ в стране. Она еще не успела  стать  типичной,  но  была
характерной с точки зрения отношения к школе в те  годы  и  с  точки  зрения
основных тенденций в образовании и воспитании молодежи. В  большинстве  школ
дело обстояло хуже, в некоторых школах  -  лучше.  Но  если  бы  нужно  было
описать самое существенное в советской школьной  системе  тридцатых  (т.  е.
предвоенных) годов, я бы выбрал именно нашу школу как классический  образец.
Это дело случая, что я оказался в ней. Но думаю, что я стал тем, чем я стал,
в значительной мере благодаря тому, что учился именно в такой школе. [81]
   Прежде всего - само здание школы. В предвоенные и особенно в послевоенные
годы в Москве были построены сотни новых  прекрасных  школ.  Но  моя  школа,
ставшая  к  тому  времени  старой,  осталась  непревзойдённой  -   так   мне
показалось,  когда  я  перед  эмиграцией  на   Запад   пришел   на   Большую
Переяславскую улицу  в  последний  раз  посмотреть  на  нее.  Посмотреть  на
сохранившееся здание, в котором теперь помещалась  школа,  абсолютно  ничего
общего не имевшая с той, в которой я учился. Та  школа  исчезла  навсегда  в
прошлое. Если здание школы прекрасно  выглядело  в  1978  году  среди  новых
высоких домов, то как же она должна была восприниматься в тридцатые  годы  в
окружении  жалких  домишек  (в  основном  деревянных   и   полуразрушенных),
построенных еще задолго до революции?! В особенности для тех из  детей,  кто
жил в тесных и мрачных комнатушках в сырых подвалах и деревянных развалюхах,
школа казалась прекрасным дворцом будущего коммунистического общества.
   1933-й и 1934 годы были голодными. Минимум продуктов питания  можно  было
получить только по карточкам. В школе дети из самых  бедных  семей  получали
бесплатный завтрак, а прочие могли кое-что покупать  по  сниженным  ценам  в
буфете. Для меня эти школьные  завтраки  в  течение  трех  лет  были  весьма
серьезным подкреплением. Были они, конечно, убогими. Но в дополнение к тому,
что мне удавалось съесть дома, они сохранили мне жизнь. В  школе  мне  также
выдавали иногда ордера на одежду и обувь - особые  бумажки  с  печатями,  по
которым я мог очень дешево  купить  рубашку,  ботинки  или  брюки  в  особых
магазинах. Несколько раз мне выдавали рубашки и обувь бесплатно.  Для  этого
требовалось особое решение родительского и педагогического совета. Физически
слабых от недоедания детей иногда направляли в однодневные дома отдыха,  где
можно было получить еду.  Бывал  в  таких  домах  и  я.  В  школе  постоянно
организовывали всякого рода экскурсии - в зоопарк,  в  ботанический  сад,  в
планетарий, в многочисленные музеи. Часто во время таких экскурсий нас поили
чаем с сахаром и давали бутерброды с сыром или колбасой.
   Уровень преподавания в школе был чрезвычайно  высоким.  Я  думаю,  что  к
концу тридцатых годов советская [82] школа в той ее части, в  какую  входила
наша школа, достигла кульминационного пункта. В послевоенные годы во  многих
отношениях началась деградация школьной системы образования и воспитания.  В
тридцатые годы школьный учитель еще оставался по  традиции  одной  из  самых
почетных   фигур   общества.   Учителя   были   высококвалифицированными   и
энтузиастами своего предмета. И нравственный их уровень был  очень  высоким:
они служили образцом для молодежи.
   Приобщение к культуре на первых порах происходило для  меня  также  через
школу.  Это  упоминавшиеся   выше   экскурсии,   различного   рода   кружки,
коллективные походы  в  музеи,  в  кино  и  в  театры.  В  нашей  школе  был
драматический  кружок.  Руководил  им  профессиональный  артист  одного   из
московских театров Петр Крылов.  Кружок  был  очень  серьезный.  На  смотрах
художественной самодеятельности Москвы он  систематически  занимал  призовые
места. В его репертуаре были такие пьесы,  как  "Борис  Годунов"  Пушкина  и
"Горе от ума" Грибоедова. Но преобладали пьесы советских драматургов.  Очень
успешно была поставлена "Любовь Яровая" Тренева. Одна постановка (называлась
пьеса "Ошибка инженера Кочина") сыграла роковую роль в моей жизни, о  чем  я
расскажу потом. В школе часто устраивались концерты самодеятельности. Помимо
членов драматического кружка, в  них  принимали  участие  дети,  обучавшиеся
искусству в других местах - в кружках при музыкальных и танцевальных школах,
в Доме пионеров (предшественнике  Дворца  пионеров).  На  уроках  литературы
уделялось  серьезное  внимание  художественному  чтению.  Некоторые  ученики
хорошо читали  Пушкина,  Лермонтова,  Блока,  Маяковского.  Один  парень  из
соседнего класса прекрасно сыграл роль Гулливера в кинофильме. Он  был  убит
во время войны. Другой  потрясающе  играл  комические  роли  в  инсценировке
чеховских рассказов. Он поступил потом в театральное училище.  Но  во  время
войны умер от туберкулеза.
   Я тоже попробовал артистическую карьеру, но неудачно. Я принимал  участие
в постановке пьесы про  классовую  борьбу  в  США.  Пьеса  называлась  "Бей,
барабан!". Моя роль была без слов:  я  изображал  пионера,  которого  убивал
полицейский. Над моим телом амери[83] канские юные революционеры произносили
речи. Затем меня укладывали  на  импровизированные  носилки  и  торжественно
уносили со сцены под грохот барабана.  Однажды  я  схватил  насморк.  В  тот
момент, когда я лежал якобы мертвый и в зале и на сцене  наступила  гробовая
тишина, я громко шмыгнул носом. В зале начался смех, а когда меня уносили, я
громко чихнул. На этот раз рассмеялись и артисты. Меня уронили, и я сам ушел
со сцены  под  общий  хохот  в  зале.  На  этом  моя  артистическая  карьера
закончилась.
   В  школе  был  кружок   рисования.   Руководил   им   студент   какого-то
художественного училища  (по  имени  Женя).  Была  специальная  комната  для
занятий кружка. В обязанности этого студента  входило  также  художественное
оформление школы - лозунги, плакаты, стенды к важным  датам  с  композициями
фотографий и вырезок из журналов и газет. У нас были также уроки  рисования.
Учитель рисования также принимал участие в художественном оформлении  школы.
Наша школа с этой точки зрения была лучшей в районе  и  одной  из  лучших  в
Москве. Десятки способных к рисованию учеников были вовлечены в это дело.  В
школе, кроме того, была Ленинская комната -  небольшая  комната,  в  которой
собиралось  все,  что  касалось  Ленина.  Оформлением  ее  заведовал   также
упомянутый студент. Меня в кружок рисования не взяли, так как я не стремился
к точному изображению предметов. У  меня  получались  скорее  карикатуры  на
предметы и на людей.
   У нас были даже уроки музыки. Учитель, заметив, что у  меня  не  было  ни
голоса, ни слуха, но что я что-то постоянно рисовал, предложил мне "рисовать
музыку", т. е. изображать в рисунках то, как я воспринимал музыку.  Я  целый
учебный год усердно занимался этим. Учитель коллекционировал мои  рисунки  и
рассказывал нам непонятные вещи о соотношении звуковых и зрительных образов.
Учитель был стар. На следующий год он умер и уроки музыки  прекратились,  но
появился музыкальный кружок. В него я, конечно, не записался по  причине,  о
которой уже говорил выше.
   Наконец,  в  школе  были  прекрасно  организованы  спортивные   уроки   и
спортивные внеурочные секции Ученики нашей  школы  неоднократно  становились
чем[84] пионами страны по гимнастике среди юношей. Я еще в  деревне  здорово
бегал,  прыгал  и  плавал.  И  в  Москве  я  обнаружил  хорошие   спортивные
способности в легкой атлетике,  а  также  в  бегании  на  лыжах  на  большие
дистанции. Но заниматься в  спортивных  секциях  не  стал  из  отвращения  к
соревнованиям всякого рода.
   Большинству учеников школа давала то, что они не имели в семьях. Родители
их были, как правило, плохо образованными. Они испытывали уважение  к  своим
более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на
более высокий социальный уровень. Тогда многие делали  стремительные  взлеты
на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что  это  становится
общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли
поступить  в   институты.   Для   них   проблемой   был   выбор   института,
соответствующего их способностям и желаниям.  Хотя  нам  всячески  прививали
идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали  школу  как
возможность  подняться  в  привилегированные  слои  общества.  Хотя  все   с
почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества,  рабочими
мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные улицей дети шли  в
рабочие. Эта возможность  подняться  в  верхи  общества  в  гораздо  большей
степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в
которые мало кто верил.
   В  1933  году  еще  существовала  педология,  разгромленная  вскоре   как
"буржуазная псевдонаука". Педологи изучали наши способности и  предсказывали
наше будущее, вернее, зачисляли нас заранее в какую-то социальную категорию.
Одним из тестов было продевание ниток через дырочки в палках.  Я  это  делал
очень быстро, и меня педологи зачислили в рабочие,  причем  в  текстильщики.
Большинство  других  учеников  класса   педологи   зачислили   в   категорию
инженерно-технических работников. Некоторое время все они смотрели  на  меня
свысока, как будущие инженеры должны были бы смотреть на простого  работягу.
Но вот педологию ликвидировали, их выводы о  нас  объявили  ложными  и  даже
враждебными.  Будущие  инженерно-технические  работники   приуныли.   Я   их
успокаивал, обещая стать рабочим-текстильщиком.



[85]

   МОИ ШКОЛЬНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ

   У нас в школе особенно хорошо  преподавали  математику  и  литературу.  И
очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе.  С  первого  года
учебы в этой школе (с пятого класса) я стал  первым  учеником  в  классе  по
математике и до конца был одним из лучших математиков школы среди  учеников.
Я принимал участие в математических олимпиадах,  причем  успешно.  Но  я  не
отдавал предпочтения математике перед другими увлечениями, и потому я не был
в числе любимых учеников учителей математики.  И  потому  они  не  проявляли
особой заинтересованности во мне как в математике. Впоследствии я убедился в
том, что для успеха в какой-то сфере человеческой  деятельности  мало  иметь
способности к этой деятельности. Даже при выдающихся  способностях,  но  при
отсутствии тех, кто способен тебя поддержать и  отстаивать  признание  твоих
способностей, успех  невозможен.  В  одной  математической  олимпиаде  я  на
двадцать минут раньше всех решил все задачи, причем кратчайшим способом,  но
не был даже упомянут в числе лучших. Я потом поинтересовался,  в  чем  дело.
Один из членов комиссии сказал  мне,  что  мои  решения  были  действительно
самыми простыми. Но требовалось не это. Требовалось продемонстрировать более
широкие познания. Кроме того, я не имел никакой поддержки и  известности,  я
был тут человеком случайным. Впоследствии, став известным  логиком  и  решив
ряд важнейших проблем, я столкнулся с той же ситуацией. Мое решение  проблем
оказалось слишком простым в наш век, стремящийся к возможно сложному решению
пустяковых проблем. И у  меня  не  оказалось  никакой  серьезной  социальной
поддержки, т. е.  не  оказалось  людей  и  организаций,  заинтересованных  в
признании сделанного мною. Тогда, в  юности,  я  испытал  первую  горечь  от
фактической несправедливости людей и организации человеческой жизни  вообще.
Потом я с проявлениями такой несправедливости сталкивался постоянно и  вроде
бы привык к ним. Я сделал принципиальные выводы из этого,  но  боль  от  них
осталась. К несправедливости вообще привыкнуть нельзя. Ее можно лишь терпеть
в силу невозможности преодолеть ее. [86]
   Другим моим увлечением была литература. Литература, наряду с математикой,
считалась у нас основным предметом. И преподавалась она очень хорошо. Помимо
произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас  читать  массу
дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было; чтение было  основным
элементом  культурного  и  вообще  свободного  времяпровождения.  Мы  читали
постоянно и в огромном количестве. У нас было своеобразное соревнование, кто
больше прочитает, кто оригинальнее ответит на уроке или  напишет  сочинение.
Сочинения мы писали довольно часто. И опять повторилась  ситуация,  подобная
математике. Я получал отличные  отметки.  Сами  ученики  признавали  во  мне
лучшего в классе  знатока  литературы,  а  мои  ответы  и  сочинения  самыми
оригинальными.  Но  учителя  почему-то  избегали  признавать  это  вслух.  В
качестве  лучшего  ученика  по  литературе  официально  признавался  парень,
который усердно и  хорошо  учился,  но  никакими  особыми  способностями  не
обладал.   Зато    он    подходил    по    другим    критериям    на    роль
образцово-показательного ученика. Впоследствии он оказался в числе тех,  кто
писал на меня донос в органы государственной  безопасности  (нынешнее  КГБ).
Его  звали  Проре.  Это  имя  было  образовано  как  сокращение   для   слов
"пролетарская революция". В  двадцатые  и  тридцатые  годы  было  изобретено
множество имен такого рода, например Владилен (от  Владимир  Ленин),  Марлен
(от Маркс и Ленин), Сталинир.
   Как в математике, так и в литературе во мне было  что-то  такое,  что  не
укладывалось в рамки принятых представлений и стандартов, что  настораживало
окружающих, заставляло проявлять сдержанность и даже  препятствовать  мне  в
проявлении моих потенций.  Они  чувствовали  во  мне  что-то  чужеродное  их
собственной натуре. Любопытно, что уже после  войны  мы,  выпускники  школы,
как-то  собрались  на  традиционную   встречу.   Пришла   наша   учительница
литературы. Принесла наши лучшие работы, которые она сохранила, несмотря  ни
на что. И в качестве  лучших  литературных  сочинений  учеников  за  всю  ее
педагогическую практику она показала мои сочинения о Маяковском и Чехове. Но
почему она не высказала свое мнение тогда, когда это  было  актуально  важно
для меня? [87]
   Я уже тогда замечал, что у людей вызывали  раздражение  мои  успехи.  Они
реагировали на них так, как будто я претендовал на то, что мне не  положено.
В самом деле,  какой-то  деревенский  Ванька,  живущий  впроголодь  в  сыром
подвале, причем без нормальной семьи,  тощий  и  плохо  одетый,  -  и  вдруг
позволяет себе без особых усилий проявлять лучшие способности, чем  дети  из
благополучных, уважаемых и интеллигентных семей! Других раздражало то, что я
мог оторваться от их уровня и возвыситься за счет этих способностей. Третьих
раздражало то, что я сам с  пренебрежением  относился  к  своим  успехам.  Я
никогда не интересовался  тем,  какую  отметку  мне  ставили  в  дневник.  И
проявлял  внешнее  безразличие  в  случаях,  когда  мне  явно  несправедливо
занижали отметки или умалчивали о том, что я  что-то  сделал  лучше  других.
Короче говоря, готовность общества отторгнуть меня  от  себя  как  нечто  не
отвечающее его требованиям я ощущал уже в школьные годы.



   ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА

   В 1934 году Ленинскую  комнату  переименовали  в  Сталинскую  комнату  и,
естественно, изменили ее задачу. Это была первая, а может быть, единственная
в стране школьная  Сталинская  комната.  Высшее  начальство  высоко  оценило
инициат