котором сейчас говорят как о "самом злобном антисоветчике". Полину  в  школу
все-таки приняли, но в первый класс. Оле же  сказали,  что  в  школе  Полину
воспитают так, как нужно, и что в случае продолжения нашего дурного  влияния
будет поставлен вопрос о лишении нас родительских прав. Так  к  нашим  общим
тревогам прибавилась тревога за судьбу нашей дочери.
   Советские люди в те годы реагировали на эмиграцию  так,  что  это  теперь
кажется безумием. Причем массы реагировали хуже, чем власти. Почему? Рухнули
массовые иллюзии насчет коммунизма. Эмигранты воспринимались как  предатели,
удиравшие на Запад, где якобы люди живут как  в  раю,  и  оставлявшие  массы
советских людей жить вечно в свинских коммунистических  условиях.  Эмиграция
выступала как разоблачение бесперспективности коммунистического рая, и массы
перенесли  свой  гнев  по  этому  поводу  на   тех,   кто   разоблачал   эту
бесперспективность. Это коснулось также и "внутренних эмигрантов", включая и
мою ситуацию. Люди в одну кучу сваливали разнородные явления. Мое  поведение
они тоже воспринимали как предательство по отношению к ним. И чем  правдивее
и успешнее были мои книги, тем  сильнее  была  ненависть  ко  мне.  Про  нас
распространяли слухи, будто Ольга, "злой  гений",  заставила  меня  написать
"Зияющие высоты" с целью эмигрировать. Одним  из  аспектов  реакции  на  мой
поступок было то, что занизили и опошлили мотивы моего поведения и утопили в
массе заурядных эмигрантов, удиравших на Запад за более жирным куском  благ.
Я это понимал и всячески уклонялся даже от самой мысли об эмиграции.



[494]

   ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НА РОДИНЕ

   Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Я уже попал в
неподконтрольный мне поток жизни, становился марионеткой обстоятельств.  Это
противоречило всем моим жизненным установкам  и  привычкам.  Выход  из  этой
тревожной ситуации нашелся сам собой, помимо нашей воли.  Власти  решили  не
создавать из меня нового великомученика наподобие Солженицына и  Синявского.
В конце июля нас навестил Р. Медведев (мы с ним  встречались  уже  несколько
раз  до  этого)  и  сказал,  что,  по  его  сведениям,  меня  решено  лишить
гражданства и выслать на Запад, но без скандала, который повысил бы  интерес
к моим книгам, а спокойно, под  видом  приглашения  из  какого-то  западного
университета. Я в это сообщение не очень-то поверил. Я уже подавал заявление
о разрешении на поездку в США по приглашению Йельского университета, но  мне
отказали. И я решил  больше  никогда  с  аналогичными  просьбами  никуда  не
обращаться. Через день после визита Р. Медведева я получил открытку из ОВИРа
- из организации, занимающейся оформлением документов на поездки за границу.
Я ее выбросил. На другой день у нас  "случайно"  появился  человек,  который
якобы сопровождал свою родственницу в ОВИР и ему якобы  кто-то  сказал,  что
мне дано разрешение на эмиграцию. Я сказал, что эмигрировать не  хочу.  Рано
утром следующего дня к нам  заявился  посыльный  с  письменным  предложением
явиться в ОВИР в неприемный день с  паспортом.  Он  доставил  нас  на  своей
машине  туда.  Там  у  нас  отобрали  паспорта  и  вручили  "заграничные"  с
предложением в течение пяти дней выехать в ФРГ, в Мюнхен. Среди  приглашений
из западных университетов у меня было и приглашение из Мюнхенского.
   Приказание покинуть страну застало  нас  врасплох  и  ввергло  в  шоковое
состояние. Для нас  высылка  из  страны  была  наказанием,  которое  было  с
какой-то точки зрения предпочтительнее тюрьмы и  внутренней  ссылки.  Однако
тюрьма и внутренняя ссылка должны были окончиться, и мы  могли  вернуться  к
нормальной жизни, пусть на более низком уровне. Высылка  же  на  Запад  была
навечно, мы это понимали, и это пугало нас [495] больше всего. К тому  же  я
был далеко не молод, у  нас  была  маленькая  дочь.  Оля  знала,  что  с  ее
профессией найти работу на Западе будет практически невозможно. На Западе  у
нас не было никаких родных. Для нас как для глубоко русских людей жизнь  вне
России казалась  просто  невозможной.  Но  и  оставаться  было  нельзя.  Нас
неоднократно по разным каналам  предупреждали,  что  меня  постигнет  та  же
судьба, что и Ю. Орлова, что и в  отношении  Ольги  будут  приняты  меры  за
соучастие в моей якобы антисоветской деятельности. Нам  также  "разъяснили",
что высылка за границу приравнивается к тюремному  заключению  и  что  через
несколько лет  при  условии  "правильного  поведения"  мы  сможем  вернуться
обратно и я смогу продолжать работать в логике в Академии  наук  или  другом
идеологически  более  нейтральном  учреждении.  Мы  мало  верили   в   такую
перспективу. Но если уж приходилось  выбирать  из  двух  зол  -  высылка  за
границу или тюрьма, а  в  лучшем  случае  внутренняя  ссылка,  -  то  первое
предпочтительнее. И  мысли  о  судьбе  дочери  тут  сыграли  свою  роль.  Мы
понимали, что в качестве моей дочери ее ожидает  нелегкая  судьба,  если  мы
откажемся от выезда  на  Запад.  И  все-таки  до  последней  минуты  мы  еще
надеялись на то, что нас задержат в стране.
   Мы раздали все оставшиеся  наши  вещи  и  мебель  нашим  родственникам  и
знакомым. Все эти дни наша  квартира  была  открыта  для  посетителей  почти
круглые сутки. Спали мы урывками. Слухи о нашем отъезде распространились  по
Москве. Об этом сообщили и западные радиостанции. Срочно прилетели в  Москву
мой сын Валерий и брат Василий.
   И вот в августе 1978 года мы с  одним  чемоданом,  в  котором  были  лишь
русские книги для нашей дочери, покинули наш дом. Нас провожали родственники
и друзья. На аэродроме нас провели какими-то внутренними  коридорами,  чтобы
мы не могли показаться на виду у провожавших нас  людей,  -  власти  боялись
каких-нибудь нежелательных демонстраций.
   Мы были в шоковом состоянии. До последней минуты мы надеялись на то,  что
нас все-таки задержат под каким-либо предлогом. Но этого не  случилось.  Нас
под конвоем провели в самолет западногерманской компа[496] нии  "Люфтганза".
Мы бросили из окна самолета последний взгляд  на  Москву.  И  покинули  нашу
Родину.
   Это было наказание за преступление, которое мы не совершали. Россия  сама
совершила очередное преступление  против  своего  верного  сына,  ученого  и
писателя.



   ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Вот моя исповедь закончена. И ко мне вновь вернулось сомнение, с  которым
я начал ее.
   - Ты много месяцев мучительно переживал свое прошлое, которое,  казалось,
ты давно решил забыть. Написал сотни страниц. Какое людям дело до того,  что
ты мерз, голодал, скрывался от КГБ, стрелял во врагов, сам был  мишенью  для
врагов, бросал бомбы, маневрировал в зенитных разрывах, ночи просиживал  над
книгами, изобретал теории, сочинял  стихи  и  романы,  страдал  от  клеветы,
предательств и измен близких людей, жертвовал благополучием и  успехом  ради
принципов, терял достигнутое,  разочаровывался,  делал  открытия,  набирался
житейской мудрости?! Им на все это наплевать.
   - Ну и что, - возражаю я сам себе. - Разве ты жил  для  того,  чтобы  эти
люди знали о том, как ты жил и что сделал? Нет, конечно. Главное  -  ты  сам
знаешь, что ты прожил свою жизнь достойно человека,  как  ты  сам  себе  это
представлял. Написав эти страницы, ты очистил душу. Теперь осталось  сделать
одно: поставить безжалостную точку.
   И вот я ставлю эту точку. Одно дело - совершить отдельный кратковременный
поступок, требующий мужества, и пережить кратковременную трудность. И другое
дело - прожить всю жизнь  так,  как  будто  она  и  есть  твой  единственный
поступок, требующий мужества и терпения. Я всю свою  жизнь  воспринимаю  как
один поступок, растянувшийся на несколько десятков лет.
   Подводя  итоги  прожитой  жизни,  я  хочу  обратить   внимание   на   три
обстоятельства моей жизненной судьбы: 1) со  мной  все  важнейшие  отдельные
события случались с точностью до наоборот в сравнении  с  тем,  для  чего  я
вроде бы был предназначен; 2)  я  повсюду  приходил  с  опозданием;  3)  чем
больших результатов я достигал и [497] чем дальше уходил вперед, тем  меньше
я имел шансов быть услышанным, понятым и признанным.
   В самом деле, посудите сами. Я был приготовлен с рождения  к  деревенской
жизни, а прожил почти всю жизнь в городах. Я был приучен к семье, а  обречен
был долгие годы жить без нее. Я был воспитан  в  религиозном  духе,  а  стал
атеистом.  Я  был  рожден   для   коллективной   жизни   и   был   идеальным
коллективистом, а был обречен на  одиночество  и  крайний  индивидуализм.  Я
сформировался с психологией идеального коммуниста, а всю  жизнь  сражался  с
реальным коммунизмом. Я хотел стать писателем, а вынужден был оставить мысль
об этом на многие годы. Когда я достиг зрелого (мягко говоря) возраста и уже
не помышлял о литературе, я стал писателем. Я собирался стать социологом,  а
был вытолкнут в логику. Когда я достиг серьезных результатов в логике, я был
вытолкнут из нее в социологию. Имея в юности хорошие данные в математике,  я
пошел в философию. Я не хотел быть летчиком  и  хотел  остаться  в  танковом
полку, обреченном на  разгром,  меня  вырвали  из  него  и  заставили  стать
летчиком. Я всегда стеснялся быть предметом внимания  других  и  никогда  не
стремился  к  известности,  а  мои  первые  же  публикации   приносили   мне
известность. Я был рожден и приготовлен прожить примитивный  жизненный  цикл
русского человека - одно место,  одна  любовь,  одна  семья,  один  выходной
костюм, одна профессия, одна дружба,  одна  судьба.  А  стал  рафинированным
интеллигентом-космополитом, менял привязанности, места, профессии, вещи.
   И при всем этом я приходил в новую  сферу  жизни  и  деятельности  тогда,
когда она теряла черты исключительности. Меня как лучшего ученика  отправили
учиться в Москву с надеждой на то, что из меня получится новый Ломоносов. Но
там в это время появились тысячи будущих "Ломоносовых". Мои  способности  не
дали мне никаких преимуществ. Скорее, наоборот, они много повредили  мне.  Я
поступил в институт, когда это стало доступно сотням тысяч  самых  заурядных
молодых людей. Я попал в авиацию опять-таки в массе  других  молодых  людей,
когда авиация стала терять ореол исключительности и привилегии. Меня приняли
в аспирантуру, когда чуть ли  не  половина  выпускников  универ[498]  ситета
получила такую возможность. Я стал  кандидатом,  а  затем  доктором  наук  и
профессором, когда это стало массовым явлением,  и  престиж  этих  рангов  и
титулов упал до среднего уровня.  Я  стал  публиковаться,  когда  это  стало
заурядным делом. Я начал свой пересмотр логики, когда  в  ней  устроились  и
укрепились десятки тысяч образованных посредственностей.  Я  даже  со  своей
книгой "Зияющие высоты" выступил, когда мир  был  заполонен  критическими  и
разоблачительными сочинениями. Я оказался в  эмиграции,  когда  сотни  тысяч
советских  эмигрантов  уже  захватили  все  источники  существования  и  все
средства паблисити. Одних "писателей",  писавших  по-русски,  тут  оказалось
много сотен. А число людей, заявивших свои претензии на понимание советского
общества, невозможно было счесть.
   Но что самое удивительное при этом, в целом я прошел путь, какой мне  был
предназначен судьбою и какой оказался адекватным моей натуре.
   Я много думал о  будущем  моей  страны  и  человечества,  но  никогда  не
задумывался над тем, как буду жить сам в более или менее отдаленном будущем,
выходящем за рамки текущей жизни в данное время,  и  никогда  не  планировал
его. Это не значит, что я был беззаботен  в  отношении  него.  Я  часто  его
предвидел, особенно плохое будущее, и страдал из-за  этого.  Но  я  совершал
поступки в соответствии с моими жизненными  принципами,  имеющими  силу  для
поведения в данное время, а не в соответствии с расчетами на  будущее.  Так,
например, я предвидел плохие последствия моего бунта в 1939 году, но они  не
остановили меня.  Я  знал,  что  мое  поведение  в  армии  и  затем  в  моей
профессиональной среде после войны  вредило  моему  положению  и  жизненному
успеху, но я игнорировал  эти  отрицательные  последствия.  В  хрущевские  и
брежневские годы я долгое  время  воздерживался  от  бунта  не  потому,  что
предвидел плохие последствия и хотел их избежать, а потому, что  бунт  тогда
не отвечал принципам моей системы жизни. Я  пошел  на  открытый  конфликт  с
советским обществом вовсе не из расчета на  какие-то  выгоды  в  будущем,  а
потому, что не мог поступить иначе в сложившихся для меня обстоятельствах.
   Проблему личного  будущего  я  принципиально  исключил  из  проблем  моей
концепции жития. Я сознательно [500] отверг более или менее отдаленную  цель
жизни, к которой я шел бы  преднамеренно  и  последовательно.  Тем  более  я
отверг такую цель для всей жизни. Я думаю, что, по крайней мере,  во  многих
случаях, когда  люди  уверяют,  будто  они  такую  цель  имели,  они  просто
"переворачивают" свою жизнь во времени и результат жизни выдают за  исходную
цель. Но не буду подозревать их в  преднамеренном  обмане.  Я  же  для  себя
заместил феномен цели жизни феноменом направления жизни,  не  предполагающим
ясную и определенную цель. Я  совершал  множество  целесообразных  действий:
бунтовал, учился, разрабатывал теории, решал задачи, думал, писал. Но  я  не
могу сказать, что все это было  подчинено  какой-то  единой  цели.  Все  это
укладывалось в одно направление моей личности и  моего  жизненного  пути.  А
направление движения не есть цель. Я и сейчас иду в том  же  направлении,  в
каком шел всю прошлую жизнь. Куда в конце концов приведет этот путь, это  не
моя проблема. Я получил в детстве толчок к движению, приказ "Иди!". Затем  я
определил направление движения. И я иду в этом направлении  несмотря  ни  на
что, не считаясь с последствиями. Иди своим путем, и  пусть  другие  говорят
что угодно! Иди как можно дальше! Не можешь идти, ползи! Но  так  или  иначе
двигайся! Никакой конечной цели у тебя нет. Ты никогда не скажешь себе,  что
достиг  того,  чего  хотел,  и  можешь  успокоиться.  Твой  путь  не   имеет
принципиального конца. Он может оборваться по независящим от тебя  причинам.
Это будет конец твоей жизни, но не конец твоего пути.
   А. Зиновьев
   Мюнхен, 1988